Прятки

«Любовь прекрасна», — говорили они. «Ты будешь рад любви», — говорили они. «Ты должен кого-то полюбить», — говорили они. Но ни один из них не сказал, что разбитое сердце будет так болеть. Шарф на шее кажется удавкой, дождь — ебаной шуткой ненормальной питерской погоды. И он, без зонта и малейшего желания его иметь, посреди всего этого буйства природной стихии. Заболеет — и пусть. Сляжет с осложнениями — прекрасно. Умрет от пневмонии — лучше и быть не может! Лужи шлепают под ногами, когда он пробегает прямо по ним, не жалея ни кроссовки, ни идущих мимо людей в костюмах и с зонтами. Он чисто физически не может эти чертовы лужи видеть — глаза или застилает пелена слез, или рукав, пытающийся их утереть. На бегу это сделать очень трудно, но останавливаться он не собирается ни при каких обстоятельствах. К чертям. Как можно дальше от того проклятого места. Мокрые волосы липнут к такому же мокрому лицу. Шарф развевается, когда он перебегает перекресток на красный. Кто-то сигналит ему вслед. Дождь все льет. Тетради с конспектами в рюкзаке наверняка намокли. Ну и хрен с ними. Перепишет у Филипенко. Он с остервенением трет глаза рукавом, но это не помогает — через веки все равно перекатываются проклятые слезы, слишком горячие на его замерзшем лице. Отчего же так больно. Он останавливается напротив какой-то витрины, поворачивает голову — и видит в отражении себя: с красным лицом, полными слез глазами, мокрыми волосами и одеждой, с расстегнутым рюкзаком на плече и болтающимся браслетом на руке. Жалкий, обиженный, мокрый воробей — даже рыжие пряди кажутся коричневыми. Напрашивается нехорошая шутка про то, что его окунули в дерьмо. Он срывает браслет с запястья и с ненавистью швыряет его в лужу. Волков может им подавиться. Волков может подавиться всем: и его признаниями, и его подарками, и поцелуями на таинственных питерских крышах и прогулками далеко за полночь. Волков может подавиться своей армией и своими чувствами, которых — ха — и не было, скорее всего. Он смотрит на свое изнуренное и несчастное отражение, и то вдруг усмехается неприятно — с грустными желтыми глазами это выглядит жутко. — Тебя использовали, дурак, — смеется оно. — Попользовали и выкинули, как ненужный одноразовый платок. Он отступает на шаг, и его лицо в отражении искажается в болезненной гримасе — а слезы снова начинают течь по щекам. Дождь все льет и льет, когда он падает на колени прямо в грязную лужу и впервые позволяет себе завыть, обхватив себя за плечи в мокрой насквозь куртке. Люди с зонтами и отсутствующими лицами обходят его стороной: черно-белые, молчаливые, хмурые, словно в немом кино. И весь Питер кругом тоже серый и хмурый, словно Волков забрал у него последние краски и высыпал в мусорное ведро, оставив только черный и белый, чтобы было хоть что-то, чем можно рисовать эти стеклянные декорации. Черный и белый, ха. У Волкова белая кожа и любимый цвет — черный. Он жмурится с силой и мелко подрагивает от холода. Колени болят от брусчатки. Кто-то заботливо укрывает его зонтом. Он поднимает глаза, чтобы увидеть Филипенко: та держит свой любимый фиолетовый зонт и смотрит с тревогой. — Уж не думала, что догоню тебя, — говорит она, упирая одну руку в колено. Дождь капает ей на спину, не прикрытую зонтом. — Сереж, ты чего? Она садится на корточки подле него, слишком яркая для Питера, у которого все краски отобрал мудак Волков. В расстегнутой куртке виднеется только легкая футболка. Саше должно быть холодно. — Я… — он оборачивается на свое отражение. Оно вторит ему своим заплаканным лицом и потускневшими враз рыжими волосами. — Как ты здесь?.. Он позволяет ласковым рукам посильнее завязать шарф у себя на шее и поправить куртку. — Увидела, как ты рванул от универа, помчалась следом. Не могла же я тебя бросить. Предчувствие нехорошее было. У него на глаза снова наворачиваются слезы, и Саша не мешает ему, мокрому, прижиматься к своему плечу и реветь — в голос, с хрипами и бульканьем, словно пятилетний ребенок, упавший с велосипеда. — Саш, — он судорожно цепляется за ее руки и вздрагивает, — мне так больно, Саш. Филипенко целует его в макушку и гладит по спине, словно заботливая старшая сестра — пусть и младше на полгода и ниже на голову. — Сереж, — зовет она, когда его плечи перестают нервно беспрестанно трястись, — пойдем. Простынешь. Он выдыхает и позволяет себя поднять — и, продрогший, вымотанный, пустой, покорно шагает рядом с Сашей, крепко сжимающей его руку в своей. Серый и хмурый Питер смотрит на него своими потянутыми дымкой туч глазами, и вороны в его небе каркают заупокойную по его разорванному в клочья сердцу, но сашин зонтик не подпускает черное и белое близко к ним. И ему на эти недолгие по сравнению с вечностью мгновения становится спокойно. Потому что фиолетовый зонтик прячет его от всего, а теплая тонкопалая ладонь в его собственной — ведет через мрак чужого любимого цвета и белизну чужой кожи, въевшейся в мозг. Он закрывает веки. Дождь все идет.