Неделя у Сергея Белова не задалась. Сперва многолетний партнёр и без пяти минут жених (Сергей собирался сделать предложение! Честно, собирался, как только закончится сезон), уехавший в геологическую экспедицию в Забайкалье, сообщил, что решил, что останется там на годик-другой, благо почва для исследований обширная и благодатная, и не надо было читать между строк, чтобы разобрать скрытый смысл: «мы расстаёмся». Мозгом Сергей понимал, что им и так была не судьба: он и сам то на сборах, то в заграничных командировках, но ведь им только-только дали квартиру в Москве. Да и три года отношений на помойку не выбросишь.
Далее, едва Сергей решил залить горе и гульнуть на широкую ногу на заначку за обедом под пенное в «Праге», позвонила мама. Пенсию как всегда задержали, а лекарства надо пить по расписанию. И вот Сергей уже бежит на почту высылать ту самую заначку маме и остаётся с сосисками и переваренной гречкой на ужин. Сергей — тот ещё кулинар.
Ну и в довершение ударов судьбы в сборную пришёл новый тренер, перетряс состав и сложившиеся устои. Негодование это вызвало у многих, но за всех высказался как всегда капитан Паулаускас. Сергею в кои-то веки не хотелось его заткнуть, хотя обычно резкие высказывания литовца вызывали лютое желание «случайно» спутать его лицо с кольцом.
После изнуряющей тренировки настроение Сергея стало ещё хуже, и больное колено ныло, намекая, что неплохо бы расслабиться. Об ужине в «Праге» или даже в «Чебуречной №…» не приходилось и мечтать, но всё ещё было не обмыто новоселье, и Сергей решил хотя бы отметить с товарищами своё несостоявшееся счастье. На предложение собраться у него и как следует выпить «пока тренер не видит — можно» все откликнулись с энтузиазмом.
Сергей потом недоумевал, как это в «час Ч» в условленном месте его ждал только Паулаускас. Видимо, решил прийти не столько из желания провести время с Сергеем, сколько из вредности — раз спортсменам пить нельзя, он просто обязан был ужраться в хлам при первой возможности. Что ж, ему хватило благородства внести материальный вклад в общее дело. Да и сам по себе вечер в его компании, к удивлению Сергея, оказался куда приятнее, чем можно было предположить.
Мешать портвейн с коньяком было прекрасной идеей. Пели Высоцкого, спорили про «Андрея Рублёва», Белов пытался учить литовский, играли в домино, пока точки не начали двоиться в глазах, и разбили цветочный горшок — слава богу, пустой. На ночь глядя — вернее, под утро: был пятый час, — у вечно молчаливого Белова язык развязался окончательно, и он страстно поведал Паулаускасу о своих горестях. То ли Белову было всё равно, кому рассказывать, лишь бы живому человеку, то ли он всё ещё отдавал себе отчёт, что литовцу на всех плевать.
Спали на одной кровати. Белов не пустил гостя на пол: жёстко, холодно, а Паулаускас был чуть ли не единственным здоровым в команде. Не хватало ему по милости Белова почки отморозить. А места на кровати было достаточно: Сергей специально большую выбирал, чтобы вдвоём помещаться, даром что предполагаемый сосед должен был быть раза в два мельче Паулаускаса, но запас карман не тянет, так что теперь литовец расположился со всем удобством. Даже ноги на улицу не торчали.
Что было — то прошло, утром оба как ни в чём не бывало разошлись в разные стороны и блестяще работали в паре на тренировке. А потом Паулаускас вручил Сергею новый горшок взамен утраченного, причём с цветком — вернее, с фикусом.
— Продавщица сказала, он костно-мышечную систему укрепляет, — сообщил Паулаускас, вертя цветок в руках, никак не решаясь отдать Белову.
— Его что, есть надо? — удивился наивный Едешко.
— Ты можешь и съесть, а Белов на подоконник поставит и будет с ним кармическую связь устанавливать, — фыркнул Сашка Белов и отнял у Паулаускаса горшок, чем вызвал недовольство последнего. Ещё немного поизучав фикус, Белов отдал его однофамильцу, и команда наконец разошлась.
— Слушай, я тут один ларёк подпольный нашёл, — шёпотом заговорил Паулаускас, невзначай увязавшись за Беловым, — там импортное пиво разливают. В общежитие не приглашаю, но если с тебя обед, с меня…
— В субботу, — не дослушав, назначил Белов.
Благодаря тому, что дорогу Паулаускас уже знал, Белов получил фору, чтобы приготовить обед заранее и ничего потом впопыхах не сжечь. Ждать он начал ещё с утра, но «собутыльник» всё не шёл, и тогда Белов принялся за уборку. С последнего визита Паулаускаса в квартире появились книги на полках, сервиз на шесть человек, ковёр и зеркало. Перед которым Белов так завис на изучении своих усов, что чуть не прослушал звонок в дверь.
Неоправданно хмурый литовец стоял на пороге, забрызганный грязью, и первым делом выругался на родном языке. Затем удалось выяснить, что Паулаускаса окатил завязший в грязи у остановки автобус. Как хороший хозяин Белов решительно снял с товарища штаны и принялся их чистить. Паулаускас пребывал в молчаливом потрясении и рассматривал молодой побег на фикусе.
Белов с тех пор больше на их посиделках вдвоём не пил — ему с Паулаускасом и так было интересно, а тот в одиночку стеснялся (надо же, умел-таки!) упиваться вдрызг. Последний раз Сергей пил с ним брудершафт:
— Что ты ко мне всё по фамилии? Столько прошли вместе. Для тебя я Модестас.
— Ну и ты уж ко мне по имени, будь добр. Сергей я.
— Ага, Александрович. Как Есенин.
Потом обсуждали поэтов, читали наизусть стихи, Модестас пел на литовском.
Неоднократно они пытались заманить к себе в компанию кого-нибудь из товарищей, но только раз пришёл Едешко, больше из любопытства, весь вечер стеснялся и уехал ночевать домой. Вот так Белов и Паулаускас стали не только лучшим дуэтом в команде (отсутствие личных отношений, казалось, только помогало им чётко и бесстрастно выполнять подачи), но и единственными друг у друга не товарищами, но друзьями. Было хорошо.
После Эссена поссорились. Белов на самом деле понимал гнев Паулаускаса на таможенников: личное пространство у литовца было громоздкое, да и неприкосновенность он ставил в первую пятёрку человеческих ценностей, но всё же в силу взрывного характера с реакцией Модестас явно переборщил. Так что победу они не отметили, и Белову так и не выпал шанс брякнуть, как Модестасу идут заграничные джинсы. И не довелось послушать контрабандные пластинки друга. А ведь Белов заранее знал, что́ Модестас повезёт из Германии, и приобрёл проигрыватель. Теперь сидел один, слушал советские «идеологические» песни.
Совесть, видимо, у Паулаускаса соседствовала в системе ценностных координат с неприкосновенностью — мириться он пришёл первым. Припёр ещё один цветок — на сей раз герань какого-то несвойственного ей цвета «продавщица сказала, что для нервов хорошо».
— Это и тебе самому пригодится, — бурчал второй Белов, обнюхивая отнятую у Модестаса герань. — Даже не пахнет.
Вечером Сергей и Модестас впервые за долгое время позволили себе чрезмерные возлияния, которые, соответственно, привели к душевным излияниям.
— Мы не победим американцев, понимаешь ты это или нет? — голосил Модестас. — Это самоубийство! Проще из страны свалить, пока не поздно.
— А ты бы свалил? — обыденным тоном спросил Белов, не заметив, как передёрнуло Паулаускаса.
Потом обсуждали, как заграничные матчи могут помочь им в этом обречённом предприятии, пытались самостоятельно на салфетке разработать методику игры, и Сергей был уверен, что что-то путное там всё-таки промелькнуло, но поутру салфетки не нашёл. Зато Модестас оставил ему переписанные стихи на литовском с переводом и транскрипцией — учи, мол, что Белов и делал в течение всего следующего дальнего перелёта.
После игры с американцами и катастрофой с Сашкой Беловым, Модестас снова впал в исступление и панику. Такое бывало и раньше, но тогда, во-первых, Белов не был лучшим другом литовца «угомони его, он больше никого не слушает», во-вторых, раньше он и сам не был в таком напряге. А тут нервы сдали, терпение кончилось, и Белов всё-таки рявкнул на Модестаса не своим голосом. Звучное «Паулаускас!» отдалось эхом в собственных ушах, и Сергей наотрез отказался себе признаться, что уже некоторое время всё чаще использует в обиходе фамилию Модестаса, потому что есть что-то такое мелодично-ласкательное в перекате «ау-ау», отчего почти физически хорошо становится.
Всё чаще Белов ловил себя на том, что в девяноста процентах случаев дотрагивается до напарника не из реальной необходимости, но потому что хочется. Больное колено — очень полезная в этом деле вещь. В любой момент повисни всем весом на могучем литовце, и все понимающе посочувствуют. Можно плечо сжимать, пока укол ставят. Можно грудью в грудь упираться, удерживая Модестаса от того, чтобы с разбегу кинуться в драку. Всё чаще беспокоит мысль: проканает ли, если «во сне» обнять Паулаускаса, когда после очередных посиделок они лягут спать.
Однажды во время вечеринки на двоих позвонила мама и нарвалась на Модестаса. Пришлось объяснять, что это не «Серёженькин новый мальчик». Потом пришло письмо от бывшего — сухое, формальное оповещение, что у него всё хорошо, «ты там тоже не унывай, новых побед». Сергей письмо демонстративно порвал.
— Ну, а у тебя-то, — спонтанно поинтересовался он у Паулаускаса, — в Литве кто-нибудь есть?
— Был. Расстались, — говоря это, Модестас как-то коварно улыбается, как будто рад этому обстоятельству.
— Давно?
— Да, скоро после прихода Гаранжина.
— И ты ни разу не сказал? Да сколько мы с тобой тут просидели наедине — и ни разу не обмолвиться?
— А зачем? — Модестас пожал плечами. — Только атмосферу омрачать. Как будто без этого проблем мало. Нет, вот ты мне честно скажи — как будем американцев обыгрывать?
Этого Белов не знал. Да что там — сам Гаранжин, похоже, не знал, и, видимо, по этой причине потащил всю сборную тренироваться в Грузию. Хотя больше было похоже, что потащили их в первую очередь праздновать свадьбу сестры Мишико.
— Попадёшь — поцелую, — пообещал Модестас, где-то втихомолку всё-таки нализавшийся домашнего грузинского вина и возникший за спиной Белова, когда тот решил продемонстрировать простому люду свою меткость на примере ножа и яблока.
— Обыграешь американцев — женюсь, — парировал Белов.
Модестас вмиг потерял спесь и протрезвел. Белов успел попасть в яблоко, пока Паулаускас приходил в себя и натягивал прежнюю коварную улыбку.
— Это угроза? — ехидно поинтересовался он.
— Смотря как вести себя будешь, — Белов пожал плечами, забрал трофейное яблоко и пошёл его жевать.
— Стой, а выигрыш? — Модестас резко остановил Белова, схватив его за руку.
Сергей уже и забыл, на что спорил, и потому надолго завис с набитыми яблоком щеками. Модестас забрал яблоко из его руки, глядя в глаза, догрыз до косточек и выбросил в высокую траву. Белов медленно пережёвывал сочный фрукт, таращась на Модестаса, как на явление Христа народу. А в следующий момент сладкие и липкие от яблока губы Паулаускаса оказались на его собственных, большие ладони литовца держали Сергея за запястья, как если бы он мог начать вырываться, но Сергей был в таком ступоре, что даже думать не мог.
От поцелуя их отвлёк Мишико.
— Полегче, капитан, товарищ комсорг задохнётся! — хохотнул он, хлопая Модестаса по плечу.
Если бы взглядом можно было убивать, от того, как зыркнул Паулаускас, не то что от грузина — от всей деревни мокрого места бы не осталось. Белов скорее рефлекторно, чем по реальной необходимости, положил останавливающую ладонь Модестасу на грудь. Тот мгновенно выдохнул, вывернулся из-под руки Сергея и, сунув кулаки в карманы, обиженно поплёлся к основной массе народа.
— А чего это наш железный литовец вдруг расчувствовался? — поинтересовался подошедший Сашка Белов, жуя какой-то грузинский деликатес.
— Проспорил, — фыркнул Сергей и тоже потащился к людям.
О поцелуе с Паулаускасом Сергей изо всех сил старался впоследствии не думать, но выходило плохо. И одинокими ночами только и оставалось касаться обожжённых его прикосновением губ, вспоминать стальную хватку на своих запястьях и катать на языке любимые округлые слога: «пау-лау, пау-лау», — грубое окончание портило всю малину, как пшик погасшей свечи — «скас».
Модестас ждёт после дополнительных личных тренировок Сергея. Молчит. Смотрит в глаза. Массирует больную ногу. Дрожит, но не от холода — в раздевалке душно и жарко. Это внутренний холод стального, бесчувственного Модестаса. Или волнение. Но чего волноваться? До экзекуции на глазах всего мира в Мюнхене время ещё есть. Это потом, после провала уже ничего не будет. Вслух легко было кидаться пафосными лозунгами и убеждать друг друга в неизбежной победе и торжестве социализма, но про себя, в уединении… Модестас рядом так привычен, что Сергей как будто один.
Они идут к Сергею. Молча, стукаясь плечами при ходьбе. Модестасу надоедает. Модестас берёт Сергея за руку — у него потные холодные ладони. Правда, волнуется. Мимо проходят равнодушные люди. Ну идут два парня рука об руку — что тут такого? Все привыкли за пятьдесят лет торжества равноправия для всех. Это в ваших Европах ладонь на плече задержишь — жди колющих взглядов и змеиного шипения со всех сторон.
Дождь. Промокли. Дома переодеваются — вещи Сергея Модестасу чуть-чуть маловаты. Сергей ставит чайник. С мокрых волос капает. Почему-то он дрожит. Чувствует спиной сидящего на табурете у стола Паулаускаса. Модестас водит пальцем по узору на скатерти. Перебирает салфетки.
— Помнишь нашу уникальную методику? — ухмыляется Модестас, когда на стол становятся чашки.
Сергей не помнит. Ведь салфетка пропала.
— Я забрал. На память.
Сергей замирает, не решается поднять взгляд.
— Правда женишься, если выиграем? — в голосе Модестаса нет привычного ехидства.
— Зачем спрашиваешь? — Сергей сам не ожидал, что его голос прозвучит так хлёстко, как пощёчина наотмашь. — Ты же бежать собрался?
Вот так. Да все знают — чего уж там. Но вслух говорят об этом в первый раз. Сергей поднимает взгляд. Решительный. Жёсткий.
В глазах Модестаса смесь ненависти и отчаяния.
— Ну, собрался, что же? Тут каждый в своём праве.
— А я тебя и не останавливаю. Ты не муж мне пока.
— А если был бы?
Сергей пожимает плечами. Не хочет он об этом думать. И отпускать не хочет, но ведь они правда друг другу никто. Сокомандники — да, блестящий тандем, кое-как друзья. И тот поцелуй.
Рука Модестаса на руке Сергея. Сухая и горячая.
— Терять нечего, — как-то сдавленно говорит Модестас и смотрит на их руки. — Согрешим вне брака?
Грешат они ещё как. Обжигающие ладони по всему телу, царапающие короткие ногти, трещащая по швам ткань — одежда никак не хочет сниматься. Отчаянные поцелуи, почти удушающая хватка на шеях, почти свёрнутые челюсти, сжатые в кулак ещё не высохшие после дождя и уже намокшие от пота волосы. Хриплые, задыхающиеся стоны. Сергею хочется плакать и кричать. Хорошо до боли. Хватка у Модестаса стальная, когда он сжимает Сергея в объятиях. Кухонный стол, к которому они привалились, опасно качается — звенят чашки, скрипят ножки.
Модестас приподнимает Сергея, прижимает к стене. Сергей обхватывает его бёдра ногами. Едва не стукается головой о потолок. Трётся о Модестаса, как животное, пока тот хищно впивается в его шею то губами, то зубами. Заботясь об удобной кровати, Сергей напрочь забыл подумать о слышимости, и на всякий случай посочувствовал соседям.
В такой позе снимать штаны уж совсем неудобно. Первая мысль — улечься прямо на полу. Но сквозняки — простуженные почки. Сергей собирает в кулак всю силу воли, чтобы отлипнуть от Модестаса, встаёт на нетвёрдые ноги и почти бегом торопится в спальню, штаны сбрасывая на ходу вместе с бельём. Модестас догоняет его уже голый. Они валятся на достаточно жёсткий матрац, сливаются в какое-то единое существо с торчащими по все стороны конечностями. Одеяло прочь, подушки на пол, сбивается простынь. Сергею от отчаяния хочется плакать, но он только кричит от наслаждения. Модестас действует так опытно, как будто секс у него был вторым основным занятием после баскетбола.
Но об этом сейчас думать нельзя. Ни об этом, ни о матче с американцами, ни о моменте, когда Модестас пропадёт из жизни Сергея навсегда. Нет, сейчас важны только эти бегущие вдаль минуты неги и истомы. Чужая кожа под пальцами, скользкая и переливающаяся от пота, засинхроненные движения двух тел — они понимают друг друга сейчас, как на площадке, и действуют так же слаженно, даже без слов, которые теперь целиком заменили сладкие стоны. Нет, не думать о будущем. Хоть сейчас. Хоть одну ночь — будущее отменяется.
Утром футболка, одолженная с вечера Модестасу, пахнет им. Сергей тайком прячет её поглубже в шкаф — дай бог, не выветрится ещё какое-то время после бегства Моди. Слегка прихрамывая — нет, колено не беспокоит, а вот всякие прочие мышцы с непривычки — вполне, Сергей идёт на кухню, ставит чайник. Лезет в холодильник за молоком — каша залог здоровья спортсмена. Жалко, фруктов нет.
Сергей слышит приближающиеся шлёпающие шаги Паулаускаса. Зажмуривается — сил его видеть нет, тем более если он нагишом припёрся. Модестас обнимает Сергея со спины, целует в шею. Сергей старается не плакать, но рука, помешивающая кашу в кастрюле, дрожит.
— У тебя усы колются, — констатирует факт Модестас, и в его голосе нет ни-че-го. — Ты по фамилии меня звал. Нравится, что ли?
Сергей сдавленно кивает: чего уж теперь врать, теперь они всё друг про друга знают. Сергей чувствует улыбку Модестаса.
— Бери себе.
Сергей мотает головой, Модестас его отпускает. Оба ведь понимают: даже если американцев они обыграют, Модестаса в ту же минуту и след простынет. Хотя нет, в квартире Белова ещё ненадолго останется: в виде цветов на окне, ношеной футболки в шкафу. Может, на прощание Модестас оставит Сергею ещё парочку укусов.
В Мюнхене всё пошло по пизде. То есть сперва всё было здорово: журналисты внезапно не задавали щекотливых личных вопросов, которые они так любили, Модестас силой мысли выдворил Севу из номера, и они остались наедине на несколько благостных часов, и даже первые матчи давались хорошо, хотя Сергей и мучился с коленом больше обычного. Психосоматика оказалась не вымыслом шарлатанов: тягостные мысли о грядущем материализовывались болями.
Потом нагрянули террористы, и Моисеев заявил, что игры не будет. А Гаранжин науськивал Модестаса валить, пока не поздно, ведь обратно дороги не будет, — сука, как же мастерски делает вид, что не знает, что творится между антисоветчиком Паулаускасом и примерным комсоргом Беловым. Была эта секунда — взгляд. Сергей не успел его понять, но для него это была последняя искра надежды. «Останься, Модя, прошу, останься. Я американцам проиграть готов, чтобы ты остался».
Модя уходит.
Сергей готов на стенку лезть. Плевать ему на солидарность с Израилем, на советскую позицию, на престиж сборной. Хочется кричать и плакать, раздирать ногтями собственную кожу. Сева молча оставляет на тумбочке успокоительное.
Так что, когда Паулаускас вернулся — выпрыгнул, как чёрт из табакерки у Сергея за спиной, Белов едва дождался уединения, чтобы первым делом врезать по этой наглой литовской морде, а потом как следует его отодрать. Паулаускас даже не сопротивляется — он как будто доволен. Да, всегда чокнутым был. Но Белов, видимо, не лучше, раз принял его обратно и готов ради него пожертвовать чем угодно. Новость о том, что матч всё-таки будет, не так важна, как возвращение Модестаса.
— Ну что, победим американцев? — ухмыляется тот, лёжа на груди Белова, выводя пальцами узоры на коже и слушая стук сердца.
— Уж замуж невтерпёж? — шутит в ответ Белов.
— Ну, просто я кольцо уже купил, — Модестас пожимает плечами. — Неохота возиться с возвратом.
Белов в шоке. Белов смеётся. Белов плачет от счастья и целует Модестаса, когда тот дал ему померить кольцо — впору. Недаром, видать, так часто Сергея за руку хватал.
После примерки кольцо возвращается на место: они ещё никого не обыграли. Но фантазию уже не остановить, и они мечтают вместе.
— А ведь мы же больше не увидимся, когда сборную расформируют, — размышляет Сергей.
— Будем в гости ездить, письма писать, — подсказывает Модестас. — А вообще, ты можешь к нам в Литву переехать. Тебя в любую команду с удовольствием возьмут.
— Уж лучше вы к нам, — дразнится Сергей.
— А ведь мы же с тобой ни разу ни в кино, ни в театр не сходили, — вздыхает Модестас.
— Ну, не последний день живём, — улыбается Сергей и целует Модестаса. А потом мрачнеет: — Ты же понимаешь, что никого мы не обыграем?
— Жениться не хочешь, так и скажи, — шутит Модестас, и Сергей не выдерживает — колотит «женишка», пока тот со смехом не вываливается из кровати. За стеной нарочито громко кашляет Сева.
— Ну хорошо, — успокоился Модестас, снова забираясь под одеяло. — Поменяем условия. Ты придумываешь на проигрыш, я — на победу. И до итогов игры — не говорить. Согласен?
Сергей кивает и заново устраивается на Модестасе. Раньше Сергей не задумывался об их разнице в росте и комплекции, но как чертовски приятно оказалось растворяться в ком-то большом и сильном. У Сергея почему-то возникает ассоциация с плюшевым медвежонком. Но с Модестасом он ей поделится позже. А то знает он их перепалки — если начнут, спать уже не лягут. А выспаться перед игрой было надо. Тем более что фантазия Сергея покинула, и придумать, чем искупить проигрыш, он никак не мог.
***
Американцев они одолели. Через пень-колоду, но всё-таки. Минуты позора с выяснением отношений между Гаранжиным и судьями с лихвой были искуплены триумфом победы. Были и смех, и слёзы, но к Сергею окончательное осознание приходит только под вечер, и столь интимный момент он может разделить лишь с Модестасом.
Интимность состояла в том, что Сергей без остановки матерился несколько минут, а Модестас сидел на кровати с круглыми глазами и наслаждался этим моноспектаклем как высшим из искусств. Потом они любили друг друга. Потом Модестас пел, чтобы Сергей заснул. Колено и не думало болеть, но перевозбуждение после игры не снялось даже продолжительным и качественным сексом. А вот сладкий голос Модестаса убаюкал мгновенно. И как же чертовски здорово было понимать, о чём он поёт.
Костюмы для свадьбы везли буквально на себе, чтобы таможенники не нашли. Но тем вроде как было вообще пофиг: слишком опьянённые успехом своей страны на международных состязаниях, они встретили чемпионов едва ли не гимном и отдачей чести. Сергей и Модестас позвонили родителям, поделились радостными новостями и расписались тайком от всех. Они успели сходить в театр и на «Солярис». Через неделю Модестас уехал.
У Сергея началась странная жизнь даже не на два — на три дома. Ездил навещать маму к чёрту на рога, играл в Москве, мотался на матчи, в отпуск ездил к Модестасу, реже — наоборот. Сергей неделями не высыпался и чуть не нажил себе язву, но оно того стоило, тем более что время пролетело незаметно, и вот уже Сергей встречает в Шереметьево загорелого, улыбающегося Модестаса, изо всех сил машет ему рукой, и Модестас машет в ответ, на солнце блестит кольцо на безымянном пальце.
Дождаться, когда пройдёт таможня, выше сил. Сергей носится по залу ожидания, как зверь в клетке. Но наконец Модестас с ним, обнимает, целует. А люди идут мимо — людям плевать. Как это хорошо, когда окружающим нет дела до чужого счастья.
Дорога до дома кажется бесконечной, и всё же вместо того, чтобы сразу рухнуть в постель, Сергей ведёт Модестаса с закрытыми глазами в комнату и просит вытянуть вперёд руки — будет сюрприз. Модестас старается не хохотать, когда у него в руках оказывается цветочный горшок.
— Гортензия, — сообщает Белов. — Продавщица сказала, способствует развитию чувства такта и дипломатических способностей.
Модестас всё-таки хохочет, бережно отставляет горшок на стол и сгребает Сергея в охапку.
— И если мы из-за тебя завтра опоздаем на тренировку, я с тобой разведусь, — предупреждает Сергей, когда они торопливо раздеваются и расстилают постель.
— Это угроза? — уточняет Модестас, и в него летит добротная тяжеленная советская подушка.
***
1973-й год, сборная летит на Чемпионат Европы в Испанию. Как положено, в Госкомспорт заранее подано заявление с фамилиями всех членов сборной — взамен разрешение, которое предъявляется в аэропорту на регистрации. Снова Шереметьево — как всегда шум и гам, нервы и без того на пределе, но нет же, Паулаускасу приспичило вляпаться в дополнительные неприятности, и Гаранжин с больной головой летит к стойке регистрации, где литовец препирается с сотрудницей «Аэрофлота».
— Понимаете, тут несовпадение фамилий в разрешении и паспорте, — виновато оправдывается она.
— Что, кто-то описался в простой литовской фамилии «Паулаускас»? — рассерженно вопрошает тренер, отнимая у барышни оба документа.
За спиной Паулаускаса Сергей Белов хватается за голову и как будто пытается провалиться сквозь землю. Модестас коварно улыбается, чем подливает масла в огонь переживаний Белова. Уже прошедшая контроль сборная с напряжённым интересом наблюдает, выглядывая из-за плеч друг друга. У Гаранжина встают дыбом волосы и лезут на лоб глаза.
— Паулаускас! — тренерский голос гремит на весь аэропорт, и тысячи пассажиров радуются, что они не Паулаускасы. — С каких пор ты Белов?!
Сергей окончательно приобретает цвет домашней формы сборной, команда ликует и свистит, Гаранжин несётся к телефону звонить в Госкомспорт, и только человек со странным именем Модестас и недавно обретённой простой русской фамилией Белов гордо улыбается и надевает на безымянный палец вытащенное из кармана обручальное кольцо.
