Узел

Шелковый пояс халата красной змеёй стекает на пол, струится кольцами; Чонин неосознанно запоминает каждый виток, даже не надеясь, что когда-нибудь удастся повторить комбинацию. Никогда не получалось. Это как грани снежинки — уникальный узор, который растает как только Чонин поднимет пояс с кривого дощатого пола, аккуратно смотает нежный шелк вокруг ладони и сложит ленту в неприметную шкатулку. Спрячет в тайнике, надеясь, что еще хоть раз в жизни выпадет шанс завязать узел лишь за тем, чтобы через пару минут его распустить. — Нравится? — спрашивает Сехун. Его голос тихий, кажется, что он и вовсе не произнес и слова. Но Чонин слышит. Слышит Сехуна едва ли не на инстинктивном уровне, плевать где: на поле брани, под рев артиллерии, или в спальне, когда любые слова излишни, а между ними двумя тишина. Плевать. Это взаимно. Их взгляды пересекаются. Чонин ничего не отвечает, лишь смотрит так, словно видит Сехуна в первый раз. Чонин смотрит внимательно и ему нравится то, что он видит: то, как одинаково органично Сехун выглядит и в грубой черной военной форме, защищенный панцирем бронежилета, и в шелковом красном халате на голое тело. В каком одеянии Сехун выглядит более опасно Чонин не знает. Для него все еще загадка, где же Сехун умудрился раздобыть этот халат — мир накрылся медным тазом, им осталось совсем немного и в их жизни нет места для такой роскоши. Сехун подходит ближе, устраивается меж разведённых бедер Чонина; утыкаясь одним коленом в край кровати, второе он ставит аккурат так, что Чонину не нужно прилагать особых усилий, чтобы при желании потереться о него. Сехун улыбается уголками губ, чуть наклоняет голову, от чего черные пряди челки спадают на лоб, преображая его, превращая в другую, более нежную, беззащитную версию самого себя. Сехун кладет ладони на плечи Чонину, мягко массируя их. Сжимает ткань его форменной футболки пальцами. Чонин сглатывает: воспоминание о том, как Сехун подобным образом схватил какого-то нерасторопного троянца и задушил того воротом его же майки, ещё свежо. — Ответь, Чонин. Тебе нравится? Конечно же с ним такого не случится, не от рук Сехуна, но память все равно услужливо напоминает, каким красивым он был в тот момент. Как гул сирены своим резким отчетливым звуком затопил все пространство вокруг, а алый свет тревожных ламп отражался в глазах Сехуна. Его руки по локоть были перепачканы чужой кровью. Казалось, она была везде: на полу, на стенах узкого коридора, в котором и произошла схватка. Словно кто-то открыл купол, защищавший их давно умирающий город, и в лужах мутной воды они увидели отражение неба. Того, каким оно было теперь. Алым. Терпким. Закат длинною в вечность. В тот вечер на базу напали, их товарищей убивали одного за другим, а единственное, о чем тогда мог думать Чонин, так это о том, как всего какое-то время назад Сехун отдавался ему без остатка, и как легко и хладнокровно теперь отбирал все у других. У чужих. Чонин прикасается ладонью к колену Сехуна; обводит пальцем коленную чашечку, ведет рукой выше, наслаждается мягкостью кожи, чувствуя крепкие тренированные мышцы под ней, упивается реакцией Сехуна на прикосновение. Ему нравится. Ему мало. — Еще, — шепчет Сехун, сглотнув. Быстро добавляет, — пожалуйста. — Ты слишком жадный, — замечает Чонин. — Ты меня таким сделал. — А ещё ты слишком откровенно манипулируешь мной. Сехун давит смешок, отводит взгляд. Смотрит на добротно заколоченные окна и о чем-то думает. Хмурит брови, словно решает, стоит ли говорить Чонину. — Тао просит помощи, — наконец произносит Сехун. — Тао катится к черту. Пусть сам разбирается с троянцами, нам нет до этого дела. Он гладит костяшками пальцев низ живота Сехуна, от паха до пупка, и вслушивается в его сбившееся дыхание. Чонин мягко ведет рукой выше, сдвинув кисть чуть в бок, чтобы почувствовать чужие ребра под светлой, испещренной шрамами коже; он намеренно задевает сосок. По ключицам, дальше, мазнув подушечкой пальцев по чуть влажным губам, Чонин мягко обхватывает Сехуна за шею, притягивая ближе к себе, так, что они едва не бьются лбами друг о друга. Сехун глубоко вдыхает. Дрожит. Пытается вернуть себе контроль. Он смотрит Чонину прямо в глаза, упрямый и решительный как никогда, но правда в том, что пока они вдвоем, вместе, все остальное неважно. Несущественно и столь ничтожно, что даже говорить об этом нет нужды. Слабое место друг друга. — Врешь. Чонин смотрит на Сехуна снизу вверх и молчит. Он не врет. Просто мир летит в тартарары, а они продолжают упрямо пробивать головой стены, пытаясь выгрызть то, что еще не погибло, присвоить оставшееся, прибрать к рукам. Предоставленные сами себе, они заточили ножи и готовы напасть в любой момент. Стая голодных собак, готовые загрызть друг друга, тем самым приближая и без того свою скорую кончину. — Он оскорбил меня присвоив то, что принадлежит мне. — Ты же знаешь, что без Тао нас слишком мало. Чонин прекрасно понимает, к чему клонит Сехун, но из какой-то детской вредности не хочет сейчас с ним соглашаться. Им нужно объединиться с Тао, его бойцами, и захватить Трою, лишь вместе есть шанс победить. Последняя уцелевшая обитель умирающего человечества, земля обетованная, завоевать её — их с Сехуном мечта, так они решили, когда поняли, что уже ничего не будет как прежде и терять им нечего, но сейчас Чонин слишком не хочет думать об этом. Не хочет пропускать в их маленький уютный мир все то, что окружает их за пределами спальни. Ему хочется хоть на время избавиться от этого ярма. Забыть как страшный сон, но Чонин слишком отчетливо понимает, что нельзя. Нельзя, ведь если он забудет, то помимо всего плохого, что с ним случалось исчезнет и все хорошее. Именно по этому он так легко сдается. — Можешь надеть мою форму, — произносит Чонин. Он отдаст Сехуну все. Себя. И весь мир в придачу. Сехун смотрит на него не мигая. В тусклом свете лампы, Чонину кажется, что кожа Сехуна покрыта позолотой. Хочется прикоснуться к нему, испачкать руки напылением, сильнее сжать его бедра и раствориться вместе на постели, насладиться жаром, что разольется по их телам. Запереть двери и окна на все замки, чтобы никто не смел потревожить, разлучить. Но как ни жаль, это невозможно. — Я смотрю на тебя так же, как ты смотришь на меня, — произносит Сехун. Чонин знает это. И как бы тяжело не было, Чонин отпустит его в бой и сам же вложит в руки Сехуну нож. Потому что знает, как бы не было сложно, они справятся. Потому что Сехун для него сделал бы так же. Они смотрят друг на друга не отводя взгляда. Чонин мягко целует раскрытую ладонь Сехуна, а тот наклоняется ближе, прижимается наконец лбом ко лбу Чонина, словно это какая—то особенная вариация поцелуя. Сехун садится Чонину на бедра, и обнимает так нежно и трепетно, как-будто бы боится сжать сильнее и ненароком его сломать. Чонин обнимает в ответ. Крепко. Надежно. Как узел на пеньковом ожерелье. Они побудут еще немного вместе, до утра, а затем Чонин поднимет с пола шелковую ленту, намотает ее на ладонь и спрячет в неприметной шкатулке, в надежде, что когда-нибудь в жизни еще выпадет шанс завязать узел лишь за тем, чтобы через пару минут его распустить.