О страхах, снах и ночных разговорах

Серёжа дёргается в кровати, просыпаясь. Поднимает голову, пытаясь понять, что его разбудило. Усиленно моргает. В номере темно, тихо, и кажется, будто он проснулся совершенно зря. Но у Серёжи тревожно тянет в груди, а он прекрасно знает, что чувство верней слуха и верней взгляда. Он садится на кровати, раздумывая, идти ли проверять, что там с его драчливыми кареглазыми двумя метрами мышц, но ровно в этот момент два метра сами открывают дверь между их смежными спальнями и останавливаются, приваливаясь к косяку, видимо, заметив, что Белов не спит. Фигура Модестаса в тени, и Серёжа не может его разглядеть, но он его чувствует. Так же, как на площадке. Модестас молчит, только дышит так громко, так загнанно, как будто Мишико в стометровке обгонял. И до Серёжи, наконец, доходит, в чём дело. Паулаускасу снились кошмары. Причём такие, что в последние три дня Серёжа начал просыпаться от криков из соседней комнаты. Заводить об этом разговор Белов не стал: знал, что, пока Модестас сам к нему не подойдёт, никакого разговора не получится, как бы ни хотелось. Вот, видимо, дождался. Белов вздыхает тяжело и чуть отодвигается, приглашающе хлопая ладонью по простыням. — Ну иди сюда, чего застыл-то как вкопанный. Модестас вырывает из груди не всхлип даже, скорее резкий вдох (сердце у Серёжи сжимается и ухает вниз) и подходит, садится, продавливая своим весом матрас. Застывает на несколько секунд будто в нерешительности, а потом прикасается плечом к плечу, клонит голову к голове. Серёжа кладёт руку ему на предплечье, ободряюще сжимая. Чувствует, знает, что нужно сказать что-то, поддержать, ободрить. Но слова не идут. Модестас дышит глубоко и прерывисто и вжимается в Серёжино плечо посильнее. Белову и горько, и смешно от нелепости ситуации. Надо же, пришёл к нему. Вот этот гордый. Пришёл. И ладно бы просто пришёл, так ведь без вопросов согласился рядом сесть, ведь сам прижался же. Гордый, дерзкий, горячий. Сидит теперь. Мягкий, тихий. Только что Белову от того, что этот прут раскалённый теперь шёлковый, если страшно за него. Страшнее, чем за себя, страшнее, чем за завтрашний финал. До ужаса страшно. Белов легонько толкает Модестаса плечом — показывает: «Я здесь». И ещё: «Не волнуйся». И понимает, что того трясёт. Белов думает: «Так». Белов думает: «Капут». Поднимается. Говорит: — Ну-ка ложись. Модестас хватает его за руку. Поднимает на него глаза, выдыхает испуганным шёпотом: — Не уходи. Ну чистый ребёнок. — Не уйду. Ложись. Белов берёт одеяло, сбившееся у спинки кровати, и накидывает его на литовца: «Не дай бог простудится, забот не оберёшься», — думает слишком буднично, будто бы мозг отключился. Делает глубокий вдох, глядя на светящую в окно луну. И ложится рядом. Модестас смотрит на него странно — вроде хмуро, а вроде жалобно. Не хочет, чтобы его жалели, не хочет, а всё-таки позволяет. Всё-таки открывается. Серёжа не представляет, чем такое доверие заслужил. Серёже и страшно, и горько, и тепло от этого. Серёжа чувствует ответственность. За тот вихрь чувств, который Модестас ему принёс и позволил рассмотреть, и за то, что он с этим вихрем волен теперь делать, что захочет. Серёже в голову приходит идея. Неожиданная и, наверное, глупая, но Серёжа привык доверять наитию. Он говорит, и голос у него подрагивает: — А знаешь, когда мне страшные сны снились, мама мне постоянно стихи читала. До сих пор их помню. Они лежат голова к голове, чуть ли не соприкасаясь лбами. Модестас молчит. Совсем чуть-чуть приподнимает брови. Но Серёже достаточно. Серёжа берёт Модестасову руку и начинает тихо-тихо, для одного только этого литовского горя, рассказывать: — Котёнок возится с клубком: То подползёт к нему тайком, То на клубок начнёт кидаться, Толкнёт его, отпрыгнет вбок… Никак не может догадаться, Что здесь не мышка, А клубок. Паулаускас улыбается краем губ. Говорит: — Детский сад. — Неправда, — улыбается в ответ Серёжа. — Мне тогда уже восемь было. О, или вот ещё: Ты идешь походным шагом, Командиром будешь ты. Ты ведешь с собой в разведку Придорожные кусты. Ты скомандуешь: — За мной! — Встанут сосны за спиной. По полям, по косогорам Ты ведешь с собой полки. Поднимаются в атаку Коренастые дубки. И, построенные к бою, Пролетают над тобою В синем небе журавли. Ты скомандовал: — Летите! — И уже они вдали… Серёжа мимоходом считает Модестасов пульс, следя за тем, как тот успокаивается. Перестаёт дрожать. Расслабляется как-то, размокает. Улыбается грустно. Тяжело улыбается. И спрашивает смущённо: — Ты теперь считаешь, что я слабак, да? Что я как ребёнок? Серёжа смеётся. Нервно. Удивлённо. Говорит ему: — С ума сошёл, товарищ Паулаускас? Я тебя уважаю. — Я бы не стал, — говорит так же тихо Модестас. Слова у него горчат. — Не стал бы меня уважать, будь я на твоём месте? — спрашивает Серёжа, стараясь держать улыбку. — Тебя бы уважал, — говорит Модестас. — Себя бы не стал. Серёжа смотрит на него и понимает, что ему страшно. Серёже хочется закутать Модестаса в какое-нибудь волшебное одеяло, в котором никто не сможет к нему притронуться, спрятать в коробку, чтобы никто не смог его достать. Хочется сделать хоть что-нибудь, чтобы Модестас чувствовал себя хоть немножко более защищённым. Серёжа знает, что ничего сделать не может. — Слушай, ты это брось, — говорит Белов твёрдо, хотя руки у него подрагивают. — Ты не слабак. Никогда им не был и никогда не будешь. Модестас, не отрывая от него внимательного взгляда, молчит. У Серёжи от этого молчания очень противоречивые чувства. Хочется хорошенько этому горю всыпать, чтобы не болтал глупостей и не смел даже думать о том, чтобы падать духом. Всё ещё можно исправить, в конце концов. — Никак проповедником решил стать, товарищ комсорг, — хмыкает Паулаускас. Серёжа тянется, чтобы щёлкнуть этого глупого литовца по лбу, но Модестас вовремя закрывается ладонью. Когда он эту ладонь убирает, Серёжа видит, что тот улыбается кривовато. Ворчит: — Ладно-ладно. Не злись. — Это я злюсь? — Белов подкрепляет возмущения тычками в рёбра. — Да я мозги тебе пытаюсь вправить. Самоуничижением он тут заняться решил, надо же, посмотрите на него… Модестас отбивается, посмеиваясь от щекотки: — Да всё, всё, хорошо, я понял. — Точно? Дверь в комнату открывается. На пороге стоит сонный Сева, который с порога же начинает: — Чего вы тут шумите-то на ночь гля… — натыкается взглядом на кровать, — …дя. Озадаченно молчит. Оценивает ситуацию. Кхекает. Цедит хмуро: — Просто хочу предупредить, что невыспавшийся врач хуже невыспавшегося КГБшника. И выходит за дверь, ею хлопая. Серёжа с Модестасом переглядываются и одновременно взрываются хохотом, пытаясь не свалиться с узкой кровати. — Надо будет ему завтра всё объяснить. — Не поверит, — смеётся Модестас. — Ага, так и скажет: «Не верю, чтобы великому баскетболисту Модестасу Паулаускасу снились кошмары, вы просто шпиёны», — кивает Белов. — И расстреляет нас из своего тонометра КГБшного. Модестас фыркает пренебрежительно. — Дурак. Серёжа улыбается. — Равняюсь на капитана. Паулаускас цыкает, закатывая глаза, и пихает Белова в плечо. — Спи уже, а, товарищ комсорг. — Вообще-то на этой кровати я командую. Так что иди и неси сюда хотя бы лишнюю подушку, не на одной же нам спать. Ночевать в итоге приходится на полу, на двух сдвинутых матрасах. Это, конечно, жестковато и прохладно, но советские спортсмены привыкли и не такое терпеть. — И не думай отчаиваться, слышишь? — шепчет Серёжа, глядя в укрытое тенями лицо Модестаса. — Привезём в Союз золото — нас на руках носить будут. Никто тебя пальцем тронуть не посмеет. Тот усмехается криво и досадливо. — Ну да. Осталось-то всего ничего — американцев обыграть. — Не паникуй раньше времени, а. Вот возьмём и обыграем, — Серёжа заглядывает Паулаускасу в глаза, хватает за руку. — Веришь? Модестас сжимает его ладонь в ответ. И медленно кивает. — Верю. Тебе — верю. В окно светит луна. Серёжа медленно засыпает, прислушиваясь к мерному дыханию Модестаса. Ночью ему снится тёплый солнечный свет, летний цветущий луг и чья-то счастливая улыбка.