Забота

Если бы пару лет назад Модестасу сказали, что однажды он будет заботиться о ком-то, наплевав на сон и спортивный режим, научившись скрывать страх в голосе и затыкать собственное раздражение, станет нежным и, засыпая, будет представлять не цветущие луга летней Литвы, а чьи-то серые, как петербургское небо, глаза, Паулаускас бы рассмеялся ехидно, поражаясь наивности и сентиментальности говорящего. Теперь же он отреагировал намного острее, если бы кто-то посмел усомниться в искренности его чувств. Модестас не любит рефлексировать, разбираться в своих эмоциях и порывах. В юности, гуляя с девчонками по одним и тем же местам родного города, он со скукой и скрытой злобой слушал их жалобы по поводу его чёрствости и молчаливой угрюмости. "Любовь, - как любила повторять мама, - дело непростое. Нужно найти подход к любимой, чем-то пожертвовать, измениться". Модестас не мог притвориться радостным, не умел лгать, строя из себя галантного и понимающего ухажера, когда его спутницы лепетали какую-то очевидную чушь, нагоняя скуку и привычное раздражение. Паулаускас уже смирился с предписанным ему одиночеством и предпочёл бросить все свои силы в спорт. Он не жалел себя, словно каждый день бросая вызов всему миру, а в случае неудачи срывался на соперниках и товарищах по команде, не особо их различая, стремясь всегда быть первым. А на вершине, как известно, всегда хватает места лишь одному. Но что делать, если вдруг кто-то неожиданно, настойчиво смещает героя с Олимпа? Но не отбирает почести и не стремится незаслуженно занять место, а лишь непринуждённо становится всё ближе и ближе день за днём. И не только к вершине, но и к самому герою. Сергей как-то сразу всем полюбился, хотя тоже не отличался чрезмерным радушием и дружелюбной симпатией к товарищам по команде. Кто-то восхищался его выдающимися спортивными навыками, некоторые втайне завидовали регулярным и громким успехам Белова, а Модестас недоумевал, куда исчезают его спесивость и колкость в присутствии мужчины. Рядом с ним было спокойно. В переполненном спортсменами зале, в душной раздевалке, в автобусе, скачущем по кочкам, вынуждая утомленных после очередной игры мужчин буквально валиться с сидений, становилось вдруг словно тише, а подкатывающее неспокойными волнами раздражение постепенно сходило на нет, вытеснялось чувством умиротворения и приятной усталости. Модестас и сам хочет стать для него опорой и сильной рукой на плече, которая не даст упасть в тяжелый момент. А такие у Сергея бывают. Когда, намереваясь в очередной раз совершить меткий бросок, оставив соперника ещё на один шаг позади, Белов вдруг странно двигает ногой, а на его лице появляется гримаса нестерпимой боли, Модестас забывает и об игре, и обо всём чёртовом мире. Забота. Будучи до сей поры эгоистом и, в принципе, признавая это, Паулаускас поначалу испытал если не страх, то точно настороженность. Забота – это форма проявления безусловной Любви, это язык любви. Такое ли имя он ожидал дать своим чувствам к Сергею? Но все сомнения исчезают, стоит только тому широко улыбнуться очередному саркастическому замечанию Модестаса по поводу не слишком меткого броска Едешко, наклониться поближе, мазнув выбившейся смоляной прядью по влажной щеке, со смешком шепнуть: «Поснисходительнее к молодняку, Модя…». Все сомнения исчезают и по ночам, умиротворенным и прекрасным, когда они гуляют по заграничным городам, забывая о времени. И плевать, что утром тренировка, и плевать на больное колено и плохо вымощенную дорогу, ведь нет ничего важнее сиюминутного абсолютного счастья и чужих смеющихся глаз. Бывают и другие ночи. Когда Модестас просыпается от сдавленного стона с соседней кровати и уже через секунду бросается к Севе, требуя очередную дозу лекарства, а потом до рассвета сидит в ногах у друга, нервно разглаживая краешек простыни и с беспокойством смотря на неровно вздымающуюся грудь. По утрам после таких происшествий Паулаускас обычно по несколько раз спрашивает у Белова о его самочувствии, стараясь подавить в голосе чрезмерное беспокойство. Сергей нетерпеливо передергивает плечами, говоря, что всё хорошо. Такой он вредный временами. Буквально лежит на скамье, обхватывая распухшую коленную чашечку, дышит через раз, шумно и надрывно, но находит силы, бурчит вроде как недовольно: «Модя, на поле иди, не барышня я, в обморок не бухнусь», а у самого глаза всё говорят, всё без слов понятно. Потом ещё может походить для виду остаток дня хмурым и молчаливым, демонстративно пробежать вечером пару кругов вокруг стадиона, словно нарочно приземляясь на больную ногу. К нему в такие моменты самоистязания подходить бессмысленно, и Модестас даёт ему время доказать себе, что он в полном порядке. Но позже, в номере всегда с готовностью принимает уставшего, но довольного, измотанного, но вновь поверившего в себя, молчаливого, но знакомого, такого непонятного, но такого родного Серёжу в объятья, шепча: «Береги себя в другой раз».