Братья

      Ливень стался затяжным. Неделю не даёт заняться делами. Огородик затопило, того и гляди овощи поплывут в соседний. Жердь выбилась из забора, а может сосед выбил, чтобы пригрести к рукам чужое добро. Компостную кучу по рецепту одной болтливой дамы из Карьоку размыло — богатая подкормка стекла с обрыва в овраг.       Зима уже топчется у порога — по утру в лужах стёклышки льда. В краях, далёких от дома, холода приходят внезапно. И ливень идёт. Месит грязь во дворике, месит огород с овощами. В деревне голодно — каждый сам за себя, а на местном рынке болтают, что зима будет лютой. Не плохо бы дровами запастись, продуктами, щели ватой плотнее затыкать. Курочек ещё завести. Цыплятки — жёлтые солнышки по зиме особенно вкусные.       Старик скорбно вздохнул. Поднёс спичку, и дрова в ирори вспыхнули. Пламя облизало дно металлического чайника. Не оборачиваясь, он окинул взглядом приоткрытые сёдзи и довольно крякнул. Каждый день хитрая выдумка обманывает возможных свидетелей, ведь предыдущий хозяин не шиноби, а значит и плеваться катоном не умел. Старик поправил съехавший воротник и, пританцовывая, уселся на забутон. Сморщенные руки протянулись к огню. Зябко. Одежда не греет. Дом на отшибе деревни, шатающиеся сёдзи и собачий холод. Он и рад бы вернутся на службу, погибнуть как полагается шиноби — с кунаем меж гландами, но помощь оказалась нужна там, где и не думал.       Вода вскоре закипела. Бока щербатой кружки проняли жгучим теплом. Сырая прелость прогнивших татами смешалась с горьким запахом драконьей полыни. Ему вторит нота можжевельника, сладость софоры. Веники трав остались от прежнего хозяина, а сам он околевший в погребе под печатями. Соседи подмены на замечают, не ищут и не выспрашивают, но не оттого, что старик из-за хенге не помнит собственной внешности, а оттого, что при жизни имел хозяин гнусную репутацию и нескладный характер — подарок беглому шиноби. Старик пригубил горячего и благоговейный вздохнул.       Когда во дворе послышались знакомые шаги, он не удивился, как не удивился бесцеремонно со скрипом распахнувшимся сёдзи. Одна вышла из рамы как обычно, покосилась. Гость угрюмо глянул, пробурчал под нос — когда ты её починишь, и ударом ладони вставил на место. Старик усмехнулся — зачем бы, ведь здесь он только до весны.       — А-а, — неприветливо прокряхтели связки. — Вот и ты.       Гость скинул мокрый плащ, привычным движением зачесал на затылок сырые волосы. Впрочем, растрёпанные пряди из небрежно собранного чонмаге тут же облепили шею и скулы. Старик тяжко вздохнул, глядя на завёрнутый в покрывало увесистый свёрток в руках мужчины.       — Никак принёс?       — Принёс.       — Заметил кто?       — Слежки не было.       — Так садись, в ногах правды нет.       Мужчина уселся напротив в расхлябанную агура и всем весом облокотился на колени. Замер, устало глядя на огонь. Сопляк совсем, а глаза — мёртвые, матовые как у дохлой рыбы, тёмные настолько, что пламя не отражается в радужке. В сгорбленной спине, подрагивающих пальцах, в не по возрасту залёгшей складке меж бровей — безнадёжность и отчаяние. Старик многих видел в жизни, чтобы уверенно судить — достойный наследник достойного воина. Темноволосый, темноглазый, едва добравшийся до первой крепкой щетины на подбородке, а жизнь под откос своими же руками. Выбритые виски влажно блестят каплями, делая схожесть с отцом почти неотличимой. И отдалённо, едва ли реально, словно мимолётно срисованы со старого холста черты его бабки — в острых, как лезвие уголках глаз, длинной смоле на ресницах, в ровном, крепком носе. Ведь ни раз в хлам рожу разбивал, а зарастает лишь воспоминаниями. Надёжный костяк — от неё.       — Всё-таки бежишь?       Исподлобья застыл колкий взгляд.       — Не ломай глазки, — усмехнулся старик, — меня ими не проймёшь. Скажи лучше куда?       — Не твоё дело. Меньше знаешь, крепче нервы. Позже сообщу. Что ещё тебе нужно?       Старик неторопливо достал кисеру, прикурил. Посмаковал дым, раздумывая.       — Зима, говорят, будет холодная. А я, сам понимаешь, не смогу выйти даже за дровами в лес, чего уж говорить о рынке в городе.       — Ну и?       — Мне бы, — старик замялся, смакуя трубку.       — Говори.       — Футон бы потолще. А то и парочку.       Мужчина скосил на бок улыбку.       — Не хочу сравнивать…       — Вот и не сравнивай, — отмахнулся старик. — Поясница болит.       — Ага, и колени ломит.       — Смеёшься над стариком? — он прищурился, вгляделся в его лицо. Брезжит живое, но так мало, что в пору завыть. — Может, ещё не всё потеряно?       — Ты слишком много рассуждаешь.       Они замолчали каждый о своем. Языки пламени выплясывают на сухих дровах, в тишине щёлкая, словно танцор в театре каблуками.       Старик затянулся и с выдохом спросил:       — Когда?       — По весне. Призыв не гоняй. Заметить могут.       — Не учи меня, шкет, прятаться, да следы заметать. Я живой ещё, видишь?       — Вижу.       Мужчина вздохнул. Глубоко. Горько. Протянул свёрток.       — Рассчитываю на тебя.       — Будет футон, не пропадём.       — Будет футон, будет.       Он поднялся, накинул промокший плащ и, не прощаясь, направился к выходу.       — Шкет, — остановил его старик у самых сёдзи. Мужчина обернулся, бросил волчий взгляд из-под капюшона. — Тебя в покое не оставят. Это — предательство, понимаешь?       Он сморгнул, повёл глазами по свёртку.       — Понимаю.       — Что будешь делать, когда Мадара-доно придёт за тобой?       — Мадара-доно?       Кривой ухмылкой нервно коснулась обветренных губ уязвлённая гордость. Большим пальцем он дёрнул шрам на брови.       — Хорошо звучит, а, старик.       — Зря-я-а ты смеё-ёшься.       — Не думай об этом. Занимайся чем оговорено. С младшим братом я разберусь.