Чёртово колесо

Ему тридцать восемь, он носит очки в прямоугольной оправе, длинные темно-красные волосы, собранные в высокий хвост, идеально белый халат, накрахмаленный до морозного хруста, и блестящие черные ботинки. Тонкие скулы и не по-здешнему раскосые темные глаза выдают в нем иностранца, хотя он живет в этом городе уже достаточно много лет, чтобы стать «своим». Доктор Руфус Барма – главный врач больницы Святого Андрея. Попросту – заведующий сумасшедшим домом. В его подчинении шесть врачей, двенадцать санитаров, две кухарки, три уборщицы, охранник в будке со шлагбаумом на конце аллеи и старик-счетовод, гордо именующий себя бухгалтером. А помимо этого – еще человек сорок больных, страдающих разными недугами, начиная от раздвоения личности и заканчивая болезнью Альцгеймера. Доктор Барма привык к тому, что именуют бредом. Бред для него – музыкальная симфония, для которой он, как каллиграф, составляет нотную строфу и пишет партитуры. Бред для него - работа. Бред он раскладывает на атомы, как раскладывает вечерами в своем кабинете человеческие души, и изучает вдоль, поперек и по диагонали, подшивая к историям болезней летающих коней, сиреневые облака и дождь, что идет снизу вверх. Он исследователь, который прорубается сквозь чащу больных сновидений и сумасшедших речей, чтобы достичь центра мироздания; сквозь мутные призмы глаз жителей дома скорби доктор Барма видит вселенную, ангелов и чертей. Его пациенты – все равно, что его дети. Их он утешает и гладит по голове, чувствуя ответственность перед всем миром за эти осколки целого некогда стекла, разбитого безжалостным водоворотом жизни. Тут же за шиворот он ловит обманщиков и выдворяет их прочь – как одного бакалейщика, седого почтенного мужчину и отца большого семейства, на полном серьезе уверявшего, что он – торшер. Торшер в итоге оказался симулянтом, желавшим отсидеться в больнице, пока кредиторы не поймут, что с мнимого душевнобольного ловить нечего, и не уберутся восвояси – и отправился в полицейский участок, а оттуда в тюрьму, где волен был аж целых восемь лет изображать хоть торшер, хоть веник. Благо, шериф Бернард Найтрей был давнишним приятелем доктора Бармы и за стаканчиком вечернего пива не раз намекал: мол, половине твоих подопечных, старина Руфус, самое место на тюремной койке. Однако что будут делать в тюрьме кайзер Вильгельм, король Людовик XVIII, человек изо льда, женщина-маятник и маленький шут Просперо, доктор Барма не знал, да и смешно ему становилось при одной этой мысли. И уж тем более в тюрьме не место тому, кого здесь зовут Шляпником. Этот человек еще очень молод – ему с натяжкой можно дать двадцать пять лет, но волосы, молочно-белые, словно седые, странной дисгармонией контрастируют с его обликом. Он носит длинную челку, закрывающую левую сторону лица, но не из соображений стиля, моды или потому, что в силу болезни представляет свои волосы занавесом над сценой или амбразурой дота – у Шляпника нет левого глаза. Где, когда и как он его потерял, Шляпник не говорит, а все справки, что доктор Барма наводил о своем пациенте, содержат лишь поверхностно слабую информацию – в частности, причину болезни Шляпника, заключенную в потере его семьи. Шляпника вообще-то зовут Зарксис Брейк – чужеродное, будто искусственно выдуманное имя, из-за обилия звонких согласных звуков отдающее в ушах ударами маленьких молоточков, но прозвище – да, в больнице у всех пациентов есть негласные прозвища – пришло вместе со старой фетровой шляпой, в которой Зарксис Брейк впервые появился на пороге больницы, и с ней же осталось. Шляпник обожает сладкое и не очень-то общителен, любит спать до обеда и терпеть не может процедуры, лекарства и уколы. У Шляпника то, что принято называть шизофренией. Сегодня обычный день. Женщина-маятник, тощая и нескладно длинная, выходит на середину прогулочной аллеи, приподнимается на носки, делает несколько шагов вперед и поворачивается на сто восемьдесят градусов, пританцовывая, будто кружится в вальсе с невидимым партнером. Но она не бывшая балерина и не учительница танцев – над ней довлеет мысль, что Земля вращается только из-за ее усилий. Миссией этой она чрезвычайно горда и потому никогда не снисходит до разговоров с другими больными, презрительно посматривая на них своими глубоко запавшими синими глазами. «Наша земная ось» - шутит доктор Рейнсворт, которая испытывает к женщине-маятнику почти материнские чувства. Ледяной человек прячется в тени беседки, опасливо поглядывая наружу – боится, что его растопят солнечные лучи. Его длинный изогнутый нос в обрамлении кружев декоративного плюща то появляется, то исчезает. Густая тень надежно оберегает ледяного человека от грозящей ему гибели. Позже придет сестра Мириам, пожилая кругленькая женщина с зонтиком, чтобы раскрыть его над головой страдальца, создавая благодатную защиту, и проводить своего подопечного на обед. Где-то со смехом носится шут Просперо – до того, как он вообразил себя веселым клоуном, Просперо был неулыбчивым почтовым служащим и штамповал марками письма. Быстрой походкой проходит доктор Луннетс, чтобы в очередной раз согнать Людовика XVIII с клумбы с тюльпанами, где тот воодушевленно плетет из цветов себе корону. Конечно, согнанное королевское величество тут же возжелает гильотинировать ничтожного доктора Луннетса, но затем смягчится и милостиво позволит ему выкупить свою презренную жизнь апельсином, что доктор и сделает. На порог своей бухгалтерской конторы выползает старик-счетовод, щурит подслеповатые глаза на солнце, смачно сплевывает и закуривает отдающую сеном сигарету. У него перерыв. Доктор Барма думает, что надо бы в очередной раз напомнить счетоводу, чтобы он не оставлял спички где попало – мало ли что, но нащупывает в собственном кармане уже шестую по счету после потерявшихся предыдущих зажигалку и понимающе усмехается. Курильщик – это навсегда. Появляется Шляпник. Он неторопливо вышагивает, по своему обыкновению пряча руки в карманах. Он худ и бледен, и еще странно носит свою куртку – приспустив с плеч, но, впрочем, она ему велика, так что, возможно, это просто из соображений комфорта. Узкое треугольное лицо с острыми чертами отстраненно задумчивое – но в нем та жизнь, которой нет во многих других пациентах. Разум, проще говоря. Наверное, когда-то оно было еще более живым, но болезнь, наложив на него свой отпечаток, пугающе вспыхивает порой и в единственном красном глазу. Нет, Шляпник вовсе не буйный, и с ним нет таких проблем, как с тем же кайзером Вильгельмом, который иногда воображает, что стул - это его верный конь, ложка – кавалерийская сабля, а санитары – взвод вражеских русских драгунов, которых долг чести требует покрошить в состояние рубленой капусты. По той же причине палата кайзера обита войлоком, а Шляпника – напоминает скорее маленькую светлую комнату в каком-нибудь провинциальном санатории. Сходство с отдыхающим дополняют пресловутая старая шляпа, с которой Зарксис Брейк почти никогда не расстается, и то, как мирно он кормит уток в мелком больничном пруду, позаимствовав хлеб в столовой. Хлеб специально для этой цели всегда просит приберечь для него доктор Рейнсворт, которая считает зоотерапию главнейшей вещью после уколов и процедур – а доктор Барма, хмыкая и подмечая краем глаз, как женщина-маятник уплетает стащенные для нее доктором Рейнсворт пирожки с картошкой или шут Просперо увлеченно жует бутерброд, ехидничает, что, скорее, доктор Рейнсворт полагает главнейшей вещью едотерапию - да-да. Обид на эти замечания не следует, только не менее ехидная, но добродушная подначка, что-де доктору Барме тоже не помешала бы едотерапия – всяко лучше этих бессчетных вредных сигарет. Шляпник никогда не общается с другими пациентами, но не из сознания чувства собственной исключительности, как «земная ось». Он кажется влюбленным в одиночество, как иные влюблены в человека. Так же любовно он разделяет свое бесконечно тянущееся с утра до вечера время с тенистой кленовой аллеей, утками в пруду и своей шляпой. Со спины, да еще и в сочетании с белыми волосами, шляпа делает его похожим на старика – вернее, делала бы, если бы не походка, летящая и стремительная, не пружинящий, полный силы шаг. Так же, как общества подобных себе больных, Шляпник избегает и особого общения с лечащим персоналом – вначале, как и всякого новичка, которому необходимо освоиться, его пытались разговорить, но скоро поняли, что Шляпник в подобном не нуждается. Да и на процедурах он немногословен и никогда ни на что не жалуется. Врачей он воспринимает как досадное, но необходимое составляющее своего существования, и отношение к ним у него такое же. Только к доктору Барме, своему лечащему врачу, он относится по-другому. Учитывая крайнюю нелюдимость Шляпника, это можно назвать почти что дружбой. Прошел почти год с того дня, как темная фетровая шляпа мелькнула на аллейной дорожке, а затем появился ее обладатель – в сопровождении двух санитаров и с плоским чемоданом в руках. Как позже оказалось, в чемодане лежали две идеально выглаженные рубашки, альбом для рисования и грифельный карандаш. Молчаливый человек был перепроважен в кабинет к доктору Барме, где тот разбирал только-только доставленную из главной городской больницы историю болезни своего нового подопечного. - Присаживайтесь, пожалуйста, - сказал доктор. По своему многолетнему опыту он знал, что на слово «присаживайтесь» могла последовать любая реакция – начиная надеванием стула на голову и попытками спрятаться под полами докторского халата, заканчивая эпилептическими судорогами, ползанием по полу по-пластунски, пусканием носом пузырей и истерическими рыданиями. Но человек аккуратно присел на самый край, будто боясь, что совершает проступок, и дружелюбно, но немного смущенно улыбнулся. - Итак… - доктор зашуршал бумагами. Позади больного замерли санитары – на всякий случай. – Вас зовут Зарксис Брейк. - Да, доктор. - Вы знаете, где вы находитесь, Зарксис? - Да, доктор. Это психиатрическая лечебница. - Вы знаете, почему вы здесь находитесь? - Очевидно, я сумасшедший. И меня изолировали от нормальных людей. Так? - Не совсем. Не изолировали, но будут лечить. Наша больница не тюрьма. - А вылечат ли? – новоявленный пациент кротко усмехнулся. - Посмотрим, - доктор поднялся, поднялся и тот, кого позже назовут Шляпником. – Но пока – добро пожаловать, несмотря на те скорбные события, что вас сюда привели. Я доктор Руфус Барма. С этого момента я ваш лечащий врач. Доктор зовет своего пациента по имени и никогда – по прозвищу. В этом нет ничего, кроме уважительного почтения к тому, что даже сумасшедшие – люди, достойные человеческого обращения, ибо человеческое имя, данное родителями, есть важная составляющая и человеческого достоинства. Но сам Шляпник своего прозвища отнюдь не гнушается. Оно ему нравится – несомненно, нравится. - Вы ведь тоже можете звать меня Шляпником, доктор, - они идут по аллее бок о бок, и доктор задумчиво мнет в кармане халата сигаретную пачку. Жутко хочется курить, но при больных он не курит никогда. - Предпочитаю обращаться к людям по имени, Зарксис. - Это ненастоящее имя. Шляпник часто утверждает подобное – доктор привык и только пожимает плечами. - Настоящее, ненастоящее, но оно ваше. К тому же, мне неудобно называть вас Шляпником. - Будет вам… Я же не против. Но, знаете, доктор, когда-то меня звали так по другой причине, - Зарксис Брейк сегодня без шляпы, и мягкий свет перебирает матовые полосы теней в его волосах. - И по какой же? – у доктора Бармы благодушное настроение: из столицы наконец-то прислали новые приборы для физиотерапии, да и плановая противопожарная проверка прошла без нареканий – в кои-то веки, честное слово. - Была сила, - медленно начинает Шляпник. – Страшная и могущественная… Я держал ее в руках, эту черную кровожадную тень… вот так, - он сжимает руку в кулак, показывая. - Почему кровожадную? – подобные разговоры обыденны и вместе с тем профессионально интересны. Зная о том, что творит заболевание с сознанием пациента, проводить курс лечения гораздо проще. Ну, или гораздо проще понять, что никакое лечение не поможет. - Она убивала меня всякий раз, когда я ей пользовался. Было больно… здесь и здесь, - тонкая худая рука касается горла, потом опускается на грудь и судорожно сгребает в горсть ткань рубашки. Будто удерживая рвущееся наружу сердце. – Очень плохо. Кровь… Но я был сильным. Был рыцарем. Служил своим господам. Сражался. - С кем сражались, Зарксис? - С чем, доктор. То, с чем я сражался, не было «кем». Оно было мертвым… и в то же время живым. Еще одна сила, чужая и страшная. Из этой силы я и взял когда-то часть своей… и много кто брал… люди умели пользоваться проклятием чужого мира, обращая его в дар… Но была сила и дикая, она прорывалась в наш мир, а мы с ней боролись. - Кто «мы»? Вас было много... таких? - Много. Раньше я знал имена, но теперь забыл. Я постепенно забываю… И когда-нибудь забуду все. Тогда, доктор… когда забуду – стану таким, как они? – рука указывает вниз, на распластанный под холмом город. – Стану мертвым, но здоровым? - Бросьте, Зарксис. Вы живы и будете живым. А что до памяти - с ней здесь проблемы у многих. В диагнозе значится: «синдром ложной памяти». Память – главная беда Шляпника. Она полнится картинами, которые он то и дело порывается описать доктору Барме. Иногда Шляпник хватает карандаш, свой белый альбом и начинает яростно рисовать – и из-под черного грифеля выходят смутные, но пугающие своей странной реальностью образы: какие-то люди в черно-белой форменной одежде до пола, вооруженные старинными барабанными револьверами; жутковатые монстры, похожие одновременно на гигантские игральные карты и кукол с гротескно обрисованным кошмарным лицом; древний средневековый город с узкими улочками и площадями, мощеными брусчаткой; огромные кованые ворота, за которыми – дьявольская непроглядная мгла; улыбающийся мальчишка-подросток, девочка в костюме, напоминающий карнавальный из-за ромбического рисунка и высоких сапог со шнуровкой, черноволосый мужчина рядом с ними, одетый в распахнутый плащ и рубашку с манжетами; символ-крест, только края у этого креста формой словно геральдический трилистник. Нарисовал как-то Шляпник и доктора Рейнсворт – только много моложе, юную девушку в пышном красивом платье с кринолином, подобные которым носили веке в восемнадцатом, и доктора Луннетса – в той самой черно-белой форме, очках, с сережками-каплями и очень недовольным серьезным видом. А однажды Шляпник принес рисунок, где был изображен сам доктор, и добавил: - А это вы. Герцог… Тот долго рассматривал кусочек бумаги и себя самого, чужого, молодого, в длинном широком светлом одеянии, с волосами до пояса и горделиво-надменным выражением, сквозящим в прищуре черных глаз. Рассмотрел до самых маленьких подробностей и убрал в ящик стола к другим рисункам – на самый низ. Себе доктор так и не признался, что нарисованный «он» ему настоящему весьма не понравился – неприятно заносчивый тип в дурацкой одежде, да еще и «герцог», подумать только. В предвечерних сумерках больница тиха замершим посреди океана бурлящей городской жизни оазисом спокойствия. Тюльпаны на круглых клумбах пахнут остро и тонко. Ледяной человек проходит по аллее, больше не горбясь и не прикрывая глаза козырьком ладони – сейчас, когда опустилось солнце, он может гулять без страха. Сзади него поспешает сестра Мириам и несет зонтик – на всякий случай, потому что в последнее время ледяной человек порой думает, что может растаять и от света фонарей. На скамейке под тисами кайзер Вильгельм и Людовик XVIII спорят о преимуществах прусской пехоты над французскими гренадерами. Кайзер увлеченно размахивает руками - рукава длинной больничной рубашки делают его похожим на привидение, занимающееся зарядкой. Король же слушает оппонента с выражением преувеличенно вежливого внимания, но периодически скучливо и совсем не по-благородному зевает, демонстрируя мелкие желтые зубы. Доктор Барма окидывает сад взглядом поверх очков. Кто-то дергает его полу халата – это маленький шут Просперо. Шут поправляет скрученный из полотенец колпак, подпрыгивает, выкидывает коленце и кланяется, выпрашивая похвалу. Доктор рассеянно вручает ему яблоко. Клены тянут свои ветви к закату – ажурные распластанные тени на ромбических плитках аллеи темнеют и становятся шире, когда доктор наконец находит того, кого искал. Завернувшись в свою черную куртку, что велика ему размера на два, на ступеньках, ведущих в маленькую больничную церковь, сидит лицом к утопленному в вечерней киновари городу Зарксис Брейк и грызет конфету. Ветер, шурша, играется с прикорнувшим у его ног фантиком. - Не мусорьте, Зарксис, - доктор подбирает конфетную обертку. – И, помнится, я вам говорил, что вы рискуете заработать себе кариес, поглощая сладкое в подобных количествах. Кто дал вам конфету? - Вы же сами меня угостили, доктор, - по-детски удивленно отзывается тот. – Сегодня утром. - Правда? Я и запамятовал… Промашки врачей наполняют пациентов чувством собственного превосходства – вот и Шляпник горделиво приосанивается и пододвигается, великодушно похлопывая ладонью по ступеньке: садитесь, доктор, так и быть. Доктор Барма качает головой – не за тем явился. Некоторое время они молчат. Почему-то рядом со Шляпником молчать просто и естественно. - Красивый вид, правда? – доктор смотрит туда, на что указывает вытянутая рука: мельтешение ярких городских огней, частокол крыш и приглушенный расстоянием автомобильный клекот. - Красивый. Однако уже поздно. Я за вами пришел. Пойдемте, Зарксис, вам пора принимать лекарство и ложиться спать. Шляпник поднимается легко, хотя секунду назад казался намертво приросшим к каменным ступенькам. Шагает он так же легко, почти не касаясь подошвами земли – бесплотная стремительная тень. В какой-то момент он ненавязчиво берет доктора под руку. Пальцы у него бледные, полупрозрачные и холодные. - Да ведь вы совсем замерзли, там сидевши, Зарксис, - укоризненно говорит доктор. – Простудиться хотите? - Я смотрел на город. Вы же знаете, я не усну, пока на него не посмотрю. Возразить особо нечего – эта его особенность давно уже всем известна и поначалу доставляла немало хлопот, когда Шляпник, несмотря на двойную дозу снотворного, все никак не мог заснуть: ворочался с боку на бок, тихо вздыхал, тоскливо косился на задернутое занавесью окошко. Потом уже доктор Барма догадался, почему больной так рвется каждый вечер на пригорок у церкви, и позволил ему приходить туда перед сном всегда, когда заблагорассудится. - И как вам это помогает, Зарксис? - Успокаивает. Примиряет. Но от этого и горько. - Горько? Почему? Потому, что вы смотрите на город? - Да. Он для меня символ… - Свободы? - Памяти. Того, что все всё растеряли и перезабыли. Я смотрю на город и думаю: вот, сколько же там людей – в каждом окне горит свет, за каждой дверью чья-то прихожая с ковриком и снятыми ботинками, в каждой кухне что-то готовится. Но люди неживые, это лишь кажется – их существование только сегодня, ведь вчера они мертвы, завтра – еще не родились. Они не помнят прошлого и не могут знать будущего – так откуда в них память? С пациентами психиатрический клиники, излагающими свою точку зрения на окружающий их мир, лучше не спорить. Вот и доктор Барма слушает, лишь чуть кивая время от времени. - А вы, доктор? Вы – живы? Вы помните? - Жив, конечно, - осторожно отвечает Барма. – И помню. Я помню то, что было вчера, и то, что было месяц назад, и то, что было пять лет назад. Будущее, конечно, я знать не могу, ну, да и кто его знает… - А что конфету дали – забыли, - Шляпник улыбается. Но эта усмешка добрая и не обидная. - Забыл. Зато помню, что вам пора принять лекарство. Аллея множится косыми тенями. Загораются фонари. - Доктор Барма, а что есть память? То, что было десять лет назад – или десять тысяч? И можете ли вы утверждать, что живы, если не помните себя прежнего – те самые десять тысяч лет назад? Или миллион? Или миллиард? Доктор Барма смотрит на тающее за далекими городскими крышами солнце. Последний золоченый луч резво прорывается сквозь шпиль ратушной башни и оскальзывается на стеклах докторских очков. - Миллиард. Слишком много. Слишком много у вас и мыслей в голове, и вопросов, Зарксис. И вам от них тревожно, и я устаю. - Значит, думать – так же плохо, как и помнить? - Ничуть не плохо. Просто нужно во всем знать меру. Завтра будет чудесная погода – подумайте, например, об этом. Шляпник вдруг останавливается и порывисто обнимает его. - Вы правы. Простите меня, доктор. Знаете… если тысячи там, внизу, живут, ежевечерне отправляя память в никуда и в никуда в тот же вечер шагая – без привязки к минувшему, без точки отправления и возврата, начиная один и тот же круг снова и снова, но не осознавая, как движутся – будто морская свинка в колесе, что бежит и бежит, но на деле бежит на пустом месте, никогда ничего не достигая… и если еще миллионы по всему свету делают так же – не значит ли это, что это большинство право? И это не нужно, это лишнее – свет фонарей сто лет назад, поезда, идущие на край мира двести лет назад, одна улыбка миллион лет назад и теплые руки – миллиард лет назад и не в этой вселенной… Доктор растерян. Не от бессвязных речей - от обнимающих его рук. Эти объятия на что-то неуловимо похожи, но чувство дежавю пропадает, не оформившись до конца, словно сигаретный дым, развеянный порывом ветра. Он неловко обнимает в ответ, ощущая, какой Шляпник худой. - Ну, будет вам, Зарксис, - смущенно произносит доктор, поглаживая того по спине. – Не надо думать о таком. - Да почему же… - Потому что человек и так слишком мал, а, пытаясь постигнуть все то, что вы сейчас наговорили, ощущает себя еще более маленьким… Червяк, который осознал, что он червяк, неимоверно жалок, а когда его еще и чья-то нога вдавливает в землю - просто распоследнее ничтожество. - Так вот что… Вам от моих слов больно, доктор… Шляпник потрясен. И расстроен – куда сильнее. - Пойдемте, Зарксис. Время пить лекарство, - как мантру, повторяет доктор Барма. Он – тот же червяк. Ему нечего противопоставить словам больного шизофренией двадцатипятилетнего пациента по имени Зарксис Брейк – только халатом врача, как щитом, он может отгородиться от дыхания вселенной, которое убьет любого. Кроме того, кто уже им затронут. - Как будто лекарство может вылечить меня от меня прежнего, - Шляпник рывком отстраняется. В голосе – злобное отчаяние обреченного. – Нет, не может. Чёртово колесо морской свинки мне не по размеру. Дома доктор Барма долго-долго рассматривает в зеркале свои виски, побеленные инеем ранней седины, и думает, что, возможно, мать была права – ему следовало бы стать школьным учителем. Думает в который уже раз. Утром Шляпник медленно бредет по аллее. И впервые за все время пребывания в больнице он направляется к другим пациентам. - Послушай, приятель, - уверенно говорит Шляпник, глядя в широко раскрытые бесцветные глаза ледяного человека. – Не бойся. Если тебя растопит солнце, не значит ли это, что ты встретишь новый рассвет там, где этот рассвет тебя не убивает? Если ты станешь не человеком изо льда, а человеком из камня – сможет ли хоть что-нибудь тебе навредить? - Земля вертится не потому, что существуешь ты, - обращается он к женщине-маятнику. – Ты существуешь, потому что вертится она. Мы все существуем только поэтому. - Эй, Просперо, - шут с готовностью задирает голову в своем забавном колпаке. – Шутишь и веселишься потому, что жаждешь награды? Почему бы тебе не смеяться просто так? - Вы можете спорить о войне сколько угодно, - разговор кайзера и короля прерван на середине, и они с недоумением глядят на Шляпника. – Но лучше – плетите из тюльпанов себе венки. Я попрошу доктора, чтобы он вам разрешил. Просто цветы – и никакой, пусть даже воображаемой крови… - Зарксис, а ну-ка прекратите, - доктор Барма, рассерженный самоуправством своего подопечного, подбегает и тянет того за локоть. – Что на вас нашло… Вы что, хотите, чтобы у нас тут были беспорядки?! - Беспорядки бывают, когда люди начинают думать шире, - стряхивает с себя докторскую руку Шляпник. – И море не всегда извечно спокойное. Спокойно только морской свинке в клетке – ее и кормят, и поят, и развлекают бегом на бесконечном колесе. Но бег на месте не имеет смысла. И спокойствие не имеет смысла… - Здесь - больница, - уже пришедший в порядок Барма говорит терпеливо, но с нажимом. – Они – пациенты. Как и ты, Шляпник. Веди себя нормально и не строй из себя пророка, иначе мне придется вколоть тебе транквилизатор. Знаешь, во что нам выливаются вот такие волнения? - Шляпник… Наконец-то вы меня так назвали… Шляпник смеется, и хриплый смех режет слух, как заржавелый нож. - Что?! - Вы назвали меня Шляпником… Как тогда, когда я брал у вас книгу почитать. «Веди себя хорошо, Шляпник, и не загибай страницы, а не то мне придется отобрать у тебя твои конфеты. Знаешь, сколько стоит эта книга…» «Успокоительное, - думает доктор. – Срочно. Да что с ним сегодня…» Санитары всегда наготове. Блестящее тельце шприца с транквилизатором - тоже. В палате тепло и сухо, что-то неслышно шепчет радиола. Шляпник такой же белый, как простыни – только единственный глаз алый-алый, один в один погибающее солнце. Он расслаблен, взгляд мутный – не отошел еще от действия лекарства – и виноватый. Робким жестом, мольбой о прощении, он протягивает слабую руку доктору. Тот бережно берет ее в свои ладони и присаживается рядом с кроватью на колченогий вытертый стул. - Простите меня. Я сожалею о своем вчерашнем поступке. Больше не буду буянить. Обещаю… - Все хорошо. Забыли, - примиряюще отвечает доктор Барма, но больной вздрагивает. - Не надо, доктор! Не надо забывать… ничего никогда не надо забывать. Тем более что все повторяется... опять и опять… - Ну, все, все, тише, - доктор надеется на то, что второго укола не понадобится. – Не надо так не надо… Не забыли, не забыли… Но простили. Да? - Да. Вот так правильно, - в голосе слышится облегчение. – Спасибо вам. И прощайте, доктор… Барма устало качает головой. - Ну что вы, Зарксис. Мы же завтра еще увидимся. Вы, наверное, услышали о моем переводе? Чертовы бюрократы из мэрии со своей бумажной путаницей… Это была ошибка. Я по-прежнему ваш лечащий врач. - Я знаю, доктор Барма. Прощайте. - До завтра, Зарксис, не прощайте – до завтра. Завтра у вас соляные ванны по расписанию, помните? Поэтому сейчас выпейте-ка таблетку и постарайтесь заснуть. Налить вам воды? Я помогу, не вставайте… Что-то плохое скоро случится, потому что такого зловещего заката доктор Барма не припомнит за всю свою жизнь. Небо истекает кровью у него над головой, а он опирается спиной о монолитный ствол старого тиса, закуривает и достает из кармана бумаги, доставленные курьером из столицы: мятые газетные вырезки, заметки, записи, полицейские рапорты. Спасибо, дружище Бернард. С меня пиво. …пожар в доме судьи Синклер. Погибших - двое. Выживших – двое, один в тяжелом состоянии доставлен в больницу… Возможной причиной пожара назван поджог, связанный с профессиональной деятельностью главы семьи… На черно-белой фотографии люди. Мужчина, женщина, девочка и молодой парень, в котором без труда узнается пациент по прозвищу Шляпник – только стрижка другая и оба глаза целы. Это я знаю. То, что случилось с твоим глазом, Шляпник. И с твоей семьей. Неудивительно, что ты здесь оказался – люди съезжают с катушек после куда более незначительных вещей… …выжившие - дочь судьи Эмилия Синклер и приемный сын Кевин Регнард… А вот ненастоящее имя, выходит, действительно ненастоящее… Но – еще не все. Есть еще то, что я вижу впервые. Бернарду, видимо, пришлось преступить через свои профессиональные принципы и нарушить пару-тройку законов, чтобы добыть эти бумаги. Рисковый шериф... Когда-нибудь за это ему непременно снесут голову с плеч. …подрыв автомобиля второго помощника начальника налогового управления... Заместитель директора банка «Золотая гроздь» найден у себя в квартире мертвым с перерезанным горлом… Глава сети ювелирных салонов «Наяда» убит на выходе из ресторана выстрелом в упор, убийца скрылся с места преступления… Тут же – заметка на полях наклонным почерком Бернарда: «Все трое имели проблемы с правосудием – подозрения во взятках и денежных аферах. Как думаешь, какая фамилия была у судьи, что вел их дела? Правильно, старина – Синклер, судья Синклер… А куда, как думаешь, делись дети покойного судьи? Дочка – на воспитание дальним родственникам, а вот сын… Никто этого не знал. А мы с тобой теперь знаем, не так ли? Кровная месть - жуткое дело...» Сигарета тлеет в вечернем воздухе багровым глазом циклопа. …а потом девочка эта, упокой Господь ее душу… Бедное дитя… Погибла она. Дорогу переходила, а там – автомобиль… Снова рукой Бернарда: «Он не успел свести счеты со всеми или не знал, кто эти «все». Кто-то остался, и этот кто-то убил маленькую Эмилию. А вот Кевина Регнарда достать так и не смог, но пули на него не понадобилось, как видишь…» И еще: «Я же говорил, что многим твоим подопечным место не в дурке, а в тюрьме. Этому – точно. Ну, и что делать будешь, Руфус? Мне-то, допустим, все равно – отдал тебе эти бумажки и забыл. Спроси о них завтра – я и не вспомню. Правда. Как и у многих нынче, у меня плохая память. А у тебя хорошая память, дружище?» «Все повторяется», - так, кажется, сказал Шляпник. И, если это – та самая повторяющаяся судьба Зарксиса Брейка, то, черт побери… Несчастный человек. Пламя зажигалки сжирает бумагу легко – вот, будто и не было ее никогда. Доктор Барма стряхивает с сигареты кривой столбик пепла и разжимает пальцы, позволяя ветру унести неуклюже скукоженные куски ломкого обгоревшего листа. В кармане целая пачка – ну, что ж, устроим черный листопад, даром что позднее лето. А потом пойдем домой – спать. Любое колесо, в котором бегает глупая зверюшка, не более чем круг. Побежит ли она прямо, если круг разомкнуть, выпустив пленницу бесконечно бесцельного движения на волю, или начнет новый – прежнего спокойствия уже никогда не будет. Спокойны лишь те, кто мертв – не телом, но памятью. Шляпник скоро проснется и будет лежать, благоговейно слушая, как, поскрипывая, вращается вокруг своей оси вселенная – куда тут женщине-маятнику... Он потянется было к грифельному карандашу и альбому, чтобы нарисовать последнее, что вспомнил сейчас – но так и не нарисует, и никто никогда не узнает, что же это было. Ледяной человек, который после слов Шляпника твердо решил стать человеком из камня, проберется поздно ночью в кабинет бухгалтера, найдет оставленный тем на столе коробок, чиркнет спичкой, чтобы наконец-то и безвозвратно растаять, разомкнув свою последнюю цикличность и начав новую – и, конечно же, уронит ее из обожженных пальцев прямо на стол. Загорятся кипы бумаг старика-счетовода, занавески, дощатый пол и стулья. В одной из палат молодой пациент, страдающий тем, что называют шизофренией, выпьет все таблетки снотворного – ровно пятьдесят штук, спрятанные под матрасом, и ляжет спать – на еще одну очень долгую вечность. Больница будет полыхать алым пламенем, а ему приснится солнце, миллиард лет назад и в другом мире капающее золотом на городские крыши, рахат-лукумовый ласковый закат, майский сад и лимонные розы - и одна старая-старая книга, которую он когда-то кому-то так и не вернул.