Жить дальше

      Тен-Тен любила ранние побудки за возможность осознанно понежиться какое-то время в кровати: поперекатываться с одной ее стороны на другую, помурчать, потягиваясь, как довольная кошка.       Тен-Тен любила распахивать окна, как только пружиняще вскакивала, чтобы вдохнуть свежий утренний воздух, еще наполненный прохладой ночи и ее неповторимым запахом.       Тен-Тен любила горячий, крепкий, сладкий кофе, который ненавидели, наверное, все в селении, и пила его большими, нетерпеливыми глотками, каждый раз обжигая язык и горло.       Тен-Тен любила жить. Не так, чтобы смеяться, прикрывшись ладошкой, или сдерживать обиду и злобу за сцепленными зубами, а так, чтобы напролом, чтобы как ударами молний, разрушительной бурей…       Наверное, потому, когда остальные отводили взгляды скорбно и прятали печаль на глубине своего сердца, не давая ей вылиться наружу, лишь она и Наруто кричали и выли, точно дикие звери.       Наруто пошел дальше, а она осталась. И осталась рука Ли, бетонной плитой лежащая на ее плече.       Такахаши любила Хинату — за скромность и честность, за отвагу и верность, за то, что не сломалась под многолетним гнетом Клана, не потеряла душу.       Но тогда она смотреть на нее не могла — глаза наливались красным, гортань обжигало желчью, и пальцы непроизвольно впивались в свое же запястье до нутряного пульса.       Ненавидеть она ее не могла — за что, в самом-то деле? — но сокрушающая, лопающая изнутри сосуды злость не хотела уходить и усмиряться.       Ну что ты стояла, как истукан, дочь клана Хьюга? Какого черта ты делала на передовой, и почему не Наруто защищал тебя?       Почему не Наруто, а … Он?       Ками, какая ирония судьбы — брат, презирающий сестру всю свою бытность, считающий ее недостойной носимой силы, кинулся грудью вперед на смертельную технику, лишь бы она жила. А Тен-Тен только и оставалось, что беспомощно смотреть, как светлеет и постепенно исчезает под сдвинувшимся протектором метка принадлежности клану.       В очередной раз Такахаши открыла глаза, задыхаясь от слез, и резко села, обхватывая руками голову и поскуливая — теперь так происходили ее побудки. Не открытое настежь окно и щебет вперемешку с детским смехом, а льющаяся в раковину вода и обреченные, усталые глаза в зеркале. И холодный чай, оставленный со вчера на столе.       Как вставал каждое утро Ли? Тен-Тен не знала, но надеялась, что его жена и маленький сын сумели прогнать кошмары.       Такахаши помочь было некому: она тоже была верной, хотя и знала, что, в отличие от Хинаты, уже никогда не дождется.       Девушка ни единого раза еще не была на могиле Неджи — не могла заставить себя, чувствовала такое отвращение, что ее выворачивало, едва она успевала добежать до туалета… Но сегодня Тен-Тен перетерпела этот порыв, стиснув зубы и зажмурив глаза до боли, до расплывающихся белых пятен под веками.       Ей нужно было попасть туда, чтобы пересилить себя — и хоть как-то жить дальше; жить без безумной надежды, что еще немного — и она услышит стук в дверь, оповещающий о том, что пора на тренировку.       …Снаружи в своем сочном великолепии плыла поздняя весна, а вместе с ней плыли по улочкам сладкие запахи цветущих деревьев и шум, образующийся из клекота, щебета, шелестения крыльев и шороха. И было наслаждением вдыхать этот воздух — чистый и вкусный — без запахов гари, пота и выпотрошенной земли.       Мимо, смеясь, пробежала ватага детей, оставив после себя эхо радости и упавшее в процессе толкотни яблоко.       Такахаши болезненно поморщилась и стала чеканить шаг еще быстрее, вся в своей пустоте, задумавшаяся, но без мыслей.       Лишь когда она пришла в нужное место, то поняла, что не купила цветы, но возвращаться не стала.       Не тогда, когда была столь близка, чтобы сбежать.       Она бродила бесцельно мимо мраморных и гранитных плит, скользя по чужим именам и иногда узнавая их, надеясь до неровного колотящегося сердца, что нужного ей тут не увидит.       Зная, что увидит.       Еще издалека она приметила две фигурки: одну — повыше, другую — совсем маленькую — у одного из постаментов. Гадать о том, кто это, не приходилось — солнечные волосы, которые Боруто унаследовал от отца, сияли ярче всех опознавательных знаков. Подойдя ближе, Такахаши поняла, что с ним стоит его младшая сестра.       Мальчик заметил ее первым, хмуро поздоровался и тут же отвернулся, в своем подростковом бунтарстве даже сам не понимая, что этим жестом доказывал.  — Почему одни, где родители?       Ответила ей Химавари, до этого тихо поздоровавшаяся: — Ушли к Джирайе-сама, сказали ждать тут… А вы тоже к дяде Неджи?       Тен-Тен машинально кивнула, перевела взгляд на выдолбленную в камне надпись — и ничего не произошло.       Только слезы подкатили и, не в силах удержаться в запрудах век, вырвались наружу.       Она думала, что будет говорить с ним, когда придет, поздоровается, расскажет о наболевшем с улыбкой, но в результате стояла, точно огретая чем-то тяжелым по голове, и беззвучно рыдала, не обращая внимания на мявшегося рядом в смущении Боруто.       Наверное, эти дети не должны были видеть ее слез и слабости, для их глаз и душ не предназначенных. Наверное, стоило взять себя в руки, побыть с ними до прихода Наруто и Хинаты, а затем, улыбаясь, уйти…       Но как, черт возьми, улыбаться и как прекратить реветь, когда имя на плите, каждый иероглиф этого самого дорогого имени, тверже камня, холоднее льда.       Неживое.       Маленькая ладошка аккуратно тронула ее запястье, и Такахаши перевела взгляд на темноволосую макушку, а затем в участливые глаза цвета дождя.       Не такие, как у Неджи.       Такие же. — Не плачьте. Мама говорит, что все ушедшие хотят нашего счастья. Возьмите цветочки — дяде Неджи будет приятно.       И протянула маленький кулачок с зажатым в них нежно-голубым осколком неба — так выглядели хрупкие, маленькие соцветия. Тен-Тен не знала их названия, но подумала, что лучше цветов было и не найти, и, ведомая молчаливым указанием Химавари, поставила их в специальную вазочку, позволив себе трепетно провести кончиками пальцев по холодному мрамору с прожилками.       Рука Боруто неожиданно легла ей, присевшей, на плечо, а над ухом раздался его ломающийся голос с узнаваемым, однако, тембром:  — Когда Саске-сан уходит в себя, отец делает так. Без сантиментов — самый правильный жест для синоби.       И Такахаши, даже неожиданно для себя самой, улыбнулась.       «У тебя здоровские племянники, Неджи».       Пока еще не очень большая, теплая ладонь стерла с Тен-Тен прикосновение скорби Ли, сняла этот призрачный фантом.       Дело осталось за малым — приучить себя к долгим, уютным утрам и крепкому, сладкому кофе.       Такахаши не знала, получится ли. Не знала, но верила в это.