Последнее

«Уже поздно, а тебе завтра рано вставать. Быстро в постель» «Доброе, только что проснулся. Собираюсь ненадолго в город. Скучаю» За окном уже давно мягко светит солнце и отбивает такт капелью последняя влага, оставшаяся от прошедшего ранним утром ливня. Аманэ пробегает глазами последние два сообщения во входящих и не может сдержать улыбки. Кому-то постороннему эти тексты могли бы показаться верхом бестактности и холодности, но она-то не посторонняя, и это — личное, и как бы сухо ни звучало — почти интимное. Ей в этих простых словах слышится родной голос, полный искренней заботы. Такое простое, легкое счастье любить и быть любимой. О последнем сначала приходится напоминать себе на регулярной основе, выдирать с корнем саму идею сомнения. Тяжело, но кто сказал, что с признанием в любви все заканчивается хэппиэндом? Аманэ все чаще думает об этом, наблюдая, как ее подруга с приходом весны бледнеет, немного худеет, к вечеру нервно покусывает кончик ногтя в раздумье и хватается за пачку сигарет, то достает, то прячет, в итоге сдается и убегает к Казуки на балкон; да и вообще тускнеет с каждым месяцем все больше. Даже кажется, что железный прут вместо позвоночника ржавеет и крошится, надламываясь. Это еще одна причина, заставляющая не опускать руки — видеть, что с людьми делает одиночество, больно. Так и получается переживать долгую разлуку после новогодних праздников, проведенных то там, то тут, но неизменно вдвоем. То и дело касаться, напоминая себе, что не сон, что можно, и даже нужно — обоим. Но эти несколько дней позади, на дворе давно уже конец марта, и все, что у них есть большую часть времени — вот такие сообщения и звонки. «Жду завтрашнего дня с нетерпением» — отпечатывает Аманэ наконец, с предвкушением перекатывая в разуме мысль о назначенной встрече, и добавляет после секундного колебания — «Я тоже по тебе скучаю.» Остается подождать пару минут — Казуки никогда не отзывается позже. Но проходит пять, десять, пятнадцать, а светодиод на крышке мобильника и не думает мерцать зеленым огоньком оповещения. Это крайне настораживает, и когда буквально через полчаса телефон разрывается трелью входящего звонка, Аманэ не нужно даже кидаться к трубке — она не смеет ее выпустить из рук. Откидывает крышку и прижимается щекой к холодному пластику, даже не глядя на имя звонящего. — Мне нужно сказать тебе кое-что. В трубке раздается монотонный тусклый голос Шики. Что ему понадобилось в такое время? Нехорошее предчувствие каменной тяжестью ложится на сердце. — Что случилось, Кагуразака-кун? Говори же, — отзывается она. — Старика…забрали в больницу, — не видя даже скудной мимики альбиноса, вообще сложно делать выводы о его эмоциональном фоне, одного ровного голоса явно недостаточно. — Несчастный случай. Мир проваливается в бездну, моментально выцветая. «Скучаю» — последнее.  — Как в больницу?.. — шепчет Аманэ, не веря услышанному. Еще утром…еще утром все было хорошо… — Что…что произошло? Ответь мне, Кагуразака-кун! Шики замолкает на пару мгновений, каждое из которых длиной в вечность. — На переходе автомобиль занесло. Тормоза отказали, — наконец произносит он. Страх проходится липкими следами по спине. У нее позвоночник самый обычный, по-женски слабый, но сейчас — не время. — Я уже еду, — выдыхает Аманэ, собирая в кулак всю решительность, что только осталась. — Держи меня в курсе, хорошо? Шики — ей не кажется? — удовлетворенно хмыкает, и отзывается согласием. Следующий час сливается в бесцветное размазанное пятно, и дорога кажется мучительным бесконечным испытанием. Аманэ сводит ладони в молитвенном жесте, сжимает до онемения, шепчет что-то — даже таксист не встревает. Прислушивается к малейшему шороху от телефона, отчаянно надеясь, что хуже уже не будет, и аппарат действительно молчит всю дорогу. Через парк у больницы ноги несут сами, по плитке между кустами и скамейками, к белоснежно-холодному холлу. Отделение травматологии на последнем этаже здания в насмешку кажется бесконечно далеким, подняться, добежать до операционной… Над дверью горит красная лампочка. До сих пор?.. Аманэ пару мгновений смотрит на нее и ноги сами собой подкашиваются. От нее ничего не зависит. Все, что сейчас остается — молиться кому угодно, лишь бы выжил, лишь бы выкарабкался. Пусть только попробует…пусть только… — …семпай?.. Ой…это вы… Тонкий голос врывается в поток отчаянных мыслей. Отзываться на семпая уже даже привычно. Рядом с операционной — девчонка, бледная как мел, застывшая в одной позе. Аманэ признает в ней подопечную брата и Казуки, звездочку их школы. Она-то почему тут? — Здравствуй, Цукико-тян, — спокойствие дается подозрительно легко. Аманэ опускается рядом с ней. Сердце колотится, как бешеное, на глаза просятся горячие слезы, но она держится. Не время, не место, и уж тем более не те люди. — Ты откуда тут? — Так я… я с председателем Казуки… была… когда… он же меня вытолкнул… — сбивчиво шепчет Цукико, нервно дергает кистями. Глаза у нее не в пример красные, заплаканные, губы искусаны, волосы растрепаны. С коленок, выглядывающих розово-бурыми пятнами из-под чулок, еще местами сочится кровь, да и на щеке ссадина. Верится. Только если это — спасение… — А его… всего… стеклом… вместо меня… Внутри обрываются ниточки, и все падает вниз, отзываясь ухающей пустотой. Цукико снова тихо плачет, пряча лицо в ободранных ладонях. Аманэ тоже хочется завыть от безысходности, рвущей нервы мучительной горечи, но не ей раньше времени хоронить Казуки. Кто будет верить, если она не станет? Казуки не упросить беречь себя. Не вымолить держаться подальше от того, что может обжечь самое сердце. Не заставить не приближаться к другим девушкам. Аманэ тихо вздыхает, чувствуя, как вздрагивает уколотое ревностью сердце. — Он выживет, слышишь? — уговаривает то ли себя, то ли девчушку. Милое невинное создание, бессмысленно сбрасывать на нее вес всей вины за произошедшее, — Он упрямый. Выкарабкается всем назло. Выкарабкается же? Не оставит ее? О боги, как было бы здорово думать, что Казуки обязательно к ней вернется, что ради нее изо всех сил постарается выжить. Есть ли у нее право? Из мрачных мыслей выдергивает дробный топот детских ног, и в поле зрения появляется хрупкая фигурка Ай. Где-то чуть позади грузно топает и дядя Соджиро, сопровождаемый Шики — ну да, действительно, куда без него. — Сестренка! — вскрикивает она и кидается навстречу. Аманэ обнимает ее маленькое тельце, пахнущее выпечкой и дождем, и касается лбом макушки. — С братиком же…все будет хорошо?.. — шепчет девочка. — Обязательно, — отзывается Аманэ. Сердце откликается неясной тоской на детскую ласку. Бедная малышка, еще ведь и других подбодрить хочет. — Он у нас с тобой крепкий парень, обязательно поправится. На ее макушку ложится крепкая мужская ладонь, ерошит волосы неловко — таким же жестом, как и любит это делать Казуки. Соджиро почти напоминает ее собственного отца, только рост смазывает впечатление. Аманэ благодарно улыбается, как может. Ему ведь тоже сейчас нелегко. Красная лампочка тухнет спустя, кажется, вечность, и наконец из операционной показывается устало ссутулившийся хирург. Внутри что-то замирает.  — Здесь есть родственники? Дядя Соджиро напряженно распрямляется и направляется к врачу. Из их негромкого разговора доносится только «состояние стабилизировалось», «массивное кровотечение», «никаких пока посещений». Цукико на соседнем сиденье выдыхает — долго и протяжно, точно дух выходит из тела. Сердце делает пару сумасшедших ударов об ребра, и снова возвращается к бешеному радостному ритму. Живой. — Слышите, с Казуки все в порядке, — оповещает Соджиро и поворачивается к Ай, все еще цепляющейся за «сестренку», — Малышка, будь добра, присмотри пока за Ай. — Мы пойдем домой, — кивает Аманэ. — А… только… Это так сложно выразить словами. — Не переживай, я позвоню позже, — улыбается Соджиро и уходит с врачом. — Братик поправится, — теперь уже совсем утвердительно шепчет Ай. Аманэ улыбается ей: — Все будет в порядке. С младшим братом она едва не сталкивается на пороге отделения. Тоже старается держать лицо, расплескивая спокойствие, а в глазах чистейшая паника. Зато в то, что все уже хорошо, Хомарэ верит почти сразу. Сопровождающий его Осиро, кажется, вот вообще не паникует — знает, что чтобы с Казуки случилось что-то, нужно хорошо постараться. Помнит, видимо, первый курс, окно, ту же травматологию — Казуки рассказывал как-то про свой полет с третьего этажа, с дурацкой улыбкой, будто это всего лишь очередная забавная история о школьных временах. На выходе Хомарэ незаметно для окружающих на пару мгновений берет ее ладонь, сжимая в своей. Это немного неожиданно, и Аманэ даже вздрагивает, потом скашивает взгляд на брата и — неожиданно уже для себя самой — улыбается ему. Тем осенним утром Хомарэ приезжает забрать ее домой к Казуки, и когда за столом переговоров их оказывается уже трое, а сложившаяся ситуация окончательно превращается в дурость по непониманию, внезапно оказывается, что ничего они и не разошлись, что они все так же две половинки одного целого — двое, вместе пришедшие в этот мир. Их всегда было двое. С этим осознанием все происходящее дальше кажется волшебством. Что оказывается так до забавного просто поладить с его невестой: девочка оказывается хоть и с характером, но тоже очень милая. Что Соуан вдруг совершенно твердо встает на сторону дочери — уж если наследник балуется тем, что составляет гороскопы, то куда уж тут вмешиваться. Что когда любимый рядом и не думает никуда деваться от того, что ты по уши закапываешься в учебных материалах, все кажется по плечу. Их двое и в этот момент, когда кажется, что мир пошатнулся и с трудом устоял. Они вместе с Шики отвозят домой Ай — альбинос остается с ней — и под его выразительным взглядом отправляются домой сами. Хомарэ останавливает машину неподалеку от дома, не доезжая. — Точно домой? — спрашивает он, скашивая взгляд в зеркальце заднего вида. Аманэ опускает глаза и кивает: — Домой. Больше всего сейчас хочется закрыться, уткнуться в подушку и выплакаться, чтобы колючий комок тревоги на сердце отпустил. И ведь сказано же ей, что все в порядке… — Я к твоим услугам в любое время, — негромко произносит Хомарэ. — Я же все понимаю. Так странно откровенничать вот в таком месте — не за привычной чашей с матча. Он рассказывает как-то, что и Казуки удается вытащить на откровения именно так. Так может.? — Ты тоже переживаешь, — не вопрос, утверждение. Его тоже легко понимать в последнее время. — Хочешь, сегодня вернемся в детство? Никому не скажем. Хомарэ улыбается устало. Тоже помнит. — Поддерживаю. У них на двоих два десятка лет вместе, а этим вечером и снова одно одеяло, как в далекие детские годы. В темноте не видно, что у Аманэ красные заплаканные глаза, зато на сердце становится легче, и даже приходит осознание, что накопившаяся моральная усталость тоже подергивает за ниточки нервов. Им всем тяжело пришлось в последнее время. У Хомарэ на шее — тонкая цепочка с тоскливо болтающимся на нем серебряным кольцом, тем самым, что прошлой зимой было надето на безымянный палец и никогда не снималось с того самого Рождества. Он грызет себя за недавнюю ссору с невестой, переживает, что грозит расставанием, и кому, как не ему, понимать, в какой клубок скручиваются мысли и чего стоит улыбаться в такие моменты, чтобы поддержать близких в их тяжелые времена. И за Казуки он переживает не меньше ее, хоть и не показывает на людях. Ну и пускай ее младший брат та еще язва, пускай не каждый понимает, какова взаимная привязанность на изнанке вечных подколов. Они говорят обо всем до глубокой ночи, пока не засыпают — плечо к плечу, и в переплетении пальцев красноватая бороздка на его безымянном прячется. Когда одна ноша на двоих, становится легче ждать, выносить тянущуюся череду дней, в каждом из которых терпеливо звучат слова «Ему лучше, но пока нельзя». Множественные колото-резаные раны спины, массивная кровопотеря; один из осколков стекла, оказывается, вошел между ребрами и едва не задел легкое. Аманэ жутко это слышать, но она благодарна хотя бы за то, что от нее не скрывают правду. А еще, зная, с чем приходиться бороться…тоже немного легче. Одним утром все же раздается звонок с другим содержанием.  — Разрешили, малышка, разрешили, — устало смеется в трубку Соджиро в ответ на возглас, полный изумления, и в то же время недоверия. — Так что прибегай. Казуки будет рад тебя увидеть. С такими новостями и здание больницы не кажется ни ей, ни Хомарэ таким мрачным. Его спасли, вытащили ведь! Замечая появившихся следом за ребятами из студсовета двойняшек, Казуки — явно с трудом — действительно чуть приподнимается в постели, и тут же с серьезным видом, от которого впору забеспокоиться, выдает: — Пожалуй, все хуже, чем я предполагал. У меня в глазах двоиться начинает. Пытается шутить. Хомарэ вздыхает, пряча улыбку, и закатывает глаза:  — Ты невозможен. Аманэ тихо смеется и в несколько шагов пересекает палату. Ей настолько все равно в этот момент, что вокруг вообще-то люди, что вот так показывать свои чувства публично не слишком хороший тон, что все, на что ее контроля сейчас хватает — хотя бы не бежать. — Это была идиотская шутка, — вздыхает она с улыбкой и опускается рядом на самый краешек. Еще бледный, как больничные простыни, Казуки весь в бинтах, на скуле красуется еще не зажившая ссадина, но он улыбается ей самой бесстрашно-светлой улыбкой, на какую только способен. Лишь только за эту улыбку в него можно по уши влюбиться. — Простите, что заставил вас побеспокоиться, — он скользит взглядом с нее на Хомарэ и обратно. — Не смотрите, что повязок так много, с ними перебор. Я тут бодрячком.  — Оно и видно, — скептически замечает Хомарэ и все же улыбается, — Я рад, что все обошлось. — Еще бы, куда же я от нее денусь, — Казуки лукаво скашивает взгляд и едва не смеется. — Что она без меня будет делать? Вон, отвернулся, а уже ударилась в высокую моду, решила обходиться только левым хвостом.  — Дура-а-ак, — тянет Аманэ, проводя ладонью по голове справа — действительно забыла второпях заколоть второй хвост — и утирает ей же набежавшие сквозь улыбку горячие слезы облегчения и счастья, — Скажешь тоже. Казуки медленно — сил явно еще маловато — тянется ладонью к ее щеке и наконец накрывает ее пальцы своими. В этом жесте столько нежности и заботы, что Аманэ тут же накрывает его ладонь своей, придерживая, и коротко касается губами серединки ладони. Прикосновение его кожи отзывается прохладой. — Я ужасно за тебя испугалась, Казу, — шепчет она, переплетая пальцы на белой глади простыни. Ну и пусть это почти интимно, пусть вокруг любопытно-понимающие взгляды. Кто прозорливее, тот еще в том году на новоселье мог догадаться, несмотря на их некоторые размолвки тогда, а кто нет — пусть удивляется. Как будто это нужно объявлять на весь мир. Где ее Казуки, который пахнет черным кофе и сигаретами, в чьих теплых руках так спокойно, как в самом надежном убежище? Аманэ встречает неловкую улыбку:  — Прости, принцесса, — отзывается Казуки тоже вполголоса, — Я только и делаю, что заставляю тебя плакать. — Дурак, — только и отвечает она, качая головой. Пусть не менее глупо звучит, но Казуки, кажется, и так понимает, что скрыто за ее словами. — И я тоже, — произносит он почти что одними губами — никому, кроме нее не услышать — и улыбается так лукаво, что не залиться краской, опустив глаза в смущении, нереально. С этим к ней возвращается осознание, что они вообще-то в палате не одни — всему виной пристальный взгляд в спину, который ну очень сложно не почувствовать. Аманэ оборачивается и наблюдает на пороге Шики, а за его спиной прячется…да, виновница ситуации.  — Вы ведь тоже переживали? — Аманэ заставляет себя улыбнуться им обоим, поднимаясь и отступая на пару шагов. Нельзя быть такой эгоисткой сейчас. — Зайдете? Казуки нехотя выпускает ее ладонь, хоть и смотрит с пониманием. Его взгляд фокусируется на приближающемся Шики и Цукико на буксире. Аманэ догадывается, что девочка жутко трусит теперь не то что в глаза взглянуть — вообще приблизиться. Как будто она хотела этого всего ужаса, как будто специально могла подстроить, что за нелепица, качает она мысленно головой. — А… прости, ты… не могла бы напомнить, кто ты? Неуверенный голос Казуки раздается эхом в палате и все затихает. Нет, это не похоже, будто он снова разыгрывает шутку, на этот раз такого содержания, даже его чувство юмора на это не способно, напоминает себе Аманэ. В давящей на уши тяжелой тишине Хомарэ мгновенно подбирается и настороженно смотрит. Ему тоже не нравится эта ситуация. — Казуки, ты что несешь?  — Я серьезно, — оправдывается тот и словно в поисках поддержки обращает свой взгляд на Аманэ. — Мы же первый раз видимся, да? Мне правда неудобно это говорить, но… правда же… или?.. Еще до того первого вытребованного поцелуя Аманэ с ее неуемным любопытством хочется знать, как же Казуки мог бы смотреть на свою первую любовь. Вовсе не потому, что ей хотелось бы видеть боль в его глазах — она почти не сомневалась тогда в том, что иной окраски может не увидеть — просто знать. И вот Аманэ переводит взгляд с ошеломленной подопечной ее брата на Казуки и обратно, и в его глазах не отражается ничего. Абсолютно ничего. Аманэ понимает — Казуки не притворяется, не разыгрывает драму чего-либо ради. И ей почему-то страшно. Когда они докладывают врачу о том, что обнаружили, всплывает необходимость дополнительных обследований, а это — еще несколько дней переживаний.  — Скажи, я правда знал эту девочку? — вдруг спрашивает Казуки в один из дней, когда Аманэ в очередной раз заходит навестить его. Когда рядом больше никого, ладонь в ладони кажется совершенно естественным и нужным как воздух жестом. Хотя бы так. — Да, — кивает она. Больше нет никаких сил ворошить прошлое, и Казуки не настаивает на конкретике. — Должно быть, я ранил ее этим, — произносит он, отводя взгляд. — Она хотела заплакать, когда я сказал ей, что не помню ее. Лицо у Казуки крайне виноватое. Аманэ нет нужды вспоминать — Цукико действительно тогда плачет где-то на скамейке во дворе, и ее боль смутно, но понятна. Они тогда сидят некоторое время вдвоем, и после короткого разговора Аманэ все еще не находит в себе силы отложить на задворки памяти два факта. Первый — Казуки долго мучился из-за ее присутствия в его жизни. Второй — Казуки мог погибнуть из-за ее неосторожности. Ни одного из двух Аманэ простить не может, несмотря на все понимание. Несмотря на то, что эта девочка ей в общем-то нравится. Да и Хомарэ на ее памяти никогда не позволяет себе поддеть свою подопечную, а это что-то, да значит. Аманэ знает — Цукико ежедневно приходит в больницу, надеется хоть на какой-то раз услышать, что все в порядке, что ничего не случилось, и даже сейчас сидит где-то в коридоре — не смеет влезать, когда они вдвоем. А результаты исследования действительно не показывают ничего патологического, что оставляет единственный вариант развития событий — психогенная амнезия, блокада памяти о травмирующем обьекте. Аманэ после всего случившегося не сомневается — объект действительно травмирующий. Но вся ситуация с потерей воспоминаний, когда Казуки мучается, тщетно пытаясь вспомнить перепуганную девочку на пороге палаты, когда Цукико нервно перебирает пальцами где-то под дверью, изо всех сил придумывая, что может сделать… Первым в голову приходит вариант — нужно все рассказать Казуки. Но, если рассказывать… она должна рассказать о них как о студсовете? Так здесь она, как чужой человек, вообще не помощница, с этим вообще лучше всего справился бы Аозора, не улети он обратно в Вену. Рассказать как о подруге детства, как о первой любви? Аманэ думает, что не имеет права больше причинять ему боль. Но и помнит, что между ними обещание не скрывать друг от друга.  — Хомарэ, я просто не хочу лишний раз подпускать ее к нему, — шепчет она в коридоре, закрыв за собой дверь, когда младший брат присоединяется к ним, — Знаешь, мне вообще иногда думается, может, пусть лучше и не вспоминает?.. Ему же больно… — …от того, что Яхиса-сан страдает по его вине, ему не лучше, — негромко отзывается Хомарэ, качая головой. — Мы должны дать ему шанс вспомнить.  — Но как? Мы можем рассказать, но… я не смогу заставить себя дать ему испытать эту боль еще раз, — Аманэ зеркально повторяет его жест. — Я слишком хорошо знаю, чего ему стоило это все пережить и отпустить. Я не вправе швырять его обратно. Хомарэ кладет ладонь ей на макушку. Этот жест немного успокаивает. — Ему нужно знать, кто она. Казуки не будет рад, если мы что-то от него укроем. Да, ему может быть больно, но…  — …горькая правда лучше сладкой лжи? — заканчивает Аманэ, кривя губы в усмешке. — Как же тогда быть? Хомарэ вдруг настораживается и косится туда, где коридор делает поворот налево. — Ты не могла бы выйти? Она слышала?.. Аманэ чувствует, как вдоль позвоночника ползет холод. Вот что она меньше всего хотела допустить, так это чтобы Цукико узнала о той безответной первой любви. Девушка робко показывается из-за угла: — Простите, у меня не было намерения подслушивать… я случайно. И я клянусь, я толком ничего не слышала!.. только, что нужно вернуть память председателю Казуки. — Почему ты хочешь это сделать? — спрашивает Аманэ неожиданно для себя. Ей оказывается очень важно знать причину. — Он… он очень важный для меня человек. Я не хочу, чтобы он меня забывал, — Цукико не смеет поднять взгляд, как будто боится…нет, вряд ли Хомарэ, скорее, как раз ее. — Пожалуйста… Канакубо-семпай, Аманэ-сан, позвольте мне попробовать помочь ему вспомнить! Двойняшки переглядываются. На первый взгляд идея кажется сомнительной, но… — Ты провела с Казуки два года в студсовете, и вам было бы что вспомнить… — задумчиво произносит Хомарэ. — Пожалуй, есть шанс, что он что-то да вспомнит, и тогда… Если Казуки вспомнит сам… то тогда она не будет причиной его боли?.. Аманэ понимает, насколько трусливо ее суждение, но проще именно так, не брать на себя ответственность, не пропускать вновь через себя его боль. Физически ведь Казуки идет на поправку, перестает сливаться с простынями, повязок становится меньше, и бинты, окутывающие тело, сменяются на прикрывающие швы пластыри, ему вообще куда лучше, но вот так вот… — Прошу вас! — Цукико вздрагивает, точно от удара, и склоняется. Это действительно как удар. Аманэ хочется обнять эту хрупкую девочку, и в то же время… вот бы она не была такой горькой страницей в жизни Казуки, да и ее тоже. Вспомнить только, сколько пришлось перенести, когда Казуки решает разругаться с близнецами, взяв за основу, что невеста Хомарэ выглядит слишком уже похожей на Цукико, принимая это за очередную ложь в своей жизни. — Цукико-тян… — она все же приближается и тянет ее на себя, заставляя разогнуться, — Я знаю, что Казуки дорожил тобой. И…если он захочет этого, то тогда тебе стоит попробовать рассказать ему о тех временах, что вы провели в студсовете. — каждое слово дается с трудом. Но ради Казуки нужно. — Быть может, тогда он что-то вспомнит. Но это все только с его одобрения.  — Спасибо, — только и шепчет она. Не смотри на меня так, хочется шепнуть Аманэ в ответ. Вместо этого она поворачивается к наблюдающему за ними Хомарэ и просит негромко:  — Можно тебя попросить поговорить с ним?.. Хомарэ понимающе смотрит и кивает. Да, никто не хочет заставлять Казуки насильно вспоминать первую любовь. Особенно Хомарэ, догадываясь о нынешних обстоятельствах. Но лучшему другу после прошлых недопониманий это важнее, и кажется, оба это понимают. Потом дома он говорит, какая она молодец, но Аманэ слушает его в пол-уха.  — А что, если он ее вспомнит и…снова вернется в то время? — спрашивает она, когда снова приходит разделить одеяло. Хомарэ хмурится — заметно даже в ночном полумраке. — Но тебя-то он от этого не забудет. Ты…вы же…не думаю, что это можно просто так стереть. — Зато есть с чем сравнить и выбрать, — замечает Аманэ. В ночи щелчок по лбу прилетает как полная неожиданность. — А ну-ка выбрось такие мысли, — командует Хомарэ. Она потирает лоб и слабо улыбается.  — Я бы и рада, — вздыхает Аманэ. — Да только если Казуки решит, что старая безответная любовь ему ближе и важнее…я не знаю, как мне тогда поступить. Насильно мил не будешь, а я уже ошиблась один раз, поступив так…и мне страшно, что все повторится. Если его обида на Хомарэ была связана с Цукико и ее тенью, то в ее случае виновата была она сама и первый выпрошенный поцелуй. Аманэ до сих пор жалеет, что поспешила тогда отстраниться, испугавшись собственной смелости…что вообще придумала это все. Многого можно было бы избежать, поступи она иначе. Хомарэ обнимает ее. Их двое.  — Давай решать проблемы по мере их поступления? И верить в Казуки? Это все, что Аманэ может сделать. Цукико приходит к председателю студсовета каждый день, сидит подолгу, рассказывает о чем-то — Аманэ благоразумно не вмешивается, но слушает под дверью, готовая в любой момент прекратить эти сеансы психотерапии. Казуки каждый раз произносит слова извинения. Не выходит. Ей бы порадоваться, но — тоже не выходит. Аманэ чувствует, что его тяготит ощущение собственной вины перед забытой девочкой, чувствует отголоском и ее боль. Так как же им быть?..  — Аманэ-сан, могу я с тобой поговорить? — в один из вечеров произносит тихо Цукико, останавливаясь перед ней. — Пойдем, — Аманэ поднимается и кивает в сторону внутреннего дворика. Они идут в полном молчании, и напряжение нарастает с каждым шагом. Что же она хочет сказать ей? — Я…я думаю, что председатель Казуки уже не вспомнит меня, — тихо произносит Цукико, когда они опускаются на скамейку. — Мне…мне очень обидно, что так получается, но… мне кажется, что я не должна больше. — Опускаешь руки? — Аманэ приподнимает бровь. — Ты же так хотела…  — Хотела, но… — Цукико жмурится, из-под ее ресниц брызжут слезы, — Я больше не могу. Председателю Казуки больно от того, что он не может меня вспомнить, и я…больше не хочу делать ему больно…вот бы я могла просто исчезнуть… Аманэ вздыхает и обнимает девочку. Та замирает на мгновение и всхлипывает, уткнувшись ей в плечо. — Ты сделала все, что могла. И…спасибо, что заботилась о Казуки. Я знаю, ты переживала за него побольше многих. — Теперь мне нужно сказать ему прощай?.. — шепчет Цукико едва слышно. — Дай ему пережить то, что произошло, — отзывается Аманэ, убеждая себя, что так будет лучше для всех, — Время лечит. Да и врач же говорил, что эта ситуация может быть временной, просто никто не знает, когда. Я уверена…однажды вы снова встретитесь и сможете улыбнуться друг другу. Как раньше.  — Ты очень похожа на семпая, — девчушка трет глаза ладонями и наконец едва заметно улыбается, — Всегда ищете свет и показываете другим. А я…если бы я вот так видела, что около сенсея кто-то вот так постоянно крутится… я бы жутко ревновала. Хотя и ревную, на самом деле. — Я тоже, — Аманэ тихо смеется. Значит, у нее тоже есть своя слабость, и давняя догадка с занятым кем-то сердцем была правильной, — просто некоторые вещи важнее моего чувства собственничества. А я слишком люблю Казуки, чтобы позволить этому взять верх. — Спасибо, — повторяет Цукико и поднимается. — И…сделай его счастливым, пожалуйста. Председатель Казуки, он такой…он заслуживает счастья как никто другой. — Обязательно. Надеюсь, мы с тобой еще увидимся. — Надеюсь. С этими словами Цукико разворачивается и четко печатает шаг к воротам. Пожалуй, кое-чем она действительно обязана этой девочке. Все ее отговорки с «не хочу причинять боль» были лишь страхом быть в этом виноватой. Вот, свалила все на девочку. Пожалуй…с Казуки стоит быть честной, даже если это заставит его снова пережить старое. Она обещала не лгать ему. С этими мыслями уже знакомый путь к палате кажется раза в три короче.  — Можно к тебе? — Аманэ заглядывает в палату. Казуки кивает. Его лицо мрачнее тучи. — Что случилось? — спрашивает она, плотно закрыв за собой дверь. Еще не хватало, чтобы кто-то их подслушал. — Ты видела эту девочку? — Казуки больше не произносит ее имени, даже выучив его заново. — Как она?.. Я…у меня неважное предчувствие. — Она больше не придет, — Аманэ присаживается рядом, почему-то не смея коснуться его руки. — Она…попросила сказать…что хочет, чтобы ты был счастлив.  — Мне жаль, что я не могу ее вспомнить, — повторяет Казуки, виновато глядя куда-то в сторону. — Вечно от меня какие-то проблемы. — Это неправда! — поспешно восклицает Аманэ, тут же берет его ладонь в свои и через пару мгновений тут же выпускает. Нет. То, что она должна сейчас ему рассказать, может повернуть все так, что и ей придется исчезнуть из его жизни.  — Что случилось? — Казуки настороженно подбирается. — Послушай…у меня есть, что тебе рассказать, но…это тебе жутко не понравится, — начинает она неуверенно. Да как же это начать… — Откуда ты знаешь, что мне это жутко не понравится? — Казуки снова хмурится, — Только не говори, что ты теперь…  — Нет-нет, это не связано со мной!.. то есть, связано, но это не обо мне, — она спешит поправиться. — Просто…ты не помнишь это, но рассказывал когда-то только мне. И…сейчас эти воспоминания исчезли, и… я не могу это скрывать от тебя. Но… — Стой, — тихо, но властно произносит он. — То, что вы от меня что-то скрываете, я понял сразу. Да, пожалуй, мне было обидно, но я решил понаблюдать, что будет, думал, может, сам дойду, что это я такое упустил, что у тебя, да и у Хомарэ глаза вечно рядом с ней бегают. Врать у вас выходит плохо. Только тебе, думает Аманэ и опускает глаза в пол:  — Я не хотела говорить тебе то, что может сделать тебе еще больнее. И…я боялась.  — Чего боялась? — Казуки смотрит вопросительно, но тем не менее и сам не стремится взять ее за руку.  — Что ты от меня откажешься, — почти шепчет она. — Ты даже не представляешь, насколько ты мне дорог. Казуки тихо вздыхает:  — Пожалуй, я не хочу знать, что это за такие воспоминания, если они заставляют тебя думать, что я перестану тебя любить. Если я не стану это вспоминать, ты перестанешь забивать себе голову глупостями? — Ты злишься, — снова не вопрос, а утверждение. — Знаешь, можно было бы и меня спросить, а что я думаю, — он качает головой. — И я бы тебе сказал, что если это ради того, чтобы ты во мне не сомневалась, то к черту все. Да, мне чертовски обидно, что я делаю этой девочке больно, но если я делаю больно еще и тебе, это не идет в сравнение. — Я люблю тебя, — шепчет Аманэ и робко тянется кончиками пальцев. Казуки снова вздыхает и ловит ее ладонь в свою. Почему ради всего этого необходимы такие жертвы?.. Почему ему вечно приходится перекраивать себя, заново сшивая из лоскутов? — Я знаю.  — Прости, — только и может отозваться она, сжимая его руку. — Я… привыкну, что чего-то в моей памяти не хватает. Думаю, мне было бы хуже, если бы я забыл тебя. Аманэ не хочется даже представлять такой расклад. — Казу… я буду изо всех сил стараться больше не сомневаться в тебе. Обещаю, — произносит она, чувствуя, что ее четкий тон звучит как-то неестественно. — Постараться придется и мне, чтобы у тебя и мысли такой не возникло. Это последний раз, когда я тебе такое позволяю, поняла, дурная ты принцесса? Эти слова, сказанные самым авторитетным тоном, заставляют тихо засмеяться. От него даже такую вариацию своего ласкового прозвища не обидно слышать, ну и пусть она дурная. Пусть. Отчасти правда все-таки.  — От тирана слышу. Казуки наконец счастливо улыбается и кивает. Кажется эгоизмом чистой воды чувствовать, как свободнее дышится от одного осознания того, что первая болезненная любовь забыта хотя бы на время. Аманэ хочется верить, что когда наступит тот момент, когда болезненная память вернется, они справятся. Именно, что они. Она поклялась быть рядом, дала обещание верить и не сомневаться. Время, может быть, и лечит, но сейчас кажется таким глупым полагаться на дни, недели, месяцы впереди. Последнее, о чем ее просит Цукико — сделать его счастливым. И это, пожалуй, действительно невозможно передоверить времени. У них осталось еще едва полгода.