го(во)ри

Модестас целует его. Взмыленные после долгих часов тренировки, они с Беловым заходят в раздевалку, тихо о чём-то переговариваясь, и — загорелая ладонь сжимает чужое плечо, Паулаускас наклоняется и целует Сергея. Сухо. Почти сразу отстраняется. — Я люблю тебя. Сергей замирает на месте, хотя явно намеревался отодвинуться или сделать шаг вперёд — сразу не разберешь. Когда дело касается Модестаса, так происходит всегда: Белов постоянно намеревается, но никогда не решается дойти до конца. Он ещё ни разу не дрался с Паулаускасом. Он ещё ни разу его не целовал. Выражение лица у Сергея нечитаемое: ни один мускул не двигается, взгляд словно подёрнут ледяной плёнкой, как та, что на лужах в холодную московскую осень. Он смотрит Модестасу в глаза, но ничего не видит. — Ударишь меня теперь? — Паулаускас хмурит брови, складывает руки на груди. — Может, хотя бы скажешь что-нибудь? В раздевалке пусто, все давно привыкли к тому, что эти двое остаются в спортзале до победного — когда по отдельности, а когда, как сегодня, вместе. Свет ламп бьёт в глаза, а время словно жалеет тратить на Белова с Модестасом секунды, поэтому и отсчитывает их настенными часами так медленно и так громко. Сергей отмирает, молча хватает спортивную сумку, поправляет лямку на плече и идёт к выходу, минуя Модестаса. — Серёж, давай поговорим об этом, — Паулаускас смотрит вперёд, весь напряженный, уставший. — Пожалуйста. Теперь, когда Белов задерживается в дверном проёме, они стоят друг к другу спиной, и Модестас словно каждой клеточкой тянется назад, но заставляет себя оставаться на месте. Время медленно считает: тик- так. — Не о чем тут разговаривать, Модя, — тихо отзывается Белов. Дверь за ним закрывается. Модестас не двигается, лишь устало прикрывает глаза. Яркие лампы жужжат под потолком. В спортивной форме и пальто Сергей выглядит, как городской сумасшедший. Благо, поздний вечер и дорога через дворы скрывают его от чужих взглядов. (Ничто не скроет его от взгляда Модестаса) * Совсем ничего не меняется. Касаний на тренировках не становится меньше, Сергей не бегает от Паулаускаса и не стесняется смотреть ему в глаза. Всё идёт своим чередом, вот только у Модестаса множатся в голове вопросы, и один кричит громче другого. Почему Белов ничего не сказал? Почему не ударил, не попросил держаться подальше? Почему делает вид, что это случилось не с ними? Неужели ему на самом деле всё равно, что там чувствует Модестас? Лишние мысли сказываются на тренировках, Гаранжин орёт не своим голосом, а Модестас только губы поджимает да исподлобья наблюдает за Сергеем время от времени. Тот перехватывает Паулаускаса в коридоре, будто из-под земли вырастает, и смотрит на него своим «почти». В этот раз — почти обеспокоенно. Модестас так устал от полумер. Белов спрашивает: — Ты чего, Модя? Нездоровится? И Модестас думает: сука, какая же ты сука. Он сокращает расстояние между ними, делая шаг навстречу. — Я люблю тебя, Серёж, а ты в молчанку играешь. Белов хмурится, словно вдруг перестал понимать родной язык. В коридоре в любой момент могут появиться люди, а Модестас как ни в чём не бывало сорит и разбрасывается словами. Сергей чувствует, как кровь приливает к щекам, как жарко и тесно сковывает грудь неловкостью, как руки чешутся — ударить или коснуться. Он шевелится, словно хочет подойти ещё ближе, но не делает этого, никогда не делает. Модестас горько усмехается, проходит мимо Белова, слегка задевая его плечом. — Сука, — шепчет он. Сергей сжимает челюсти и возвращается обратно в зал, хотя и собирался отправиться домой. Мяч сегодня ударяется о пол чересчур яро. Колено Белова ноет без остановки. * — Тебе всё равно, да? Они покидают спорткомплекс — опять вместе. Модестас даже не раздумывает перед тем, как спросить то, что его мучает. Они едва делают шаг на свежий воздух, когда он решается. Сейчас никто из них не останавливается. До следующего перекрёстка их пути совпадают. Белов молчит. — Конечно, всё равно, — бормочет сам себе Модестас. — Я даже не… — Нет. Звучит резко, звучит сухо, но Паулаускас жаден до слов Сергея — до честных слов, — поэтому в одно мгновение весь обращается в слух. — Нет, — повторяет Белов. — И вовсе не всё равно. По привычке на перекрёстке они замедляют шаг, останавливаются, чтобы обменяться прощанием. Сергей в этот раз тормозит первый, смело хватает Паулаускаса за запястье и говорит: — Не всё равно. Никогда не было. Отзвук его голоса резонирует на пустых улицах, Модестасу кажется, что Сергей свои слова кричит — не говорит вполголоса. Большой палец Белова скользит по загорелой коже чужой руки. Мгновение — Сергей отступает, отпуская. — Неправильно это. Взрослые мужики такими словами не бросаются, Модь. — Мне что, всю жизнь теперь только мячи бросать? Паулаускас боится, поэтому пытается шутить. Сергей молчит. — А что делают взрослые мужики, Серёж? Медведей голыми руками заваливают? Деревья сажают, сыновей растят, дома строят? — Хотя бы. — Я люблю тебя. — Не на улице, Модь. — Я люблю тебя, — Паулаускас снова сокращает расстояние между ними, тянется рукой к лицу Белова, повторяет: — Люблю тебя. Сергей зажмуривает глаза, будто его собираются ударить, а щека горит, ожидая прикосновения. В голове дробно стучит: «люблю, люблю, люблю». Белов слышит шаги. Когда Сергей открывает глаза, он упирается взглядом в широкую спину Модестаса. Они расходятся. * У Белова горло горит, потому что он не может начать разговаривать с Модестасом обо всём вот так запросто, а действия с таким нужным им обоим подтекстом кажутся запретными, неверными, грязными. Поговорить Сергею об этом не с кем — в голове бардак. Паулаускас своим существованием отвлекает от тренировок, и Гаранжин осведомляется, насколько сильно болит у Белова колено. Сергей отмахивается: дело-то не в этом. Дело в Модестасе. Сколько бы Белов себя не уговаривал (не смотри, не слушай, не говори), сколько бы не запугивал (неправильно, не предусмотрено, опасно), сколько бы не пускался в размышления о дальнейшем (не выйдет, уйдёт, не получится) — ничего не менялось. Модестас вылавливает его в коридорах и в раздевалке, на улице, в зале — где угодно, кроме, разве что, квартиры. И хорошо, потому что Сергей не знает, как бы всё обернулось, окажись они в «безопасном» пространстве. Он боится. Паулаускас сумасшедший: шепчет, бормочет, говорит и кричит свои «я тебя люблю» на двух языках, тянется пальцами к шее, к лицу — и тут же закрывается, не встречая никакой реакции. Белова парализует от этих слов, они слишком тяжёлые и каждый раз гирьками падают на пол, а ещё оседают пылью где-то в лёгких, мешая дышать. Он справится с этим. Они справятся с этим. * Перекрёсток. Никто из них не останавливается: Белов идёт за Модестасом. * Дверь квартиры захлопывается за Сергеем, он, не оборачиваясь, находит пальцами замок и прокручивает — трижды. Модестас вешает пальто на крючок, внимательно следя за его движениями, и это похоже на смертельно опасную игру: одно неверное движение, и твоё сердце будет голыми руками вырвано из груди. Паулаускас оставляет его в прихожей один на один со своим молчанием и идёт в гостиную. Не зажигает лампы. За окном только жёлтый фонарь да луна. Сергей разувается, снимает верхнюю одежду и аккуратно ступает за ним, всё так же молча. Встаёт к окну — бок о бок с Модестасом, но смотрит только вперёд, в самую ночь. Тишина разливается между ними густой и неподвижной жидкостью, словно чёрное осеннее небо вдруг упало, обрушилось вниз бесшумным дождём. Ночь пасмурная. Моросит. — Скажи что-нибудь, — едва перебивая тишину, говорит Модестас. — Пожалуйста. Белов не говорит, но вдруг кладёт голову на плечо Паулаускасу, слыша его усмешку. Проходит будто бы несколько часов, пока они снова привыкают дышать. Такое обыкновенное действие — столько эмоций. Сергей двигается медленно: поворачивает голову ещё немного, находит губами плечо Модестаса — и дышит. И привыкает. Сам литовец боится шевелиться: не хочет спугнуть большую хищную кошку. Тёплое дыхание греет его кожу через свитер. Белов сам тянется к нему — первый и впервые. Сам кладёт руки на широкие плечи, сам щекочет носом открытую шею. Сам дышит прерывисто и нервно сглатывает. Модестас терпеливо ждёт, аккуратно и неловко обвивая Серёжу руками, легко водит пальцами по его спине. Что-то рушится, когда Белов пересохшими губами касается горячей шеи — Модестас сминает его кофту в пальцах и судорожно вздыхает. Обычно никуда не торопящееся время сегодня, кажется, даёт лишние обороты: путь от ключиц к подбородку короток и прост. Они оба замирают, когда дышат друг другу в губы. — Модя, — на грани шёпота произносит Белов. — Да? — Прости меня. Сначала касание такое же простое и короткое, но несколькими секундами позднее Модестас добавляет тягучести, медленно двигая губами. Его хватка крепчает. Серёжа ещё никогда так сильно не хотел трогать кого-то и ощущать чьи-то прикосновения. Они оба словно не видели друг друга несколько лет — два сорвавшихся с цепи пса. Инициатива в руках Белова: он касается пальцами скул Модестаса, затем проводит по голове, зарываясь в волосы. Паулаускас отстраняется, точно уверенный, что ещё немного — и его разорвёт изнутри снарядом. Он чередует короткие поцелуи с такими же короткими «я люблю тебя», и с каждым разом Серёжа словно оттаивает, словно привыкает и к этому тоже. Они двигаются к дивану, Модестас одним движением избавляется от кофты Белова. Он целует — везде, где можно, где позволено. Серёжа тонет в этом — и в его речи. Дыхание сковывает из-за каждого сказанного «я люблю тебя», и даже повторённые несколько тысяч раз — эти слова никогда, никогда не теряют смысл. Модестас уже без свитера, Серёжа уже без брони — они оба дикие, дорвавшиеся. Двигаются беспорядочно, то замедляясь, то разгоняясь, и раз в несколько минут Модестас говорит, и говорит, и говорит. Диван слишком маленький для них обоих, но это ничего. Всё — ничего, когда они вместе. Вот так вместе. — Я люблю тебя, — шепчет Модестас, прежде чем оставить ряд поцелуев у самого уха. — Люблю тебя, — говорит он, прокладывая дорожку от ключицы к груди. — Люблю тебя. Серёжа сам утягивает его в поцелуй, и это нежно, и это аккуратно, и это — значит больше всех слов на свете. Они стонут, не отрываясь друг от друга, когда Модестас неловко двигает бёдрами. На щеках у Серёжи наверняка румянец, и Паулаускасу жаль, что в темноте этого не видно. Фонарь, бьющий светом в окна, оставляет на стенах жёлтые кляксы с острыми углами и заключёнными в них тенями. Серёжа отключает внутренний голос, позволяет себе расслабиться, и из всех запретов убирает «не». Получается «смотри», «слушай» и «говори». Получается «целуй». Получается «правильно». Тишина квартиры разбивается их общими стонами и вздохами, словами Модестаса и тихой руганью Серёжи. Жар волнами раскатывается по телу, но это совсем не похоже на неловкость. Обыкновенное желание коснуться возрастает в несколько тысяч раз. Хочется больше. Хочется — каждой клеточкой тела. Хочется — смотреть глаза в глаза и обмениваться дыханием. Серёже тяжело даются предложения (какой бы смысл не был вложен в это слово), так что Модестасу приходится угадывать, и он угадывает каждым движением, попадает прямо в цель каждым касанием и тёплым выдохом. У Серёжи под кожей всё горит. Он не забудет всё это, даже если очень сильно захочет. Ему не всё равно. Никогда не было и не будет. * Они так боятся потерять друг друга, что держатся за руки чуть чаще, чем позволено — и дома, и (почти никогда) за его пределами. Зимой, ближе к новому году, Модестас отбывает в Литву, чтобы проведать семью. Две недели тянутся так медленно и нервно, словно по отдельности их обязательно схватят и рассадят по разным камерам. Когда Модестас приезжает, Сергей ничего не может сказать: на перроне слишком много людей, а он не хочет посторонних, пускай и случайных слушателей. Так что он говорит: — Привет. А слышит в ответ только обеспокоенное: — Как твоя нога? Белов смотрит Модестасу в глаза и видит гораздо больше вопросов, поэтому и отвечает: — Переживу. — Переживём, — тихо отзывается Паулаускас. Их объятие тёплое, родное, даром что короткое. * Раздевалка, поздний вечер и тишина вокруг. Модестас по привычке начинает: — Я те… — И я тебя тоже, Модя, — перебивает Серёжа. — Я тоже тебя люблю.