***
— Завтра утром к нам придет художник. Мужчина, сидевший во главе длинного стола, щедро заставленного блюдами, ненадолго оторвался от своей тарелки, чтобы сообщить эту новость остальным, и тут же вновь вернулся к трапезе. Его жена, сидящая по правую руку от него, отложила прибор. — Художник? Она была худощавой, с немного осунувшимся лицом, но все еще привлекательным и приятным для своего возраста, однако неглубокая морщинка между бровей и выразительные складки у тонких вечно поджатых губ выдавали ее. Ее темно-вишневое платье красиво оттеняло ее бледную, чуть розоватую кожу, уже не такую свежую как в юности, но все еще тонкую и нежную. — Да, — твердо ответил мужчина, вытерев салфеткой рот и небрежно откинув ее на стол. Женщина недовольно скривилась, но тут же покорно опустила глаза под пристальным взглядом мужа. Он поставил руки на стол и коротко улыбнулся. Их юная дочь, сидящая слева от него, оживилась, отложив прибор, и с улыбкой взглянула на отца. — Он будет писать твой портрет, отец? — Нет, дорогая, он будет писать нашу семью, — широкая ладонь мужчины легла на ее маленькие пальцы, чуть сжав их. Минсок незаметно поежился и отложил прибор, чувствуя, как у него мгновенно пропал аппетит. Как бы он ни старался, он никогда не мог ощутить себя частью их семьи. Подобные разговоры за столом наводили на него тоску по собственным родителям, а в глазах Господина он никогда не видел отеческой любви и уж, тем более, в глазах его жены. Она была не глупой женщиной, и если не замечала, то уж явно догадывалась о том, что происходит за закрытыми дверями спальной комнаты на верхнем этаже каждый раз, когда супруг, охладевший за столько лет совместной жизни, возвращался к ней в постель полный желания. Иначе Минсок не знал, чем еще можно было объяснить ее полный презрения и ненависти взгляд на него, тихого и почти незаметного обитателя этого дома. В глазах других Господин представал святым человеком, что приютил сына своего покойного брата и его жены и принял его в своем доме как родного, и Минсок должен был быть благодарен ему за это, ведь он действительно никогда не делал различий между ним и своей родной дочерью, уделяя одинаковое внимание им обоим. Днем. А вечерние воспоминания, в конце концов, со временем превратились для Минсока в рутинную суету, что быстро забывалась в беспокойном сне до самого утра, став неотъемлемой частью его жизни в этом доме. — Нашу семью?.. — все же осмелилась спросить женщина, бросив мимолетный взгляд исподлобья на юношу. — Всех, — мужчина повысил голос, заставив Минсока вздрогнуть, — сидящих за этим столом. Мы ведь все одна большая семья, не так ли, дорогая? Господин улыбнулся, настойчиво взяв за руку свою жену, и та кротко улыбнулась ему в ответ одними уголками губ. Он смотрел на Минсока пристальным взглядом, что иные нашли бы, вероятно, достаточно мягким и по-родительски любовным, однако юноша чувствовал себя перед ним привычно неловко. Он коротко кивнул. — Мы должны благодарить Господа за то, что он подарил нам сына. — Иногда Минсоку и впрямь казалось, что мужчина по-настоящему любит его. — Даже если ради этого ему потребовалось забрать моего любимого брата и его дражайшую супругу, упокой их души, аминь, мы должны быть благодарны.***
Художник пришел следующим утром. Минсок не видел его, но слышал копошения внизу, не решаясь спуститься. Господин был празднично одет, как и подобает выглядеть на картине, что на многие поколения вперед будет напоминать о предках, его жена была одета в роскошное синее платье, а ее изящную шею украшала тонкая нить жемчуга. Их юная дочь была похожа на свежий бутон тюльпана, одного из тех, что стояли в вазе на столе, чистый и невинный, но готовый вот-вот распуститься, являя всему миру свою истинную красоту. Господин позаботился о том, чтобы Минсок тоже был одет соответствующе, но самого юноши почему-то до сих пор не было видно. — Можно приступать? Художником был невысокий молодой мужчина с густыми темными кудрями до плеч, на вид ему было не больше тридцати. С первого взгляда издалека он показался Минсоку несерьезным, он будто нетерпеливо топтался у мольберта с палитрой в руках, желая как можно скорее начать и закончить работу, а после получить свой гонорар. Наверное, другие хорошо известные художники в их городе были слишком заняты, и Господину не оставалось другого выбора. — Нет-нет, должен быть еще один… — мужчина обеспокоенно нахмурился. — Минсок! — Я здесь, — тихо отозвался юноша из-за спины художника, спускаясь по лестнице. Если он все же собирался спуститься, ему не стоило ждать до последнего и обращать на себя внимание всех присутствующих. Особенно художника, что обернулся к нему, как только Минсок сошел с последней ступени. Он замер, глядя на него распахнутыми глазами так, будто к нему, по меньшей мере, сам Архангел спустился с небес. Минсок был озадачен и смущен его взглядом, и поспешил пройти мимо, чтобы занять свое место среди других. — Ну вот, теперь все в сборе, — удовлетворенно улыбнулся Господин, принимая позу. — Подождал бы еще немного, и на картине осталось бы место только для нашей семьи, — почти неслышно проговорила женщина. — Вы правы, мне не стоило… — Минсок опустил голову, готовый покинуть комнату сию же секунду. — Нет! — в один голос воскликнули художник и Господин. Мужчина удивленно приподнял бровь, глядя на то, как художник в два шага оказался рядом с юношей, положив ладонь на его плечо, мягким движением заставил его принять нужную позу и невесомо коснулся кончиками пальцев подбородка, разворачивая к свету его лицо. — Уверяю Вас, картина получится просто превосходной, — улыбнулся художник, возвращаясь к мольберту. Минсок только тогда, наконец, вздохнул, совершенно ошеломленный произошедшим. В какой-то момент ему запоздало хотелось вскрикнуть: «Что Вы себе позволяете?!», но он вовремя сдержал себя, поняв, что на других эта выходка не произвела совершенно никакого впечатления. Кроме, разве что, раздражения по поводу того, что ему было уделено слишком много внимания. — Вероятно, Вас озадачили слова моей жены, мистер Ким, — зачем-то начал Господин в своей привычной манере. — Нисколько, — увлеченный наброском пробормотал художник из-за мольберта. Минсоку хотелось демонстративно хмыкнуть. Тогда какого, да простит его Господь, дьявола он себя так вел? Об этом давно стоило забыть, но Минсоку не давала покоя эта мысль каждый раз, когда он встречался с художником взглядом. Он почувствовал, как его шеи коснулись грубоватые пальцы. Юноша невольно отметил, что привычное касание знакомых пальцев не шло ни в какое сравнение с осторожным и нежным прикосновением художника. — Видите ли, Минсок сын моего покойного брата, да хранит его душу Господь, — тем не менее, продолжил мужчина. — Но я всегда говорил своей жене, что мы должны быть благодарны Господу за такой подарок небес, раз уж он не позволил ей выносить нашего родного сына. Господин слегка повернул голову, поглаживая пальцами кожу чужой шеи. Минсок на мгновение прикрыл глаза, сжав губы в тонкую линию, и медленно вдохнул. Он должен быть благодарен: это скромная плата за то, что он не остался на улице, за то, что он живет в любви и достатке. — Не двигайтесь! — чуть громче, чем следовало, прозвучал голос художника. — Пожалуйста. Он нахмурился, сжав пальцами кисть, и вернулся к работе только тогда, когда чужая рука оставила тонкую шею. Ему не терпелось поскорее закончить с остальными и приступить к юноше, чей взгляд изредка пересекался с его, но едва встретившись спешил тут же расстаться. Минсок разглядывал его украдкой, признавая, что мужчина был действительно красив. Даже юная особа, стоящая рядом, изредка бросала на него заинтересованные взгляды. Но лишь из любопытства: Минсок знал ее секрет. Наверное, этот мистер Ким, или, как позже ему довелось узнать его полное имя, Чондэ, пользовался большой популярностью у женщин. Да и свое ремесло он тоже знал хорошо: Минсок никогда бы не подумал, что можно отдать столько денег за работу художника. Он должен был прийти через два дня, в четверг, чтобы закончить основу картины. Покидая спальную комнату верхнего этажа в среду вечером, Минсок почувствовал, как в его душе поселилось сомнение. На этот раз в комнате они остались втроем: дамы были освобождены от позирования на время. Вскоре с фигурой хозяина дома тоже было покончено. Господин пожелал остаться, но на сей раз под пристальным взглядом художника Минсок больше не чувствовал себя смущенным. Мужчина о чем-то безумолку говорил, но Чондэ был полностью поглощен юношей. — Дорогой, — на пороге комнаты появилась жена хозяина дома. — К тебе пришли. — Что ж, вынужден оставить вас, — Господин поспешил одарить извиняющейся улыбкой обоих, прежде чем покинуть комнату, но, казалось, ни художник, ни юноша, совсем не замечали его. Минсок был сосредоточен на том, чтобы сохранить правильную позу, а художник был слишком увлечен своей работой. Через несколько минут чужие голоса отдалились от комнаты. Юноша разглядывал Чондэ из-за мольберта, отвечая на его взгляды так, будто они вели друг с другом безмолвный разговор. Минсоку не терпелось узнать и подтвердить свои догадки, мысли, на которые он потратил эту бессонную ночь. Он вздохнул и расслабил плечи, развернув и немного наклонив голову, отчего несколько прядей темных вьющихся волос упали на его лицо. Юноша мог только догадываться о том, как сильно художнику хотелось отложить в сторону кисти и взять в руки другое полотно. Минсок едва дышал, прислушиваясь к голосам за дверью комнаты: кто угодно, а, в особенности, хозяин дома, могли войти сюда в любой момент, совершенно не подозревая о том, что в глухой тишине творилось сейчас между ними. Юноша не знал, улыбался ли Чондэ ему, ведь слегка приподнятые уголки его губ замирали в вечной улыбке даже тогда, когда его лицо было серьезным и сосредоточенным, с напряженными высокими скулами и складкой, залегшей меж прямых бровей. Но ему казалось, будто в его глазах, что сейчас так внимательно рассматривали его лицо, он видел намного больше, чем-то, что художник мог бы позволить себе сказать. Минсок, будто дразня, вернул голову в прежнее положение, обращая взгляд за пыльное снаружи окно, краем глаза замечая, что мужчина покинул мольберт, оставив палитру, и медленным шагом направился к нему. Осторожное прикосновение чужих пальцев к щеке юноши развеяло все его сомнения. Он прикрыл на мгновение глаза, пытаясь унять учащенное дыхание, когда художник осторожно провел по его коже тыльной стороной ладони, и, наконец, нашел в себе смелость взглянуть в его глаза. Минсок видел в его взгляде обожание, с каким художник восхищается своей музой, желание, с коим любовник желает обладать своей любимой. За дверью послышались стремительные тяжелые шаги, и они оба вздрогнули, отпрянув друг от друга. — Думаю, мы можем продолжить в следующий раз, — в комнату вихрем влетел Господин, заставая Минсока в той же позе, что и до этого, а художника — с палитрой у мольберта. — Я вынужден отплыть на несколько дней, вероятно, неделю. Сколько времени Вам потребуется еще? — Еще три-четыре визита, и я думаю, что смогу закончить картину, — ответил Чондэ, складывая кисти. Ему показалось, что в глазах Минсока он заметил разочарование. Если бы он только знал, что для того, чтобы закончить этот семейный портрет, хватило бы не больше двух визитов в этот дом. Едва ли бы им позволили остаться наедине, как сегодня, но потерять возможность видеть юношу хотя бы стоя за мольбертом в нескольких шагах от него, он не мог. На плечо Минсока опустилась тяжелая ладонь. Ему впервые настолько сильно хотелось скинуть ее с себя, позабыв о благодарности и смирении, что его отчаянный взгляд, незаметно от ее хозяина брошенный на художника, казалось, совершенно ошеломил его. Его скулы напряглись, и он поспешил упаковать холст.***
На узкие улочки только начала опускаться вечерняя дымка, и Ана, осмелевшая после отъезда отца, не дожидаясь сумерек, спешила покинуть дом, скрывая голову под длинным черным плащом, что ей всегда удавалось тайком стащить у прислуги. Но на этот раз ей не удалось остаться незамеченной. У самой двери чья-то ладонь схватила ее за запястье, отчего она чуть не вскрикнула, но тут же одернула руку, заметив своего разоблачителя, вышедшего из тени. — Что тебе нужно? — возмущенно прошептала она, поправляя съехавший плащ. — Не волнуйся, я не выдам твой секрет, — тихо сказал Минсок. — Если ты окажешь мне одну услугу. — Что тебе нужно? — настойчиво повторила она, цокнув языком. Ее глаза блеснули в темноте. — Узнай, где живет художник, что приходил к нам, — юноша выглядел взволнованным. — И нет ли у него каких-нибудь вестей… Для меня. — С чего вдруг у него будут для тебя какие-то вести? — Ана насмешливо повела плечом, хмыкнув. — С чего вдруг дочери богатого и уважаемого Господина бегать по ночам к местному торговцу? — Минсок сузил глаза. Ана хотела было ответить, но лишь фыркнула, плотнее кутаясь в плащ и скрывая свое лицо, и поспешила с тихим скрипом закрыть за собой дверь. Минсок не находил себе места весь следующий день. Ана тайком сообщила ему ранним утром адрес. Сегодня в четыре. Юноша столько грезил об этом моменте с тех пор, как художник последний раз был в их доме, но теперь, когда он был так близко, ему почему-то становилось страшно. Ана не выдаст его, но что, если об этом узнает Господин… В момент нерешительности он все чаще вспоминал о мыслях, коими жил до последнего момента, о словах благодарности и смирении. Но соблазн был слишком велик. Юноша покинул дом, когда городские улицы были поглощены туманом, а вечерние сумерки покрывали крыши домов. На полпути он хотел остановиться и вернуться, ведь назначенное время уже давно минуло, и художник его уже, вероятно, не ждал. Но он решил, что тогда, быть может, он прояснит все раз и навсегда, забудет о неверном поступке, что чуть не совершил, и больше никогда не будет терзаем муками совести. Он осторожно поднялся по старой деревянной лестнице на второй этаж, прислушиваясь к каждому шороху вокруг, и замер у нужной двери. Минсок коснулся ее ладонью, гадая о том, что ждет его за ней, и только глубоко вздохнув, тихо постучал. Быстрые шаги, дверь распахнулась, являя ему взъерошенного художника. Они еще с пару мгновений смотрели друг на друга в тусклом свете, что лился из комнаты, и Минсок был готов поклясться, что если бы Чондэ не схватил его за запястье, затягивая внутрь и тут же закрывая за ним дверь, он сбежал бы оттуда сию же секунду. — Ты пришел… — прошептал Чондэ, снимая с плеч юноши длинный плащ. — Я не знал, как искать встречи с тобой, но вчера один торговец сказал мне… — Я просил об этом Ану, мы можем ей доверять, — Минсок прикрыл глаза, чувствуя, как сжались пальцы художника на его плечах. Он разглядывал его лицо в неярком желтом свете, запуская пальцы в черные кудри, проводил большими пальцами по линии подбородка, повторяя каждый свой жест внимательным взглядом, и Минсоку казалось, что никто и никогда еще не смотрел на него с таким обожанием. — Я не представлял, как смогу пережить эту неделю… — шептал Чондэ, наклонившись к нему. Его нежный шепот у уха не вызывал нервной дрожи, как это обычно бывало с Господином, Минсоку не хотелось уйти от прикосновений, ему хотелось отдать во власть художника все свое тело без остатка. — Господь не простит меня… — юноша почувствовал, как у него защипало в носу. — Скажи мне, чтобы я ушел. Скажи… — Я был готов ждать тебя всю ночь, — художник коснулся его лба своим и заглянул в чужие влажные глаза. — И теперь я тебя никуда не отпущу. Он прижал юношу к себе, положив на его горящую щеку ладонь, и больше ни слова не позволил возразить, накрыв его приоткрытые влажные губы своими. Минсок не сопротивлялся, только шумно дышал носом, покорно позволяя стягивать с себя одежду. Оказавшись спиной на неширокой постели, он, наконец, несдержанно потянулся руками к рубашке Чондэ, оголяя молодое стройное тело. Юноша провел по его груди взмокшими ладонями и, прикрыв глаза, коснулся губами плеча. Он впервые желал чужой ласки и испытывал настоящее наслаждение, добровольно даря ее другому. Художник целовал его губы, щеки, лицо, нежную кожу тонкой шеи и худые плечи, сжимал пальцами его талию, блуждая губами по вздымающейся от частого дыхания груди. Минсок улыбался и приоткрывал рот, хватая воздух, то и дело вздрагивая теперь уже сладкой дрожью. — Скажи, он… — Чондэ заглянул в его глаза, прервав свое приятное путешествие по мягкой коже живота юноши. — Он касался тебя? Минсок кивнул, играя с волосами художника тонкими пальцами. Лицо мужчины напряглось, он стиснул зубы и сжал простынь в ладони до хруста тонкой ткани. — Тише… — юноша обнял его лицо ладонями, заставляя подняться к своему лицу. — Совсем немного. Я не делил с ним постель, только лишь… — Что? Что, скажи мне, я найду и уничтожу его прямо сейчас, — в душе художника разрасталась ненависть к старому Господину, но он таял от нежных прикосновений Минсока. — Он просил… Касаться его. Он не позволял себе многого. Забудь об этом, ведь сейчас я здесь, — юноша покрывал его лицо легкими поцелуями. — Ну же… Минсок позволил художнику намного больше. Чондэ жаждал обладать им, и юноша с любовью доверил ему свое тело. После холодной спальной комнаты на верхнем этаже, эта маленькая комната, служившая вместе с тем еще и мастерской, эта неширокая постель с бельем из грубой ткани казалась ему райским местом, объятым жаром сладострастия. Он не совершал грех — он был им. Чондэ был нежен с ним, но в то же время настойчив. Он шептал ему слова о любви в пылающие уши, вжимая его грудью в твердую кровать, пока его бедра доставляли им обоим запретное, но от того еще более желанное наслаждение. Минсоку нравилось касаться его, упираться ладонями во влажную грудь, чувствуя, как сжимаются пальцы на его мягких ягодицах, в то время как юноша сидел на нем сверху, горячо принимая в себя его твердую плоть. Минсоку хотелось, чтобы Чондэ видел, какое удовольствие он доставлял ему, каждым своим поцелуем, каждым прикосновением, движением. Он приласкал его, и юноша, несдержанно вскрикнув, оставил на его пальцах следы греховной страсти. Художник вжался в него дрожащими бедрами, шепча на ухо клятву о том, что отныне он принадлежит только ему. Они еще долго лежали в объятиях друг друга, пока их тела не остыли, и не догорела последняя свеча, погрузив комнату во мрак. Минсок не помнил, как отдался впервые за долгое время спокойному безмятежному сну, но, проснувшись, не обнаружил Чондэ рядом с собой. Он стоял у мольберта, вырисовывая углем на холсте плавные линии чужого обнаженного тела, скрытого лишь несколькими слоями грубой ткани. Минсок, растрепанный после недолгого сна, походил на маленького ангела, и только следы недавней любви выдавали в нем земную сущность. — Что ты делаешь? — любопытно поинтересовался юноша, поднимаясь с постели. Он прикрыл свою наготу тонкой тканью постельного белья, ступая на дощатый пол босыми ногами. Юноша обошел художника, вставая за его спиной, и обвил руками талию, поднимаясь на носочки, чтобы выглянуть из-за плеча. Чондэ отложил кисть, вытерев пальцы о тряпку, и развернулся, обнимая Минсока в ответ. Ткань упала к его ногам. — Мне пора, — юноша прижался щекой к чужой груди. За окном серело небо. — Я буду ждать тебя, — прошептал художник, касаясь губами лба Минсока. — Каждый день, даже если ты не придешь. — Я не смогу прийти, когда он вернется, — Минсок вздохнул. — Не позволяй ему прикасаться к себе, — Чондэ приподнял его подбородок пальцами. — Соври, придумай что угодно, только не подпускай его к себе, слышишь? Юноша кивнул, нежась в теплых объятиях. Ему не хотелось ни о чем думать в этот момент. — Я люблю тебя, — прошептал Чондэ у двери, подарив ему прощальный поцелуй. — Я тоже люблю тебя.***
Во время отъезда хозяина дома, всем остальным его обитателям, в сущности, было все равно, где находится и чем занимается Минсок. Чаще всего они даже не подозревали о том, дома ли юноша или же нет, давно привыкшие к тому, что его редко можно было услышать или увидеть в этом доме, только если в этом не было особой необходимости. Каждый вечер, едва на город опускался вечерний туман, он покидал дом, оставаясь незамеченным, иногда следуя до поворота за Аной, но после их пути расходились, и уже скоро он оказывался в долгожданных объятиях. Они любили друг друга ночи напролет, порой Чондэ подолгу рисовал его спящего, и вскоре вся мастерская была заставлена его портретами и набросками. — Он возвращается завтра. Неделя пролетела словно один день, словно один переворот песочных часов или как одна крохотная песчинка. Не верилось в то, что этот сладкий сон может закончиться уже сегодня. — Мы встретимся во вторник, — Чондэ гладил юношу по волосам, перебирая пальцами вьющиеся пряди. — Да, но я не смогу больше тебя касаться вот так, — Минсок провел пальцами по обнаженной груди художника, оставив поцелуй на теплой коже. — Целовать… Только смотреть. — Завтрашний день станет для меня пыткой, — Чондэ навис над юношей, покрывая его лицо короткими поцелуями. — Но я счастлив, что уже следующим утром смогу увидеть тебя. — Я что-нибудь придумаю, — Минсок коснулся его щеки, улыбаясь. — Пожалуйста, будь осторожен, — художник прижал его ладонь к своим губам. — Я не хочу тебя потерять. Следующий визит Чондэ в их дом сопровождался бесконечной и тайной ото всех игрой взглядов, понятной и известной только им одним. Ана замечала, но молчала, храня чужой секрет, потому что слишком дорожила своими. Художник работал над каждой фигурой понемногу, давая им время отдохнуть от статичной позы. Господин и его жена в это время о чем-то тихо переговаривались, Ана скучающе смотрела в окно, а Минсок, делая заинтересованный в работе художника вид, медленно расхаживал за спиной Чондэ, касаясь его поясницы кончиками пальцев в скрытом от чужих глаз осторожном жесте. Минсок был благодарен Господу за то, что хозяин дома был слишком занят в гавани даже после своего возвращения. Он редко бывал дома по вечерам, приходил поздно и до смерти уставший. Иногда Минсок слышал, как он среди ночи заходил к нему, присаживался на постель и касался тяжелой широкой ладонью его волос. Юноша сожмуривал глаза, стараясь ничем себя не выдать, но как только дверь за ним закрывалась, с ненавистью стискивал пальцами ткань постельного белья. Чондэ был удивлен, однажды обнаружив Минсока на пороге своей мастерской с едва зашедшим солнцем. Но вскоре ранние встречи вошли в приятную привычку: у них было не больше пары часов, прежде чем Минсок возвращался домой, чтобы успеть к приходу Господина. Он ложился в постель раньше обычного, потому что Господин не смел тревожить его сон. Наутро он справлялся о его самочувствии, но Минсок уверял его, что это было не большим, чем простая головная боль. Поход к доктору он откладывал, но, в конце концов, убедил Господина в том, что сможет сам нанести ему визит. Конечно, лучшим лекарством от любой хвори были крепкие объятия любимого. Минсок не спеша плыл по оживленной вечерней улице домой, неся в кармане крохотную баночку нюхательной соли, на случай если Господин вновь решит узнать о его здоровье. Он обнаружил его на пороге своей комнаты. — Почему ты вернулся так поздно? — мужчина выглядел обеспокоенным и уже хотел было подойти к юноше, но тот испуганно отпрянул. — Я был у доктора… — Минсок виновато улыбнулся, обойдя Господина, и подошел к своей кровати, доставая из кармана крошечный флакон с солью. — Я… Почувствовал себя нехорошо, поэтому пришлось задержаться. — Все в порядке? — мужчина намеревался сделать шаг навстречу, но голос юноши его остановил. — Да! То есть, нет… На лице мужчины отразилось серьезное беспокойство. Минсок почувствовал неловкость от того, что приходилось врать, глядя ему прямо в глаза. — Ничего серьезного, но доктор сказал, что мне следует воздержаться от резких перепадов температур и любого рода труда хотя бы на время. Одна-две недели, пока мое состояние не улучшится окончательно… Мужчина тяжело вздохнул, напряжение сошло с его лица, оставив только несколько глубоких складок на лбу. — Хорошо. Если тебе что-то понадобится, ты всегда можешь обратиться ко мне, ты же знаешь. Минсок кивнул, и только когда дверь за мужчиной закрылась, присел на постель, а после, свободно вздохнув, откинулся на подушки. Подумать только, сколько изменилось за такой малый промежуток времени всего в несколько недель. Сейчас он не чувствовал ни угрызений совести, ни стыда, ничего, кроме искренней радости за то, что ему удалось обеспечить им с Чондэ еще целых две недели встреч, наполненных любовью. — Мы должны что-то придумать, я не смогу вытерпеть, если он снова сделает это с тобой. Они лежали в постели в объятиях друг друга, и эта кровать казалась Минсоку роднее той, что была в доме Господина. Он вновь думал о том, как много изменилось за это время. — Картина почти закончена… — Чондэ вздохнул. — Я боюсь, что если мы больше не сможем видеться? Что если он узнает о нас? — Минсок сильнее прижался к телу любимого. — Я украду тебя. Мы уедем отсюда! — Куда?.. Он везде найдет меня, а если узнает, что я сбежал с тобой, что лгал ему все это время… Тогда из этого дома мне только одна дорога… — Тшш, — Чондэ приложил палец к чужим губам. — У нас еще есть время. Я обязательно что-нибудь придумаю, я увезу тебя отсюда…***
С лица Аны последние несколько дней не сходила улыбка. Минсок не знал, чем была вызвана ее радость, хотя догадывался, что она наверняка связана с ее любимым торговцем. Ему было любопытно, в конце концов, их связывали общие секреты, и хотя бы в этом они были близки, но он не спешил расспрашивать ее. Однажды она призналась ему во всем сама. — Мы бежим, я и Томас. Я знаю, что отец никогда не позволит нам быть вместе, а стоит ему только узнать о том, что у нас с Томасом будет ребенок… — Ана… — Минсок удивленно вздохнул. Ана мечтательно смотрела в окно. — Знаю, он задушит меня собственными руками. Если, конечно, не заставит сначала избавиться от ребенка, — она погладила руками еще совсем незаметный живот под ворохом складок своего платья. — Поэтому мы решили сбежать. Томас достал билеты. Корабль отплывает через несколько дней, на рассвете. Мы сойдем у небольшого острова в открытом океане, там нас подберет торговое судно, и он больше никогда не сможет нас найти. — Но Ана… — Я не стану ждать, пока будет поздно. Отец не станет указывать мне, что делать. Он просто не будет знать. Минсок долго думал над словами Аны. Насколько слепы ее родители, что все это время ничего не замечали, или, быть может, старались не замечать того, что происходило прямо у них на глазах. Ана знала, что обратной дороги не будет, стоило ей только покинуть дом одним туманным вечером. Минсок понимал, что они оба сейчас находились в похожем положении: стоило только сделать один решительный шаг. До отплытия оставался лишь один день. День, который необратимо изменил их жизни настолько, что никто из них не мог даже подозревать.***
Минсок быстрым шагом спустился на крик в гостиной. Господин возводил руки к небу, безумолку что-то громко причитая о каре небесной, его жена сидела за столом, спрятав лицо в ладонях, Ана дрожала, стоя посреди комнаты, по ее щекам текли бесконечные потоки слез. Минсок понял: они узнали. Она подняла на него заплаканные глаза, но юноша покачал головой. Они заперли ее в собственной комнате, и оттуда еще долго доносились отчаянные крики и глухой стук кулаков по тяжелой двери. Минсок сидел на своей постели, обняв колени. Ему было жаль Ану, но теперь он и представить не мог, что ему делать. С наступлением темноты дом погрузился в оглушающую тишину. Посреди ночи его разбудил тихий скрип двери его комнаты. Он не знал, зачем Господин решил прийти к нему после всего, что сегодня произошло, но маленькая холодная ладонь, что легла на его пальцы, и тихий охрипший голос заставили его испуганно подскочить на кровати. — Ана… — Я слышала, он говорил, что Томаса схватили прямо в лавке, — она уже не плакала, только ее плечи беззвучно дрожали. — Я скажу тебе, где наши билеты. Уезжайте отсюда. — Но как же… — Минсок растерянно смотрел в ее блестящие глаза. — Другого шанса может не быть. Уезжайте! Он никогда не отпустит тебя, пока ты здесь, — она взяла его ладони в свои руки. — Они не знали об этом. И не узнают. А если узнают, будет уже слишком поздно… Уезжайте! Ана заставила Минсока подняться с кровати. Он наспех оделся в темноте, и они тихо покинули комнату. Стоя на пороге дома, кутаясь от холода в тонкий плащ, Минсок думал о том, что так и не успел с ним попрощаться. Ана обнимала его тонкими руками, дрожа то ли от холода, то ли от беззвучного плача. — Как же ты?.. — Что может быть хуже? — она грустно усмехнулась. Дверь с тихим скрипом закрылась, и фигура Минсока скрылась в предрассветных сумерках.***
Господин до конца своих дней просил Господа отпустить его грехи. Он каждый день просил прощения у своей супруги и дочери, понимая, что никогда не сможет его заслужить. Ана вышла замуж за Томаса, и вместо сына, о котором Господин всегда мечтал, Господь подарил ему внука, в котором он не чаял души. Они жили все вместе, одной большой семьей, и лишь картина над камином в гостиной изредка напоминала обитателям этого дома о том, кого когда-то тоже считали частью этой семьи. В одной маленькой мастерской на узкой улочке были найдены десятки портретов молодого юноши, имя которого было навсегда забыто. Художник, что писал его, не оставил следа в истории, он, позабыв кисть и краски, одним ясным осенним утром отплыл на корабле в далекие южные страны, держа за руку того, кого считал своей музой, своей любовью. Они прожили долгую и счастливую жизнь, ни разу не пожалев о том, что однажды бросили все ради своей любви, оставив позади родные берега.