***
Два – и у Сереги в квартире по-спартански голо и чисто. Линолеум под ногами поскрипывает немного, и звук неприятно коробит слух, но это с непривычки скорее. Модестас тяжело опускает спортивную сумку на пол прямо в прихожей: вещей после потопа в комнате в общежитии удалось спасти не так уж много, забрал, что можно было забрать, не чертыхаясь и не отжимая на пол, остальное осталось на просушку – день или два. Хорошо хоть через неделю заглянуть не предложили, умники. Вот же гадство! Модестас кривит рот в недовольной гримасе и расстегивает пальто. – Уж лучше бы две Гаранжинские тренировки вне очереди, чем этот всемирный потоп, – Серега посмеивается над глухим ворчанием, и Модестас вскидывает на него сердитый взгляд. Взмыленный весь; злой, как черт. В ботинках хлюпает противно, а у пальто низ насквозь мокрый. – Иди ты, Серый. Серега вскидывает руки в капитулирующем жесте – все, все, сдаюсь – но улыбаться не перестает. Его настолько непривычно видеть облокотившегося о стену в какой-то непонятный орнамент, в растянутой майке и домашних спортивных штанах – наушники на шее болтаются, тяжелый кассетный плеер оттягивает карман, а колено зафиксировано эластичным бинтом – что Модестас даже теряется как-то. Не знает, как подступиться: пас отдать или самому под кольцо? Серега решает вперед. – Дуй на кухню, беженец, – и будто бы в подтверждение предложению откуда-то из недр квартиры раздается оглушительный свист чайника. Модестас морщится скорее по привычке, понимая вдруг, что смысла в этом, в общем-то, и нет. Не на Серегу же злиться, в конце концов, за потоп-то. И уж точно не на чайник. На приведение его комнаты в приличный вид срок обозначают в две недели времени, и это, пожалуй, достаточно длительный промежуток, учитывая, что Модестас не жил ни кем дольше пары дней с тех самых пор, как приехал играть в Москву. Соседи с ним попросту не уживались, ну да и кто уживется – бежали потом по общажному коридору так, что пятки сверкали, но на это как раз Модестас никогда не жаловался – одному было в разы проще. – Что, душно с приличным советским человеком в одной комнате? – подкалывал Серега, заслышав об очередном сбежавшем постояльце, за что моментально получал тычок под ребра, сердитый взгляд и – предложение после тренировки поужинать в общаге: чего комнате пустой стоять. К себе не приглашал никогда. Позвал вот, когда Модестасу оказалось совсем некуда податься, – не на скамье же запасных в спортивном зале ночевать. – Ты же после ночи на лавке еще злее обычного будешь, – хмыкнул в трубку, когда Модестас дозвонился ему от коменданта через помехи и страшный треск и высказал все, что думает и о соседях сверху в частности, и об общежитии в целом (о Советах разве что умолчал – язык вовремя прикусил), продиктовал адрес без лишних вопросов. Теперь вон стоит, смеется. – Так и будете над неимущими и бездомными потешаться, Сергей Александрович? – зубоскалит Модестас, чувствуя, как отпускает понемногу. С кухни отчетливо тянет чем-то, что уже ощутимо подгорает. Модестас ведет носом, принюхиваясь. – Серег. Горит что? – З-зараза. И Модестас стаскивает хлюпающие ботинки, чтобы рвануть следом по коридору. С Серегой-то, в общем и целом, оказывается – легко. Выясняет это Модестас опытным путем. Легче чем даже с родней в последние годы жизни в Литве и уж наверняка куда легче, чем с самим Модестасом. Понемногу сами собой подмечаются вещи, о которых раньше и не задумался бы. Серега, например, умеет неплохо готовить, но напрочь не умеет приготовленное подогревать – вечно подгорает. Совсем не хранит ни медалей, ни кубков, ни почетных грамот – не на видных местах, по крайней мере. После того, как подгорит, не любит драить сковороду – приходится Модестасу. Без бесконечного Севина нытья злостно забывает о больном колене, любит строить мученика, даже попросту книжку читая, – мази и обезболивающее надо под самый нос подсовывать. И как жил, спрашивается? Когда спустя три из обещанных двух недель сообщают о готовности комнаты, Модестасу почти не хочется съезжать. Или – не почти. – Я соберу вещи утром, ладно? – спрашивает дома, после тренировки. Падает, обессиленный, поперек дивана. Серега рядом разматывает бинт, смотрит странно. – Зачем? – и как любое из его «зачем», ранее слышанных Модестасом, это звучит ровно так же непосредственно. Как будто ему и в самом деле интересно и непонятно, почему Модестасу в голову пришла именно эта мысль, а не любая другая. – Оставайся. Хочешь? Модестас пожимает плечами. И остается.***
Три – и на якобы товарищеской игре в Ленинграде на Серегу фолят так, что он пролетает по начищенному до блеска полу площадки добрых два метра и прикладывается затылком о ноги Жара. Одиннадцатый номер вскидывает вверх руки и поспешно отступает на шаг, уже поворачиваясь к судье: не трогал и даже не видел, кто тронул – ага, конечно. Лицо со вздернутым носом и глубоко посаженными глазами кажется смутно знакомым, и Модестас вспоминает, что не зря почесал о него кулаки полгода назад на сборах – и черт уже упомнит теперь причину. Видимо, было, за что. Раздается оглушительный свисток, обе команды замирают на секунду – по периметру поднимается тихий ропот. Судья свистит еще раз. – Совсем там, что ли? – орет Модестас с другого конца площадки и – прет напролом. Серега машет рукой Севе в сторону скамьи запасных: нормально, живой – и поднимается тяжело на ноги, становясь напротив одиннадцатого. Тот сплевывает прямо на пол и разводит руками, издевательски улыбаясь: прости, мол, брат. С разделяющего их расстояния Модестас уже слышит тихий говор. – Аккуратнее надо быть, Сергей Александрович, с вашими-то коленями. Советчик нашелся, что б его! Что-то неодобрительное ворчит Жар, Серега хмурится, смотрит исподлобья, губы в тонкую нитку собирает. И вытянутую руку вбок выбрасывает резко и без предупреждения, не глядя даже, – Модестас останавливается как вкопанный, едва не коснувшись грудью напряженного предплечья. Ладони сами собой сжимаются в кулаки. – Не лезь, – деланно ровно проговаривает Серега, по-прежнему глядя в лицо одиннадцатому номеру. И ведь видно, что самого потряхивает от едва сдерживаемой ярости. – Я поскользнулся. Сам виноват. Играем. Модестас чувствует, как внутри закипает все, пузырится отчаянно – злость прет горлом. – Как будто я не видел, как… – договорит Модестас не успевает, Серега поворачивает голову и смотрит пристально. Повторяет резче: – Не лезь. Модестас сверлит взглядом одиннадцатого. Тот ухмыляется еще шире, обнажая зубы – больше на оскал похоже. Помнит, видать, Модины кулаки. Это правильно, что помнит. – Что, выдрессировали наконец шавку свою литовскую? Давно пора, – слова режут слух, рядом кто-то из сокомандников задыхается от возмущения. Происходящее снимается вдруг с паузы, набирает обороты, и Модестас не сразу успевает собрать ситуацию в цельную картинку у себя в голове. Он не бросается вперед просто потому, что Серега успевает первым, и это настолько выбивает из колеи, что о собственной злобе забывается вмиг. Жар вцепляется в плечо, краем глаза Модестас замечает Болошева, готового в любой момент подхватить с другой стороны и оттеснить от обидчика – никто из команды не успевает отреагировать на рывок слева хотя бы потому, что рывок этот ждали совсем с другого ракурса. – Сам-то куда полез, дурень? – рычит Модестас и, вывернувшись из-под руки Алжана, цепляет тяжело дышащего Белова под локти, без церемоний оттаскивает прочь. – Уймись, ну! Серега даже не пытается вырваться. Очередной свисток глушит напрочь – десятый и одиннадцатый номера отправляются на скамью запасных до конца второго тайма. Гаранжин после игры рвет и мечет. – Молодцы, черти! – рявкает уже в раздевалке. Победа с отрывом в четыре очка его не слишком радует. Он злится, меряет шагами несчастных четыре метра от одной стены до другой. Серега сидит, уперев локти в колени и опустив голову. Модестас не решается сунуться ближе. Не при команде, по крайней мере. – Они хотели Пуалаускаса на скамью посадить, а посадили Белова, вам самим не смешно? Идиоты! От крика звенит в ушах. Серега проводит по влажным волосам чуть подрагивающими пальцами, вскидывает тяжелый взгляд. – А на кой на меня надо было фолить, если посадить Модю хотели? Гаранжин не отвечает, только губы поджимает и рукой машет: черт бы с вами. И отворачивается.***
Четыре – и в последнюю ночь в Мюнхене Серега не спит. Модестас просыпается в три пополуночи, щурится, находя глазами электронные часы на тумбе: те тихонько щелкают, и крайний правый ноль сменяется единицей – минута четвертого. В тусклом свете уличных фонарей, едва пробивающемся сквозь жалюзи, и без того небольшой гостиничный номер кажется еще меньше: слишком много теней, слишком мало открытого пространства. Серега сидит спиной, подогнув одну ногу под себя, пялится бездумно куда-то в сторону окна – даже не в само окно. В беспокойных пальцах то и дело мелькает медаль – то ли нервничает, то ли просто задумался. Второе скорее, конечно, – Модестас выучил же всего, наизусть, за столько-то лет бок о бок. Он наблюдает за Серегой какое-то время, сам не зная, зачем, потом приподнимается чуть на локтях – Белов оборачивается на шорох. Вот же большая кошка: на любой звук реагирует. – Чего не спишь? – спрашивает, будто это вовсе не он тут полуночничает. Модестас хмыкает и морщится: в горле дерет сухо. Бутылка с водой рядом с кроватью на проверку оказывается безбожно пуста, Модестас встряхивает ее за горлышко, чертыхаясь, и отставляет прочь. Серега, не дожидаясь вопроса, нагибается за своей и прицельно бросает – Модестас даже в полутьме ловит одной девой. – Двухочковый, смотри–ка. Спасибо, – смеется и пьет жадно. – Сам чего? Или не ложился? Серега дергает углом губ – напрочь нервный жест. Мимика, думает Модестас отстраненно и плотно завинчивает крышечку, у него рваная какая-то. В последнее время – совсем. – В самолете отосплюсь. Модестас пожимает плечами и ловко перебирается на соседнюю койку. Облокачивается о стену и вытягивает блаженно ноги. Серега разворачивается, и в тусклом освещении номера кажется, что здесь и сейчас он выглядит значительно старше привычного: тени под глазами стали темнее, уголки губ опущены вниз, и длинных горизонтальных морщин на лбу совсем недавно было всего две – никак не три. – Устал? – не к месту спрашивает Модестас и – тянется убрать со лба темную прядку. Серега улыбается чуть – взгляд теплеет, и так да, значительно лучше. На себя, вон, похож. – Немного. Дальше – в основном – молчат. Назавтра в самолете Серегу и правда вырубает, едва шасси отрываются от взлетной полосы, он падает сначала лбом Модестасу в плечо, потом просто запрокидывает голову. Модестас тянется закрыть шторку на иллюминаторе, чтобы свет не мешал, достает из дорожного дипломата пару листов нелинованной бумаги и ручку. Русские слова в кои-то веки ложатся хорошо и споро – стандартные формулировки сами собой всплывают в голове. Гаранжин в отличие от команды летит в начале салона вместе с Терещенко и Моисеевым, и на Модестаса, когда тот подходит, смотрит спокойно и ровно. Заявление, положенное на самолетный столик, пробегает глазами молча. Не спрашивает, не может ли это подождать до завтра или еще какого неопределенного «потом», не пытается отговорить – почти сразу ставит размашистую подпись внизу страницы. – Там два листа, – на всякий случай уточняет Модестас. Если Гаранжин и удивляется, то вида не подает. Второй лист подписывает так же молча. Смотрит потом на Модестаса, кивает с серьезным лицом. Модестас кивает в ответ. Спасибо, да. Уже дома, после мягкой посадки, торжественной встречи в Домодедово, банкета, бесконечных поздравлений и не менее бесконечных благодарностей в ответ на эти поздравления, Модестас говорит: – Матери звонил. Из аэропорта. Серега угукает согласно: слушаю, мол. – Поздравляла снова. Звала погостить в конце сентября. Там тепло еще будет. И море близко. – Полетишь? Модестас качает головой. Поправляет: – Полетим. Гаранжин подписал заявление на отпуск. И тебе тоже. Серега смотрит пристально. Не спорит.***
Пять – и Серега идеально вписывается в мощеные брусчаткой улочки Каунаса. И вообще – вписывается. Встает, как влитой, в привычный уклад здешней жизни: уплетает за обе щеки мамину стряпню, с удовольствием играет с Модестасом и его младшими братьями в одно кольцо, морщится нарочито недовольно по утрам, когда Модестас встает, чтобы отдернуть шторы в комнате, в которой они спят теперь вальтом на его старом, продавленном диване. Бегает по вечерам, дважды в день обрабатывает колени. На просьбы прохожих дать автограф, разводит руками, виновато улыбается и качает головой. Вы обознались, извините. Ничего страшного – с кем не бывает. Модестасу нравится таскать его по скучным, конечно же, музеям и любимым ресторанам. В свою первую спортивную школу и на набережную Вилии. За город на отцовской машине и еще куда-нибудь. Нравится говорить при нем на родном литовском и наблюдать за сосредоточенно сведенными бровями. Модестасу нравится, что Серега – здесь. – Спасибо, – говорит тот в первый же вечер. Они сидят на балконе в плетеных креслах, и Модестас закидывает ступни на невысокие перила. Кивает уверенно, посматривает искоса, улыбается. Серега поджимает чуть губы. – Не только за это, – и поясняет на испытующий взгляд: – В Мюнхене. Ты вернулся. Я так и не сказал – спасибо. Модестас морщится. Крыть ему нечем: вернулся, да. Только не за что благодарить на самом-то деле – не было в этом ни капли благородства. И патриотизма – не было. – Глупостей не говори, Серег. – Как скажешь. Позже они покидают Каунас – едут ближе к побережью, снимают квартиру на второй линии. Туристов под конец сентября здесь почти не остается, но пляжи еще хранят тепло уходящего лета. Балтийское море привычно вылизывает гальку. По вечерам бывает уже прохладно – приходится брать с собой пару пледов и флягу с жальгирисом. Небо зато такое, что стоит вообще всего. – Я вот думаю иногда: а если перегорим? Стеклянная бутылка «Байкала» впивается ребристым боком в ладонь. Этикетка липнет к пальцам, и Модестас бездумно поддевает край ногтем. Переспрашивает: – Перегорим? Серега пожимает плечами и вытягивает ноги. Море плещется в считанных метрах от их ступней. Волны усиливаются понемногу – скоро придется подниматься выше. – Перегорим. Просто мяч не ляжет в ладонь. Или промажешь по кольцу – а потом снова и снова. И – все. Модестас наклоняет голову на бок, смотрит в упор. Сумерки скрадывают детали, выражение лица, дыхание. Допивает одним махом притонную теплую газировку, морщится. – Не перегорим. Серега продолжает смотреть вперед, кажется, что за линию горизонта. Где-то там тонкой ниткой высвечивается молния – громыхает секунд через двадцать. – Откуда знаешь? Модестас ведет плечами. – Просто знаю. Шторм усиливается, начинает накрапывать мелкий дождь. Очередной волной окатывает ноги – смывает один Серегин шлепанец. Они потом со смехом выловить его пытаются и ни черта в этом не преуспевают. Домой возвращаются мокрые насквозь, продрогшие до костей. – Я первый в душ. Чайник поставишь? – Ты пользуешься своим капитанским статусом – нечестно. – И что ты мне сделаешь? И они смеются. А Модестас действительно – просто знает. Перегореть рядом с Серегой – невозможно. конец.