Малахитовый браслет

На ее пальцах вязко оседала кровь, облегчая скольжение, заставляя Данниль сильнее подаваться на ласку. Женевьев смотрела на нее снизу вверх, жадно вбирала каждый стон и не могла не замечать, как меняется мимика: вот залегла морщинка между бровей, вот приоткрылись накрашенные матовой помадой губы, а вот веки скрыли потерявший осмысленность взгляд. Больше всего притягивал внимание румянец смущения и стыда, раскрасивший обычно благородно бледные щеки и скулы красным. То, что происходило между ними сейчас, не было привычным, поэтому Данниль и реагировала так остро, живо откликаясь на прикосновения. Громкий стон, грудной и низкий, заставил Женевьев сильнее сжать собственные бедра: возбуждение колкими жалящими огоньками обожгло низ живота. Движения ее ладони стали резче, пальцы скользили внутрь влажного и тугого влагалища, растягивая стенки, сильнее пачкаясь в густой крови. От сорвавшегося с губ имени, инородного и чужого, злость языками дикого пламени вспыхнула в груди, заставила безжалостно дернуть за болтавшийся на шее легкий платок и наклонить к себе, прошипеть в лицо жесткое и жестокое: — Здесь только я, а его нет и не будет. От звонкой пощечины Данниль всхлипнула, попыталась отстраниться, но Женевьев не позволила, продолжая натягивать платок на себя: — Он ушел. Навсегда. А ты продолжаешь упрямиться. Вернись на пальцы, или ты не кончишь в ближайшие пару недель. Было тяжело ломать Данниль, заставлять ее делать то, что надо было сделать давно, — оставить чертового Дженсена Эклза в прошлом, а не страдать по нему уже больше полугода. Женевьев отпустила платок, позволяя выпрямиться, и вернула другую руку на прежнее место, давая Данниль снова сесть на пальцы. Каждый раз они проходили все будто заново, не делая никаких успехов. И только сейчас Женевьев решилась попробовать нарушить приемлемые границы их договоренности об удовлетворении не только профессиональных потребностей своей начальницы. Сама она не была брезгливой, поэтому, обнаружив, что у Данниль в полном разгаре менструация, не остановилась. Наоборот, это подстегивало, в ее силах было дать то, что было необходимо, — выломать из привычных рамок и заставить наконец встрепенуться от долгого полусна и бреда, в котором находилась последние месяцы Данниль. Поэтому, не обращая внимания на вялые возражения и неубедительные попытки оттолкнуть, Женевьев сама избавила начальницу от нижнего белья и тампона, пропитанного кровью. И вот — все ее усилия практически пошли прахом. У Данниль в голове даже сейчас был он, не давая даже мгновения передышки, отсутствия мыслей о нем. Несмотря на то что Данниль вернулась на пальцы, даже покачивалась сама, пытаясь довести себя до вымученного оргазма, она все равно была далеко от происходящего. Женевьев не выдержала, обхватила запястье с ненавистным браслетом и стиснула крепко, привлекая внимание: — Знаешь, я бы уничтожила эту чертову побрякушку, — Данниль дернула рукой, пытаясь освободиться, — он подарил ее в насмешку, как ты не понимаешь? Сам ушел, а тебе оставил напоминание, чтобы ты постоянно о нем думала. — Нет, — выдохнула Данниль и отрицательно покачала головой, едва сдерживая слезы. — Нет! — Как это мило с его стороны, — продолжала давить Женевьев, вжимая ладонью браслет в кожу до боли. — Хочешь, я подарю тебе кольцо с камнем цвета моих глаз и уйду? Будет очень символично, правда? Данниль опустилась на колени, скрывая лицо за прядями волос и руками. Задушенные всхлипы ранили Женевьев, но она не позволила себе остановиться и с тяжелым сердцем сорвала браслет с запястья. — Он урод каких только поискать. — Данниль потянулась дрожащими пальцами, пытаясь забрать, но Женевьев лишь скрыла украшение от взгляда в плотно сжатом кулаке. — И ты это знаешь. Но продолжаешь цепляться за воспоминания, которые стали прошлым чересчур давно. С каждым словом плечи Данниль опускались все ниже, а дышала она все чаще, будто истерика и рыдания мощной волной неотвратимо накрывали ее с самой головой. Встав на ноги, Женевьев безжалостно бросила браслет на пол, начиная беспорядочно растаптывать его. Это следовало сделать давно: избавить Данниль от постоянного напоминания о бывшем муже, об их разводе и о том, что происходило, пока они жили вместе. Удовлетворившись результатом, Женевьев вернулась к креслу, но не опустилась в него, а присела рядом с плачущей Данниль, поглаживая ее по влажной от слез щеке и оставляя краску крови на коже. — Я знаю, что больно. Но так правда будет лучше, поверь мне. Данниль не ответила, продолжая всхлипывать. Покачав головой, Женевьев с трудом, но все-таки заставила ее подняться на ноги и пройти в небольшую ванную комнату, скрытую за неприметной дверью. Не обращая внимания на мгновенно намокающую под душем одежду, она вымыла Данниль, помогла надеть трусики и приклеить прокладку, укутала в мягкий и теплый халат и отвела в кабинет, чтобы устроить на удобно широком диванчике. Несмотря на комфортную температуру в кабинете, Женевьев начала мерзнуть неприятно быстро из-за пропитавшей ткань воды. Пришлось избавиться от одежды и позаимствовать пару брюк и футболку из вещей Данниль. И было совершенно не удивительно, что они были — Данниль практически жила на работе, не желая возвращаться в пустую квартиру. Присев на край дивана, Женевьев отвела непослушную прядь от лица и заглянула в глаза: — Тебе налить выпить? — Виски, — чуть дрогнувшим голосом согласилась Данниль. Женевьев кивнула, а когда поднялась, чтобы дойти до бара, в спину донеслось тихое и усталое: — Останься сегодня со мной. Не уверена, что смогу в одиночку пережить эту ночь. — Хорошо. И она осталась. Потому что уже на протяжении нескольких месяцев любила ее, эту зацикленную на бывшем муже женщину, медленно угасающую от постоянных терзаний себя и от выматывающей работы. Любила, поэтому и надеялась вытащить из депрессии и помочь начать жить нормально. Возможно, и не с ней, но жить, а не существовать.