Снег хрустел под ногами мужчины, идущего в неизвестном направлении. Шаг за шагом он удалялся от дороги, на которую трансгрессировал несколькими минутами ранее из своего дома.
Когда мы говорим «дом», мы представляем наше личное пространство, в котором мы чувствуем себя в безопасности, где нас ждут родители, братья и сестры, бабушки и дедушки и наши любимые. Но что делать, если твой дом
пуст?
Никогда в нем не прозвучит звонкий смех ребенка, никогда в нем не будет настоящего тепла, к которому хочется вернуться после душащего офиса, в котором ты гниешь день ото дня. Никогда не услышат стены дома слов любви, не увидят улыбок влюбленных, ведь в стенах такого дома умирает любой порыв счастья. Он тонет в пучине одиночества, в котором ты обречен доживать свой бесконечно долгий век на этой залитой кровью земле.
Мороз пробирался под тонкое черное пальто мужчины, под которым виднелась того же цвета рубашка. Черный цвет траура, глубокой потери, которая навсегда оставила бездонную дыру в наших сердцах. Ведь, когда умирают наши любимые, часть нашей души умирает с ними. Эта часть навсегда остается принадлежать им, зарытая под тоннами земли, она, подобно магниту, тянет нас в их скромную обитель. В руках у согнувшегося под тяжестью личной трагедии мужчины был букет алых роз, слишком красивых и
слишком живых для этого места.
Драко Малфой ненавидел кладбище. Почему? Может, потому что оно стало ему роднее своего собственного, бесконечно пустого дома, в который ему не хотелось возвращаться уже давно.
Он в последний раз свернул и остановился, не дойдя пару шагов до могилы, лишь слегка припорошенной снегом. Пустота, ранее сидевшая в его груди ядовитой змеей, сжалась до размеров атома, а потом вдруг начала стремительно расти, превращаясь в рвущую нутро боль, которою хотелось вырезать ножом поострее, сжечь Адским пламенем и похоронить где-нибудь подальше, лишь бы перестать чувствовать. Лишь бы на короткое мгновение забыть…
Он крепче сжал букет, чтобы острые шипы ранили руки и хотя бы на миг смогли затмить его внутреннюю боль, которая, словно дикое животное, рвущееся на свободу из тесной клетки, скребло своими длинными когтями душу. Но этого было недостаточно. Нужно было что-то острее, чем какие-то шипы. Намного острее…
Могила принадлежала девушке, это сразу было видно по многочисленным плюшевым мишкам, зайчикам и прочей ненужной, но такой милой ерунде. Море не вянущих цветов, не гаснущих свечей покоились на снегу вокруг гранитного памятника, надпись которого гласила, что здесь похоронена героиня войны, лучшая подруга, любовь всей жизни и так далее, и тому подобное. Малфой даже не стал перечитывать весь этот плывущий перед глазами текст, потому что он знал его наизусть. Он знал эту могилу лучше, чем стены собственного дома.
Какая, к черту, разница? Ведь, в конце концов, когда ты кого-то теряешь, ни свеча, ни молитва, ни глупый медведь не изменяет того, что единственное, оставшееся у тебя — это пустота… Пустота в жизни, в душе, в сердце, где когда-то был тот, кого ты безумно любил. Пожалуй, только эта любовь и продолжала жить, из сладости превратившись в пытку, которой нет конца.
Малфой тяжело вздохнул, едва не издав рвущийся из груди стон безысходности и боли, и присел на соседнюю плиту, предварительно стряхнув с нее снег. Розы он держал перед собой и склонил к ним голову, лишь бы не видеть эту чертову могилу. Лишь бы не чувствовать тугой сгусток всепоглощающей и всеобъемлющей пустоты, которая тянула его к той единственной, чье тело вот уже три года покоилось в земле.
Почему мир настолько жесток по отношению к нему? Почему, когда он, наконец, смог обрести свет в своей жизни, чья-то тяжелая рука погасила этот свет своими толстыми, уродливыми пальцами, и уволокла ту, кого он любил больше самого себя, в темноту смерти? Почему именно
ее жизнь? Почему
ее посчитали лишней на этой земле, полной зла и жестокости? Почему
именно ту, которая была воплощением всего хорошего, что только могло быть
в его жизни?
Горло Малфоя нещадно жгло то ли от непролитых слез, то ли от огневиски, которое он вливал в себя последнее время слоновьими порциями. Его воображение, решив поиздеваться над ним, нарисовало перед прикрытыми глазами ее лицо. Красивое. Доброе. Улыбающееся ему. Глядящее на него с любовью.
Живое.
Все началось в тот день, когда он, после долгих судов, был принят на испытательный срок на работу в Министерство. Бывший Пожиратель Смерти, один из сторонников Волан-де-Морта, в последний момент перешедший на сторону Ордена Феникса, он не ждал к себе снисхождения. И все же его помиловали, дали шанс начать все сначала.
«Ты врешь, все началось задолго до этого. Еще на втором курсе, когда она осмелилась нагрубить тебе. Признайся! Признайся, наконец, Малфой, что ты всегда желал ее, а потом любил! И любишь сейчас, подыхая на этой идиотской могиле».
Подсознание вернуло его в тот день, когда он зашел в министерский лифт и уже собирался нажать нужную кнопку, как вдруг ураган по имени Гермиона Грейнджер влетел в кабину и чуть не сбил с ног своим нежным ароматом, вскружившим парню голову. Она даже не заметила его, лишь развернулась спиной и наклонила голову набок, о чем-то думая. Пушистые каштановые волосы сползли на плечо, обнажая девичью шею и моментально разгоняя кровь в теле Малфоя, давая повод непрошеным фантазия, которые тут же отозвались горячим спазмом внизу живота.
Как же долго он мечтал о таком шансе — остаться с ней один на один. Мечтал о ней, о ее коже, губах, мягком теле, которое будет принадлежать лишь ему. Сначала это было лишь крышесносящее животное желание, красной пеленой затуманивавшее его разум, когда она оказывалась рядом. Но потом… потом это вылилось в нечто иное. Что люди называют
любовью.
Когда она зашла в лифт, он забыл как дышать, а весь мир уменьшился до размеров кабины. Малфой запрокинул голову назад, пытаясь очистить свой разгоряченный мозг от неуместных сцен и мыслей, горячей липкой патокой влившихся в сознание. У него даже почти получилось, но все испортил лифт.
Это ведь так сложно, мать его, сделать движения этой чертовой штуковины плавными! Каждый новый поворот или движение были резкими, и вот в один из таких моментов Гермиона не удержалась и сделала шаг назад, врезаясь своим телом в него.
Три… Два… Один…
Пуск!
Малфой прижимает ее к стенке лифта, стискивая в объятиях ее дрожащее от неожиданности или чего-то другого тело. Он с бешеной силой обрушивает свои губы на ее рот, который приоткрывается от его напора, впуская в себя наглый язык. Руки Малфоя настойчиво и грубо скользят по ее бедрам, прежде чем ее ладошка успевает влепить ему звонкую пощечину, отрезвляя лишь на мгновение. Потому что в следующую секунду его глаза темнеют настолько, что девушке становится по-настоящему страшно, и она приставляет к его горлу волшебную палочку, предупреждая, чтобы он держался от нее подальше.
Наконец, этот чертов лифт останавливается и она выходит, пятясь от него, как от психа, продолжая держать палочку и следить за его взглядом голодной акулы. И только оказавшись вне пределов его досягаемости, девушка позволяет себе немного расслабиться.
— Мы еще не закончили, Грейнджер, — обронил он, нахально ухмыляясь, перед тем как двери лифта закрылись, оставив его одного со жгущим изнутри желанием.
Бедная Грейнджер, ты еще не знаешь, насколько ты сильно влипла. Ты еще не знаешь, что спустя не такой уж большой промежуток времени, ты сама захочешь этих прикосновений. Будешь искать на общественных мероприятиях облизывающий тебя с ног до головы взгляд и легкую ухмылку, заставляющую дрожать то ли от страха, то ли от предвкушения.
И еще одна яркая, но непрошеная картинка из прошлого.
— Потанцуем? — Малфой подходит к ней со спины на одном из благотворительных вечеров, обжигая дыханием ее нежную кожу и замечая, как она вздрагивает.
— Почему бы и нет? — храбрится она, думая, что сильнее этого. Но он знает, что еще чуть-чуть и неприступная крепость сдастся. Ведь не зря он уже несколько месяцев будоражил ее сознание. И если сначала эта была лишь игра, то потом она переросла в их взаимное глубокое чувство.
Он вел ее в танце, такую легкую, такую… предугадывающую каждое его движение, смело доверившуюся ему, глядящую с огромным доверием в его глаза. И он воспламенялся от этого взгляда, чувствуя, как его терпение иссякает.
Кажется, все видели их пламенный танец, но плевать, ведь для них давно нет рамок и запретов. Есть лишь страсть, толкающая на диван в пыльной комнате, заваленной бумагами.
Исступленные поцелуи, скользящие по телу руки, торопливо снимающие мешающую одежду, тяжелое дыхание и невнятный шепот. Горячие губы, прокладывающие на пылающей коже дорожки к груди и животу; нетерпеливые руки, познающие каждый изгиб тела, рассылающие электрические импульсы по охваченной пожаром желания коже. Легкие стоны, заглушаемые неистовыми поцелуями… и миг полного единения, когда он овладел ею, предъявляя на нее права до конца дней, оставляя на ней свою метку любящего мужчины, счастливого от того, что он оказался первым, которого она так близко подпустила к себе, которому настолько поверила. И готовый сделать все возможное и невозможное, чтобы остаться единственным в ее жизни.
Древний, как мир, ритуал познания мужчиной возлюбленной, а женщиной — открытия в себе того, для чего она была создана. Сплетение тел в сладостной истоме и невероятном напряжении, священное таинство для двоих, где женщина — богиня и жрица, а мужчина — бог и владыка, а не эгоистичный хозяин. Мужчина, признающий женщину равной себе, своей половинкой, а не бесправной рабыней. И он принимал ее, как свою богиню, готовый подчинять и подчиняться, поддерживать и направлять, не доминируя, но любя. И он вел ее к новым вершинам, с каждым движением вознося к непознанным ощущениям. И когда ее гибкое, влажное от испепеляющей страсти тело выгнулось и затрепетало в сладостных конвульсиях наслаждения, он тоже не смог больше сдерживаться. С животным рычанием сжимая ее в объятиях, он устремился за ней к последней вершине.
Так было каждый раз, когда они сплетались в одно целое, а после лежали в объятиях друг друга, изнемогая от сладкой неги.
***
Удивительно, как трудно забыть боль. Точнее, почти невозможно. Но еще труднее вспоминать радость. Счастье не оставляет памятных шрамов. И сейчас, сидя у бездушного камня, под котором была похоронена она, Малфой это понимал, как никто другой.
Гермиона любила метро и на работу почти всегда добиралась на нем. Почему-то привычная трансгрессия ее не устраивала, даже за руку с ним. Малфой не понимал, как черт возьми, может нравиться эта давка? Сотни спешащих в разные стороны идиотов, сбивающих тебя с ног. Но Грейнджер есть Грейнджер. Она любила все странное — то, что другие люди просто терпеть не могут. Он был тому примером, ведь она любила его. А он любил ее.
В то утро он умолял ее не ехать на метро, а трансгрессировать с ним, на полчаса дольше проваляться в кровати, но Гермиона была непреклонна, ведь ее утренний ритуал — поездка в метро, — был неприкосновенным.
Когда он трансгрессировал в квартале от Министерства, сильный толчок под ногами заставил его сердце в тревоге биться чаще. Крики людей, рыдания, визг и вопли, шум от сирен полицейских маггловских машин и «скорой помощи», полная неразбериха оглушали его. Но куда громче стучала кровь в висках, когда он в первые в жизни молился, сам не зная, кому, чтобы Гермиона,
его Гермиона, выжила. Как в тумане, он распихивал людей, не обращая внимания на тычки и толчки, пробираясь через обезумевшую от страха и ужаса толпу, скандирующую одно слово:
— Теракт!
Он хорошо знал это слово. Пожиратели не стыдились подобных атак на мирное население. Но почему-то сейчас он был уверен, что бывшие «приятели» ни при чем. Магглы и без их помощи прекрасно справлялись с задачей самоуничтожения.
Было три взрыва.
Какой из трех унес ее жизнь, Малфой не знал, да и не хотел знать. Знал лишь, что ее не стало, как ни стало и его. Он умер ровно в тот момент, когда на носилках вынесли ее мертвое тело. Все внутри оборвалось, унося за собой планы, надежды и мечты.
Их планы. Их надежды. Их мечты.
Он остался один. Совершенно, бесконечно, до звона в ушах один. Не было той рыдающей толпы, истеричных выкриков, груды мертвых тел, врачей и стражей порядка, пытающихся его оттащить, когда он упал на колени, разбивая их в кровь. Ему показалось, что ее ручка была еще теплой, когда, перед тем, как его скрутили полицейские, он дотронулся до нее. Но в ответ она не переплела свои изящные пальцы с его, ее ручка лишь безжизненно свисала с носилок. Она больше никогда не сожмет его пальцы, не зароется в его волосы на затылке и не разгладит морщины на усталом лице.
Прошло уже три года, а боль не затихала ни на мгновение, не уменьшаясь ни на йоту. Каждое воспоминание о ней было подобно ножу, воткнутому между ребер, а вдобавок еще и прокрученному по часовой стрелке. Ведь так больнее. Так ему и надо, ведь он
просто обязан был взять ее в охапку и удержать. Но не сделал этого.
Алые розы выпали из рук мужчины на снег, когда судорожный вздох сотряс его замерзшее тело. Словно пятно крови, они лежали у него ног, напоминая о страшных событиях. Одинокая слеза сорвалась с дрожащей ресницы и упала на бутон. Как жаль, что любовь и боль нельзя выплакать из себя, подобно слезам. Как жаль, что нельзя содрать с себя кожу, разломать ребра и, наконец, вырвать из себя эту сжигающую дотла боль.
Кое-как совладав с собой, Малфой поднялся на ноги, взял букет и, подойдя к могиле произнес тихим, надломленным голосом:
— А вот и я. Прости что так долго, родная, — тяжелый вздох. — С Рождеством, Гермиона.
Малфой переступил с ноги на ногу, совершенно не зная, что делать дальше, что говорить. Чувство неуместности каждый раз преследовало его, когда он попадал на кладбище. Словно ему здесь не было места, ведь он, в отличие от любимой, еще жив. Но куда еще Драко мог прийти, чтобы поговорить с той, которая своим уходом прорвала дыру размером с земной шар в сердце? Он осторожно опустил красные розы на пушистый снег, который тут же примялся под их тяжестью. Опустил и без того окоченевшую ладонь в снег, сжал его, чувствуя как он начал таять.
Как жаль, что он тает, ведь было бы гораздо лучше, если бы не превращался в воду на его ладонях. Это значило бы только одно. Что он наконец-то
мертв.
Но, к его гигантскому сожалению, он был жив. А еще чувствовал и любил. Скучал и умирал каждый гребаный раз, когда вспоминал о ней. Каждый раз, приходя сюда, к ней, он задавал ей один единственный вопрос, который ныл гнилой опухолью у него под сердцем:
— Неужели ты не могла послушаться меня и не ехать в тот день на метро? Ведь я умолял тебя, Грейнджер. Почему ты никогда не слушалась меня? — с болью шептал он одни и те же слова. Он произносил их каждый раз, приходя на кладбище. Задавал их пустоте в спальне.
И каждый раз немая тишина могилы, в которой лежала любимая девушка, неизменно оставляла его вопрос без надежды на ответ. Как и пустота. Каково это — осознавать, что будь ты чуть настойчивее, то она осталось бы жива? Каково это — сгорать от сумасшедшей боли каждый день и каждую ночь? Каково это — мечтать о смерти, как о спасительном лекарстве?
Драко Малфой знал. Он знал, каково это — похоронить
ее. Ту, что когда-то воскресила его, а затем ушла, выдрав с корнями желание жить. Он приложил руку к холодной фотографии на гранитном камне. Под его теплыми пальцами фотография ожила и улыбнулась ему, как улыбалась всегда, когда он возвращался с работы. Когда готовила ему его любимый пудинг. Как умела улыбаться только
она. Здесь, на волшебном снимке, она была живой, как в тот момент, когда он преподнес ее подарок на ее День Рождения.
Живая… там. В ответ его лицо искривилось страшной, нечеловеческой маской горя, и Малфой припал лбом к холодному камню, сотрясаясь от беззвучных рыданий.
— Я скоро, родная, я скоро…
***
Сторож кладбища нашел Драко Малфоя на рассвете. Он так и остался лежать на могиле своей возлюбленной. Одной рукой он сжимал алые розы, а вторая покоилась на портрете молодой девушки, с щеки которой, как показалось сторожу, скатилась слеза в тот момент, когда он окликнул уже мертвого мужчину, замерзшего насмерть в эту Рождественскую ночь.
Чудо в Рождество… Оно свершилось. Он, наконец-то, был с ней…
