Перед рассветом

Хаширама во сне дышит тихо, почти неслышно; пальцы сжаты на кунае до судорог и побелевших костяшек. Война – та, что колотится о клетку рёбер, и та, что тяжёлой поступью меряет их земли, не отпускает его даже во сне. По правде сказать, она уже давным-давно никому не даёт свободы, но Мито не желает считать чужих демонов. Тех, что снедают её мужа, хватает с лихвой. Сизое – невесомее птичьего крыла – небо за окном светлеет, обретая чуть заметную глазу прозрачность. Скоро там, на востоке, его вышьют золотыми да розовыми нитями, и взойдёт солнце и разгонит ночные тени, но одна, знает Мито, останется. До самого последнего дня – останется. Мито сидит на футоне, обхватив руками колени; алые волосы струятся меж пальцев, ложатся на постель лужами несвернувшейся крови – приноси мне своего первенца, дитя войны, приноси, и я пожру его без остатка, как тебя и твой род. Его и без этого уже почти нет, ты знаешь? Меж бровей у Хаширамы залегла тонкая морщинка – ни через год не разгладится, ни через десять. Нет срока давности у памяти. Нет у неё и прощения. И не спасут Хашираму ни печати их клана, ни забота брата, ни её любовь. Ничто не спасёт того, который своими руками вырвал сердце и бросил прочь… Ибо люди не меняются, думает Узумаки и с ясностью страшной понимает: человека нельзя переделать, но можно сломать. Мадара Учиха должен был стать основателем деревни, Первым Хокаге, вечным защитником мира – а стал проклятием. Тобирама требовал от брата вычеркнуть Мадару из жизни, вытравить его, как надоедливый сорняк; Мито ни слова не говорила мужу, но тихой ревностью поддерживала его брата, и оба они преуспели. Хаширама своими руками убил того, кто был для него другом, соратником, и ещё бог весть кем, Хаширама сделал выбор, и после этого выбора от него ничего не осталось. Третью ночь Хаширама говорит: всё хорошо, я просто устал, и ещё скороговоркой – не бойся, этот кошмар скоро кончится. Третью ночь Тобирама не появляется в клане, а когда, наконец, возвращается – от него пахнет чужой кровью. Третью ночь Мито не смыкает глаз до рассвета и кротко улыбается, говоря, что печать слишком тяжела. Третью ночь Мадары Учиха нет на этой земле. Мито смотрит на широкую спину, обтянутую светлой тканью, слушает мерное тихое дыхание, а видит – болезненную слабость, хрусткую от инея траву, жаркую светлую кровь на чужом клинке… Ей хочется плакать, но глаза сухи, суше вечных песков Суны. Мито не верит в предзнаменование, но знает, что ещё до конца войны станет вдовой и выдержит всё, выстоит до самого последнего дня, ибо сломать человека можно, а изменить – нет. Перед рассветом спится особенно хорошо и спокойно, словно в детстве, когда мамины руки спасают от любой беды. Мито вздыхает, ласково касается тёмных волос, точёной кисти в паутине шрамов… Не лекарь она и от боли не знает снадобья вернее, чем время. Всё, что может Мито – это охранять его сон до утра и быть рядом, когда Хаширама проснётся.