Royal Blood

      Когда Эмили стоит посреди тронного зала, только явившись из картины Далилы, она не знает, чего хочет больше: сесть на трон, любуясь своими подданными, что не только преклонили колени, но и пали ниц. Они даже мертвы не из-за ее клинка. Они мертвы из-за нее. Каждая смерть в Островной империи происходит по вине императрицы.       Еще ей хочется дотронуться до Корво. Прямо как когда-то давно в Бездне, когда Чужой преподнес императрице реплику статуи своего отца. Жестокий ход со стороны Бездны, но черноглазый ублюдок на то и существует — ставить заносчивых людей на свое место, ломать их души настолько, что некоторые начинают ломать свои кости ради него.       Просто Чужой подсовывает правду самым отчаявшимся, зная, что она непременно их добьет.       Эмили представляет, что подумает лорд-защитник, когда очнется. Что его маленькая дочурка пренебрегла всеми его советами. Хотя, в то же время, он учил ее убивать. Точно и безжалостно, как и он сам умеет, но использует свои таланты крайне редко (жаль). Корво ужаснется, когда поймет: его дочь превратилась в чудовище. Она не сможет выдержать его разочарования.       Поэтому императрица проходит мимо — к своему престолу, которому всегда безразлично, сколько крови на руках того хладного трупа, что гордо восседает на нем. Подданным — нет, а вот трону и ее перстню всегда будет безразлично, кому они служат.       Колдуин останавливается, не дойдя трех шагов до пьедестала. Сомневается, верно ли она поступает. Так, казалось бы, правильнее: Корво Аттано никогда не узнает про ее позор, сохранит свое великолепие сквозь годы, ведь времени у него не так много. Но, с другой стороны… Кто возьмет ее на руки, если уровень крови в зале превысит той отметки, когда можно гордо выпрямившись сидеть на престоле?       Эмили срывается с места, переносится обратно, словно ее кто-то оттолкнул. Она дотрагивается ладонями до щек отца. И заклятие разрушается на глазах. Камень отступает, и Колдуин чувствует под руками тепло — такое непривычное для ее огрубевших рук. Хотя и тут не без боли, щетина на лице Корво колет руки, оставляя несколько уколов, из которых непременно потечет кровь, но императрица терпит. Она сильная.       — Отец, — выдыхает Эмили, едва сдерживая слезы, но голос ее дрожит, как и все тело. Она отходит на несколько шагов назад, ожидая, пока королевский защитник оклемается.       — Эмили… Что произошло? — Корво шатается, видно, что руки и ноги, несмотря на окаменение, затекли, и долго ему не простоять. Оглядывается так, словно его кто-то вырубил, отнес в чужое место и стал ожидать, пока он не придет в себя. Так оно и есть.       — Присядь, — Императрица не выдерживает и плачет. Она сделала все правильно. — Я все объясню.       Она протягивает обе руки к лицу отца, вновь дотрагивается до острого лица, непослушных колких волос. Эмили широко улыбается, ей хочется смеяться, но в горле пересохло так, что вырывается лишь тихий свист. Корво ухмыляется в ответ — он никогда не улыбается, его собственная дочь не помнит, когда у него была улыбка на лице, если не считать язвительной и грустной.       И, Чужой ее побери, Императрице хочется поцеловать своего отца. Прямо в губы, осторожно коснуться их, чувствовать горячее дыхание Корво, легкое покалывание на своей коже.       Еще больше она хочет, чтобы он ей ответил.       Она даже приподнимается на носочки, чтобы дотянуться до его губ. Но останавливается, вспоминая факт, способный им помешать. Он ее отец. Эмили зависает на пару секунд, и улыбка исчезает с ее лица, в глазах самый настоящий страх, как и тот, когда Далила наложила свое заклятие на Корво, только страшно ей совсем по-другому.       Но Императрица приходит в себя быстро, целует его в щеку, а затем прижимается так сильно, словно хочет оказаться внутри него, пробраться под одежду, под кожу. И она смеется без звука, благодарит Чужого, что отец не заметил ее замешательства, иначе не прижимал так крепко к себе, положив ладонь на голову, запуская в волосы, осторожно поглаживая…       — Все хорошо, отец, — шепчет она, отступая назад. Все действительно хорошо: он не видел ее заминки, она совладала со своим порочным желанием.       У нее что-то под ребром колет. Предательски, словно игла: достаточно неприятно для хладнокровия, но недостаточно для вскрика. Императрица лишь тихо шипит, скидывая этот звук на боль от ран. Лишь ссадины — норовящие царапины, которых слишком много для молчаливой пытки.       — Успокойся, Эмили, — бормочет самой себе в голове Колдуин. — Ты просто слишком долго его не видела…       Жаль, что это оправдание стало бессмысленным и неактуальным для использования уже через две недели.       Четырнадцать дней прошло, а ей становилось лишь хуже.       Нет, небольшие ранки затянулись весьма быстро. Чересчур быстро, ведь она отвыкла нежиться на шелковых простынях. Побаливали лишь пальцы, в которых столько заноз — деревянные балки и ржавые перекрытия, которые так легко протыкают кожу. Ей приходится собственноручно выковыривать каждую песчинку по вечерам, полным противоречий.       Потому что у нее на обратной стороне ладони метка.       Она сидит с этой треклятой иглой далеко за полночь, лишь разобравшись с докладами и государственными решениями. Эмили пытается скрыть эти трупы в уголках империи, коих становилось слишком много, чтобы не замечать этого. Императрица убивала своими руками, клинком своего отца — значит, сможет убивать и чужими.       Когда до ее ушей доходит еще одно имя, имя заговорщика, ей не составляет труда сказать «да». Приказ, слишком короткий, чтобы его восприняли не как надо.       И вытянуть очередную занозу.       Со временем нежная кожа грубеет — когда заноз практически не остается. Порой она сидит и просто колет себя по привычке. Открывает затянувшиеся ранки — это действительно помогает отвлечься. Она утешает себя мыслью, что они пролили ее королевской крови не меньше, чем она их.       Императрица уверена, что все правильно. Что Империя причинила ей столько же боли, сколько и она Островам.       Только тяжелый взгляд Корво не дает уверовать в собственную ложь.       Он знает про кровь в своем вине, про то, что его дочь — убийца, что она не смогла быть такой же сильной как он когда-то. Он знал про это с самого начала, когда Эмили предложила ему начать тренироваться, ведь в ней было столько ненависти ко всей империи (и эта ненависть никуда не исчезла, напротив, закрепилась), а сам давал каплю свободы. Корво не винит ее. Знает, что еще не все потеряно.       Отец стоит за спиной своей императрицы, наблюдает за ее движениями. Колдуин знает, что он рядом, пусть и не видит. Продолжает раздирать свои руки.       — Хватит, — лорд-защитник перехватывает ее кисть до того, как она увековечит свои страдания в очередной раз. — Ты так ничего не изменишь.       — Ты говоришь прямо как он, — ей не нужно уточнять, кто именно. Бездна следит за ними. Она не отдергивает свою руку, хоть ей и есть что скрывать под черными лентами, прямо как отцу когда-то. Метка на его руке сорвана, лишена сил, но они знают, что эта татуировка намного дольше, чем на всю жизнь. Корво знает про метку на ее руке. Метку, что когда-то принадлежала ему. Кто-нибудь однажды скажет, что это было неизбежно. — Не следуй за мной, отец.       Корво не отвечает ей. Лишь расцепляет пальцы и выдергивает из ладони иглу. Она нуждается в его лаконичном рявканье, с годами все больше походящим на карканье старого ворона.       А затем покидает ее покои. Он не должен оставлять ее в таком состоянии.       Корво все замечает.       У него что-то под ребром колет, когда он находит в себе схожее желание поцеловать собственную дочь. Неправильное, аморальное и запретное, но легко игнорирующееся. Аттано смахивает наваждение на усталость, потому и забыл клятву самому себе никогда не сравнивать Эмили и Джессамину. Клятвы, не известные никому, особенно легко нарушать.       Он все равно смущается от этого. Он знает (как и знает она), что ему (ей) нельзя желать свою дочь (своего отца). Что это никуда их не приведет, только в Бездну. Они чувствуют, как Черноглазый ублюдок смеется над ними, но ни перед кем не предстает в своем порочном мрачном великолепии. Им не нужно представлять смех Чужого — он смеется у них в голове всегда.       Эти чувства — это даже не нарушение запретов. В Семи запретах нет ни одного упоминания инцеста. Запреты не признают существования подобных отношений. Про это не говорят в обществе, про это кричат друг другу про аристократов посреди работы в жаркий день на каменоломне, или шепчут посреди бала на ушко.       А участники этого таинства задыхаются ночами.       Отец и дочь прекрасно знают, что будут в тысячах милях от опасности, если будут друг другу незнакомцами. Они забывают про недавний конфликт.       Корво знает: он ей не ровня. Он — человек в черном. У каждого уважающего себя знатного должен быть свой человек в черном. Это тот, кто стоит за спиной посреди тронного зала, когда господин милейше строит козни с кем-то еще. Тот, кто всегда начеку и никогда не предаст. Они не ценятся в обществе. Они просто есть.       Корво Аттано — человек в черном, рискнувший выйти на свет.       И когда они желают друг другу спокойной ночи, ладонь лорда-защитника остается на щеке императрицы на несколько секунд дольше, чем это следовало делать отцу.       Они не спят ночью. Каждый в своих покоях, в своей клетке. И они срываются как-то почти в одно время. Эмили собирается постучать в дверь, как раз когда он ее распахивает, так что стук не звучит. Им плевать, что у стен есть уши.       Эмили Колдуин плевать, ответит ли Корво Аттано на ее поцелуй.       Лорду-защитнику плевать, ответит ли Императрица на его поцелуй.