***
По обстановке Восторга было трудно сказать, что хоть где-то сидит заносчивый лидер, который навязывает кому-либо свою волю. ДеВитт часто натыкалась на множество плакатов, которые истерлись от времени, и изредка видела на них Эндрю Райана. Чего уж говорить о Коэне, чей дизайн рассыпался в пыль. Все кругом разлагалось… Она жмурится, думая, что ее тело уже разлетелось на несколько равных кусков, но открывает глаза, когда слышит очередной визг. Кажется, даже удивленный. С этой секунды удивление у нее всегда будет ассоциироваться с ровным зеленым светом. Анна неотрывно разглядывает Папочку, припоминая в подробностях последнюю встречу. Тот же с таким же интересом разглядывает Анну. По телу идет крупная дрожь, когда эта Железка берет на руки Маленькую Сестричку и относит до люка. «Ты была хорошей сестрой», — эти слова, произнесенные звонким голоском, приводят Анну в чувство. Папочка же возвращается обратно, становясь напротив и протягивая «клешню». — Ты хочешь, чтобы я пошла за тобой? — еле шевеля губами спрашивает ДеВитт… Послышались шаги. Старшая Сестра резко хватает Анну за плечи; вжимает в стену. Тесно. ДеВитт вынуждена ее приобнять; искоса поглядывая на это существо, чуть ли не краснеет. Когда два мага-сплайсера скрываются от них, Старшая Сестра ее отпускает, отступая на шаг. «Идем дальше?» — чуть слышно спрашивает Анна. Свистнув что-то тихое, Сестра кивает, будто отвечая на улыбку. ДеВитт в этот момент кажется, что вернулся старый друг, по которому она очень скучала. По дороге до того места, куда ее пригласила Сестра, они ни раз наталкивались на одичалых жителей Восторга. Биться рука об руку с ней Анне нравится. АДАМ у нее, кажется, не заканчивается вовсе. А акробатические способности — высший класс. Благодаря ее ловкости, ДеВитт не получила ни одного серьезного повреждения. Когда Сестра приводит ее до маленькой лаборатории, забаррикадированной от посторонних, она понимает, почему все так. И почему глаза ее не обманывают. Шел уже 1970 год. Все, кто был в своем уме, давно покинули Восторг. ДеВитт в ужасе. Это не сон о Париже. Она нервно просматривает чертежи, схемы, исторические сводки и ей кажется, что она сошла с ума. Анна подавляет истерику. Должен быть шанс исчезнуть отсюда, даже без разрывов в пространстве и времени. Какое-то время Особь роется в бумагах, находя факты о том, что небезызвестная Бриджит возвращается в Восторг, забирая Маленьких Сестричек на поверхность с регулярностью раз в год. Эта информация ДеВитт обнадеживает. Может быть, Салли была среди них. Теперь понятно, почему Старшая Сестра не стала нападать на нее. Возможно, ученая надеялась, что у нее появится невольный помощник в ее непростом деле. ДеВитт решила для себя, что, как встретит Тененбаум, то попросит ее выделить в субмарине еще одно место — для Сестры. Поступки новой подруги очень удивляют Анну, но она без понятия, как расспросить об их причинах. Анализируя все, что прочла на досуге, никак не может выкинуть из головы образ Сестры-защитницы. Уже на подходе к станции задумчивость приобретает мрачный оттенок. Анне все равно кажется странным, что Старшая Сестра так быстро признала ее. «Выражает свое мнение металлическим скрежетом. По постоянно горящим зеленым лампочкам на спецовке понятно одно — признает только одного человека… Словно Соловей». Застревает ком в горле. Через раз Анна бросает на Сестру недоуменные взгляды, но ничего не может понять. Она напряженно думает над этой загадкой еще какое-то время, тихо следуя за Старшей Сестрой. Легкое головокружение настигает ее спустя пару шагов. ДеВитт так и хочется рассмеяться: «Неужели прямо сейчас все мое тело покрывается ракушками?», но в глазах темнеет. — Ну что, ласточка моя тупоголовая… Упала, ушиблась? — как наседка, ахает она, рассматривая милое личико своей малютки, будто бы не различая черт. Губы Анны ДеВитт дрожат, дыхание вырывается резкими толчками. «Чудовище. Чудовище… Ненавижу тебя!» Она не знает, как ей жить дальше, и что теперь в серой перемене дней вообще можно назвать жизнью. Горькие рыдания рвутся из груди. — За что вы так со мной?! За что вы так с ними?! Анна замирает на месте, чувствуя, как дрожат пальцы рук. «АДАМ. Он содержит собственную память», — думает она, прежде чем мрак полностью затмевает сознание. «Девочка… Та девочка в люке… Моя? Твоя?» — Салли! — вскрикивает Анна, падая на колени от накатившей слабости. Старшая Сестра вскидывает оружие, но, замечая то, как скукожилась ДеВитт на полу, подходит ближе. Анна поднимает взгляд. И понимает — прошло целых 10 лет. Все, что она видит, только ее вина. Возможно, Райан не мог как Комсток видеть будущего, но верно подметил, что Анна ДеВитт просто дура. Не прекращая рыдать, она подносит руки к лицу, чувствуя, как полуживой механизм обнимает ее, по-прежнему что-то шелестя на своем, механическом, понятном только Младшим Сестричкам и Большим Папочкам, языке. Это что-то нежное, успокаивающее. И Анна не выдерживает, обнимает Сестру в ответ, размещая руки на плечах; как помешанная, бормочет: — Салли… Салли… — надрываясь от боли, — Я не хотела… Я не хотела этого для тебя… Не хотела! Сестра спокойна. Анна лишь на мгновение утыкает измученный взгляд в шлем, за которым уже давно нет человеческих глаз; опуская голову, прислоняется к этому подобию лица лбом. ДеВитт тошнит, трясет как при лихорадке; она виснет на девочке, которой уготовила страшную участь, не соображая, что творит и почему. «Она хотела, чтобы я была ее секретарем, а я… Зачем я это сделала?! Зачем?!» — Надеюсь, ты понимаешь, что поступила опрометчиво? Я говорила — выбирай. Либо Анна, либо Люба. С того момента, как твой ДеВитт скорчился на улицах Аполлона, у меня нет средств, чтобы содержать твоих дочерей. Теперь их дом — «Фонтейн Футуристикс». Сможешь заметить обеих, когда они будут собирать АДАМ с трупов. Бестолочь. Можно оставить Салли в Восторге. Но никого у Анны кроме нее нет. Таких существ по Восторгу бродит тысячи. И не каждого из них ясной улыбкой встречает только одна единственная малышка. И даже серии не всегда везет сохранить этот комочек. Что в них особенного? Всего лишь слизняк в недрах живота, выделяющий какой-то там АДАМ. Папочка об этом не думает. Мысли его посвящены началу. Тому, как он стал таким. Умирать было больно… Очень. Чей-то крик сверху заставляет держать глаза открытыми. —***
Первое воспоминание об Элизабет у Соловья связано с тем, как та, подбежав к нему, поправила трубку, подающую кислород. Но иногда, наблюдая за ней, размышляет над тем, что не может вспомнить их первой встречи. Шум в голове — и он делает вывод, что это даже неплохо. Зачем защитнику размышлять над прошлым, когда единственное, что важно в его жизни, так это то, как его подопечная тихо напевает незамысловатые «ла-ла, ла-ла-ла-ла, ла-ла, ла-ла-ла», возясь с игрушками. Несмотря на то, что ему не разрешают задерживаться у Элизабет дольше часа, он часто нарушает запрет. Элизабет еще совсем крошечная; когда подходит близко, часто оступается, ловит его за клюв и начинает звонко смеяться. Приносит ему игрушки. И улыбается. Соловей хорошо запомнил тот случай, когда однажды при его появлении, она не вышла к нему навстречу. Он с тревогой заглядывал во все окна, а, когда наконец заметил маленький комочек в темном углу, понял, что та плачет. Он старался звать ее как можно тише… В тот раз она выбежала к нему только затем, чтобы обнять… Соловей не замечает того момента, когда она становится взрослой. Подзывая ее, старается быть несильно шумным, но слышит только неопределенно-взволнованное — «Прекрати!» и покоряется… Она много читает. И еще… рисует людей. Странно знакомых. Но, рассматривая свои рисунки, хмурится тому, что видит, словно не верит самой себе. Соловей и сам чувствует странное волнение. Особенно, когда из рисунков она открывает целые порталы в иные миры. Стоит лишь секунды перед ними, сомневаясь, стоит ли делать последний шаг на ту сторону. Соловей снова вспоминает то, какие картинки она с абсолютно бледным лицом выводила карандашом или красками. Шум усиливается. Он мельком видит то, что на той стороне, и почему-то именно в эти секунды хочет крикнуть ей: «Все не так! Остановись!» Правда, это лишнее. Она ни разу не решалась. Зал ожидания. Он переминается с ноги на ногу и не может сделать ни шага вперед, хотя экскурсионный лайнер давно состыковался. Оглушен и не в силах контролировать свое состояние: взгляд не может задержаться ни на одном предмете в помещении, пальцы рук мелко дрожат. Любой, кто видит его сейчас, уверен, что веселого балагура просто мучит тошнота после аварии. Если бы… Он не замечает людей, толкающих его в бока. На их лицах написано удивление. Им не так важно, почему бывалый путешественник молчит. Возможно, они ему сочувствуют, но все равно не смогут понять. — Сколько раз можно повторять, — начинает с напором, но, заметив очередную попытку людей открыть шлюз, останавливается на мгновение. И все для того, чтобы в очередной раз скривиться и громко рявкнуть: — Незаметный, неуклюжий, скрытный, со странностями, но сообразительный. У него или нее либо нет друзей, либо они не надежны. Его или ее избегают и не замечают, поэтому выбираешь кого-либо из них. Так трудно запомнить? Или мне это написать на стенах твоего ржавого ведра? Так ты мою волю толкуешь, балбес? Никто и не пытается узнать его историю. Никогда не пытаются спрашивать. Его, как и многих, называют отважным, самоотверженным героем, не подозревая, что он боится каждый час своего существования. Каждое путешествие. Он не может признаться. Никому. Нельзя. Самая настоящая пытка. Страшнее этого ничего нельзя вообразить. Ты ― это те, с кем ты состоишь в дружеских отношениях. Ты ― это то, какие книги ты выбираешь. И то, какую еду предпочитаешь. Ты ― это твои поступки. Но никак не ты сам… — Все в норме, парень? — удивляется один из тех, с кем он непринужденно болтал полчаса назад; оборачивается — взгляд человека полон тревоги. Понимает, что стоять дольше нет смысла. Нужно убираться с глаз. Пытаться починить посудину, пока есть время. Отделаться от людей простая задача для того, кто привык бежать по первому зову в названную сторону. Храбриться или изображать спокойствие не нужно, когда глухое одиночество встречает мертвой тишиной собственной комнаты. Не видит, но чувствует, как она хмурит брови. «Я в ловушке. Помогите»… Уже на пороге. Добавляет с презрением, будто бы стыдясь правды: — Нас не выбирают. Сам знаешь. Звук ее голоса разносится эхом. В голове отдается стеклянным звоном. Плавит сердце от тоски. Как измельчитель бумаги, не оставляя и крошки, проносится по воздуху и оседает. Уходит в небытие, как и все, к чему она прикасается. Он нервно осматривается по сторонам и не замечает ее присутствия больше. Снова поддался эмоциям и не заметил, как та скрылась с глаз. Ничего нельзя сделать. Ее никогда не разжалобить. Своим решением она режет тупым ножом внутренности, разрывая их на части. Даже сейчас он чувствует, как кто-то сдавливает его горло мертвой хваткой, хотя ему хочется кричать… Порой Соловью кажется, что он знает, кем был когда-то. И ему не хочется об этом вспоминать… Всякий раз появляется чужой человек в Башне. И всякий раз Соловей гонится за ним потому, что не хочет помнить. Он находит свою Элизабет. В какой бы части Колумбии та ни оказалась. И почти с горечью слушает ее просьбу — «Ты ведь защитишь меня… В последний раз?» Он мельком смотрит на того человека рядом с ней. Хотел бы ненавидеть — не получится. А, может быть, и не пытается… Как и любая птица, имеющая клюв, он пытается защищаться, но все без толку. Скоро вновь загорится седой свет. Он уже ничего не слышит. Утонуть. Так решила Элизабет. Задыхаясь, Соловей, смотрит на нее, но видит совсем другое лицо; те же властные, ничего не выражающие, черты. Убивает без сомнений и скорби о содеянном. И от того ему горько. В эти секунды он может назвать себя заеденным до смерти; тонущим в море, падающим с небес. И с горечью подметить, что причина, по которой он заботится об Элизабет, слишком очевидна. — Дивлюсь. А чего не профессор? Академик? Или доцент? Она его родная сестра.***
Мысли ученого подвержены панике. Процесс анализа случившегося напоминает давнюю байку о теории хаоса, но звучит иначе: напомни себе как-нибудь о том, что сказал другой ты в тот раз, который еще не произошел, прося запомнить весточку от самого себя, что существует одна единственная реальность, о которой ты хотел бы забыть напрочь. Удивление Розалинды объяснимо. С момента «маркировки» очередной Особи, он всеми силами сдерживал ужас… Как только увидел, что навстречу к ним вышла вместо «Элизабет» седовласая женщина; почти та же пожилая и сломленная Элизабет, но Роберт понял кто это в ту же секунду, как она нахмурила брови. Он отдавил сестре ногу, лишь бы та не произнесла и слова. «Почему?» — Где моя дочь, мистер Лютес? — с сильным акцентом жестко процедила эта женщина ему в лицо, прежде чем расположиться в одном из кресел. Даже тогда ненависть, горящая в ее глазах, была объяснима. Роберт же в тот миг опешил. Он был готов поклясться, что в этой реальности Пророк давно остался один, но какого же было его удивление, когда оказалось, что все вовсе не так. Девочку пришлось вернуть. Он хорошо запомнил, как та, что нашла его несмотря ни на какие сложности, слушала оправдания. Нервничал, но объяснял подробно. Правда, гостья даже не повела и бровью, узнав, что существует Колумбия, а также миллионы реальностей, в которых ее давно нет в живых. Даже не так. В которых ее попросту нет. А другие подробности вроде смены национальности, пола, возраста… Она смотрела на него как на сумасшедшего. Кажется, это был тот самый раз, когда навсегда запомнил, что после предложения «отдать девчонку», нужно сразу перемещаться в Колумбию… Сейчас, оборачиваясь и замечая то, как Пророк летит головой вниз с канонерки, уверен, что тот оступился скорее из-за удивления, нежели из-за горького чувства вины. — Местечко под стать вам, сума переметная. Чем закончился «тот раз» Лютес не может вспомнить. Радовало одно — от Пророка из той реальности вряд ли была польза в дальнейшем, ведь он изначально был крещен. И все же. Парадоксы — страшная вещь. Лютес не знает, как объяснить ее появление. Но, помня заранее, что не так давно очередная «потерявшая абсолютно все» Особь, высажена на маяк Восторга, предвидит — та отделается лишь синяками. Идет очередное наложение вероятности на вероятность. Последние результаты Мыслителя тоже вышли со сбоем. Данные были неполными. Лента оборвалась. Не было ни одного раза, чтоб хоть кто-нибудь из их дуэта смог выбраться в те места, которые они обнаружили благодаря технологии… Возможно, не стоило модернизировать птицу, помещая в ее голову радиомаяк. Смотря на сестру, зло хмурящую брови, старается выровнять голос. — Я забыл… Как у тебя с русским? В ту же секунду он слышит хлопок за спиной. И оборачивается. Перед ним — пожилая версия Особи. Во взгляде — ледяное презрение. Роберт готов поклясться, что использовать плазмид она не собирается, но вот-вот с ее губ сорвется вполне закономерный вопрос: «Есть что сказать?» Правда, одна деталь… — Влад, думаю, он больше не в состоянии говорить, — легко улыбается она, вставляя пули в баран. — Райан только обрадуется, когда узнает, чем занят Сушонг в свободное от работы время. Уже слышен рев. Издали видна устрашающая фигура Соловья. Точка становится все больше с каждой секундой. «Господи, чем же закончился тот раз?!» — нарушая искренние убеждения атеизма, с тревогой мыслит Лютес, понимая, что ее презрение сейчас скорее выражено другим вопросом: «Почему не обозначил подобные перспективы с самого начала?» Это никогда не кончится.***
Метеор. Так говорили о ней в свое время. Боялись как и ее дел, так и острого на сравнения языка. На фоне всей бестолковой семьи она смотрелась грозной тенью. Ее уважали. А сейчас наступил момент, когда она с каждым днем все более напоминает бесформенную массу. Она размышляет о единственном, кто остался при делах. И сравнивает его с тараканом, бегающим из угла в угол. Пустослов. Невротик. Полный идиот. — Убийца… — Вот и помер брат-Павел, — на выдохе выдает иуда, нежно всматриваясь в маменькино личико, перекошенное гримасой еле сдерживаемого гнева. Она и дышит с трудом. Еще когда этот мот был сопляком, не приносила одного вида его глаз. «Кто злодей. Кто злодей», — была ее мысль при взгляде на обоих — того, кого сейчас хоронят и того, кто сейчас стоит перед ней. Помер его родной брат, а он словно светится изнутри. Сияет в своем бесчестии. Мерзавец. Сделал все, чтобы последняя документация, относящаяся к общему делу, перешла в его загребущие руки. Но только понять, что коллектор — это профессия, а не разновидность спорта, он, в связи с непомерными амбициями, не в силах. Слишком туп. — Не любишь быть обездвиженной? — издевается. Ранее, до этого часа, она раскладывала карты в бесконечные пасьянсы. Засыпала чаще, чем бодрствовала. Не могла задержать взгляда хоть на одном предмете в помещении. От атрофии и беспомощности ее порой тошнит. Так не кстати она припоминает улыбку одного из сыновей, что сказал ей однажды: «Вам бы министром быть, мама». Чувство горечи и досады — ничего более. Могил у их семьи много. И все сейчас перед ней: ДеВитт, ДеВитт и оба Головлевых. Где бы сейчас найти балбеса, играющего без конца в дочки-папочки… Последний час близится. Невидимая петля сдавливает горло. И затягивается. Поверить только. Загнана в угол собственной плотью и кровью. «Да чего бы ты без меня добился, щенок?!» — озлобленно размышляет она. — Не любишь бестолковых решений с их стороны? — ненавидит. Ей трудно позволить в отношении этого выродка какой-либо пошлятины, но будь она шлюхой, которых тот с завидной регулярностью тащит в свои апартаменты, то уже давно бы нашла способ разодрать его тело на части. Дикая мысль… Она разгорается, как пожар, и не загасает. Сквозь полуприкрытые веки, видит лицо сына. Ощущает, что беспокоится. Порой присаживается рядом и держит за руку, словно высчитывая пульс. Иногда что-то говорит, но она этого не слышит. У него всегда был хороший нюх на смерть. Бродит поблизости. В последнее время, наблюдая за тем, как у матери ломается воля к жизни, беспричинно радуется. — Не любишь, когда не дают вставить и слова? — мучает. «Вы к нам, мы к вам. По-родственному!» — его хохот до колик снимает с нее скальп… Как можно было так просчитаться? Совсем маленьким он крутился около нее. Уже тогда увидел брешь в ее защите. Знал, чего ожидать. Выжидал момента, чтобы нанести подлый удар в спину, словно случайно. Думал, что был прав и поступает разумно. Не только старость, но и дряхлость дает о себе знать. Память не слушается, события выстраиваются в неверном порядке. Чувствуя его руку на своем плече и тут же, оборачиваясь, почти извне понимает, что он насмехается. Над ней. И при этом — самая елейная физиономия. Только эти отвратительные глаза таят в себе бесовской огонь. — Остались мы с вами, мамочка, вдвоем, — он произносит эти слова с давлением. И она, только когда фраза обрывается, осознает в полной мере, что все сказанное — произнесено зловеще. И никто рядом этого не видит. Сын улыбается; светло, словно лучик в окошко проник. И от того настолько жутко. — А для моих целей это вполне выгодная позиция, — обливает с головой яростью. И в эти секунды ее прошибает волна. Дрожь. Ярость. Нельзя убрать однажды нанесенную точку или заставить мертвого стать живым, но чья-то тень мерещится в отдалении. Она припоминает ее смысл и жмурит глаза, стараясь вытолкнуть давнюю мысль… У нее всегда была хорошая привычка забывать. Отточенная, ровная. Забыть каждого, кто был ей похоронен заживо. Забыть собственных детей, поддаваясь агонии. Вся ее жизнь прошла в стремлении приумножить состояние, которое и без того было создано почти с нуля. Ради этого приходилось убивать. И только сейчас, припоминая, как в бессилии крича на сына: «Этот тарантас — мой!», имея ввиду единственную приписанную к фамилии батисферу, всегда грозная мать понимает, что все, чего она добилась за свою жизнь, осталось пустым звуком. Слово «семья» не сходило с ее языка; вот только сожаление об этом никак не пробьет грозный череп. Смерть есть забвение, и человек не должен тянуть к нему руки. Даже неосознанно. Единственная мысль, которая посещает седую голову звучит как эхо, оставшееся от разума: «У Павла никогда не было проблесков характера. Что ж. Поделом». Она недобро щурит глаза и даже не поднимает рук, чтобы положить их к сыну на плечи, когда он заключает ее в родственные объятия. В эти секунды единственный кровопийца Восторга упивается своей победой, ведь знает заранее, что мать в его полной власти. Она в отвращении кривит губы. Первое и единственное условие по прибытие в этот город для каждого члена семьи было одно — не приобретать плазмиды даже при крайней нужде. Их она не использовала до этого часа, но сознавая, что она уже старая развалина и ей нечего терять, припоминает тот единственный, который был ей подарен ДеВиттом, мужем дочери. И когда мысль возвращается… — Убийца… Душка не видит на губах матери косой ухмылки. Смирение приходит только к тому существу, которое может его принять. Раздавить против воли оно не способно.***
Он бледнеет, вспоминая гневное лицо жены. То, что они живут раздельно, давно стало привычным. Тот парень часто заходил к нему, говорил много интересных вещей. Три дня назад он понимал, что жить ему осталось ровно секунды, ведь слышал, как жена, смотря на него испепеляющим взглядом, забыла весь английский язык напрочь: «Где моя дочь, уебище?!» — ревела она, схватив его за грудки и встряхивая. В таком гневе не видел ее еще ни разу в жизни, ведь назвала не как обычно — «ветряной мельницей» или «бесструнной балалайкой». При этом — на глазах у Павла, Порфирия и Степана. Ребята, как и он, боятся ее, словно огня. Нью-Йоркская мафия в сравнение с ней — выдумка обдолбавшегося кокаином режиссера. Отлучилась на три дня, а он, как обычно, начал вспоминать Баркова, отправившись в очередной бар. Насмешки соседей «ох уж эти русские эмигранты» давно не кажутся ему странными, но то, что произошло вчера, никак не может уложиться в голове. Она, кажется, вернулась через час с Анной на руках. Укладывая ее в колыбельку обратно, снова кинула ему в спину трехэтажное ругательство; он был в бешенстве, ведь даже не поинтересовалась — пытался он вернуть дочь обратно или нет. Ее властные замашки вымораживают. Всегда главная. Во всем и везде. Он не выдержал, с силой схватил жену за воротник, занося руку для удара. Звук рвущихся ниток и звонкие, встревоженные оклики — «Мама!» «Папа!» Осознание факта того, что это тот самый кусок, который ему отмерен, выжигает изнутри. Не показала испуга даже в тот миг. Тяжело дыша, в таком же бешенстве, шипела, кривив губы в отвращении: «Давай, покажи сыновьям пример. Ударь женщину, которая всю жизнь тащит тебя на своем горбу за «спасибо», алкоголик». В те минуты ему бы очень хотелось, чтобы она оставила гнить его тело среди раненых. Прошлого не изменить… А сейчас? Ученые спокойно восприняли новость о том, что та странная леди пришла попрощаться с объектом наблюдений. Никто толком не мог и сказать, чем вызвано такое доверие со стороны мистера Финка, но спорить не решались. Пропустили без лишних вопросов. Мельком взглянув на обездвиженного, будто бы припаянного к стулу, человека сразу же направилась в сторону колыбельки. Подняв ребенка на руки, прижала к груди. И замерла, уставившись тяжелым взглядом в пустоту, словно решая какой-то вопрос или сомневаясь в чем-то. Приносить извинения поздно Как только плач стих, опустила маленький комочек обратно на простынь, после чего развернулась в сторону «объекта» с тихим шепотом: «Думаю, больше ничего не остается, кроме как идти до конца, Анна». У нее не было сомнений, что муж хочет многое ей высказать, но также прекрасно знала, что под сильной дозой успокоительного вряд ли сможет это сделать. Она смотрела в искрящиеся от гнева глаза спокойно, чуть ли не насмешливо. Это их последний разговор. Даже если он не хочет этого понимать, то придется. — Найдет ли она когда-нибудь миллион единственных в своем роде, как думаешь, ветреная мельница? Сдавленное мычание было ответом. Как и ранее, за всю семейную жизнь, ему хочется в сердцах обозвать ее чертом, но сейчас — именно храбрясь. Липкий страх, сковывающий внутренности, поглощал несмотря на непомерный гнев. Методы, которые она использует, сильно сбивают с толку. Догадаться о том, кто разозлил ее, а уж тем более, лишил разума, он не в силах. Она лишь усмехается его попыткам подняться на ноги. Ее жалобы на «постылых» он игнорировал, но никогда не думал, что все закончится именно так. Видел он мельком крылья здоровой машины, напоминающей птицу. Кто там? Павел, Степан? Он не может сказать. Анна вновь начинает плакать. Пронзительный, горький крик, эхом врывающийся в сознание. От него раскалывается голова. Больше всего на свете ему хочется выколоть жене глаза. — Ты посмотри, — усмехается она этому звуку, — Просто созданы друг для друга. Одичалый паскудник и беспутная собачатина… Кто знает, может быть, однажды от вас обоих будет толк. Ненавидеть ее? Презирать? Не может выбрать ни одного варианта. Понимает, что решение окончательное. Никогда не вернется обратно и никогда не признается, что заставило поступить именно так, а не иначе… Он с ужасом всматривается в ничего не выражающее лицо жены. Замечая на ее губах улыбку, чувствует нестерпимый холод. Та же делает всего один шаг навстречу и протягивает руку к его лицу. Хотел бы сбросить — не получится. Абсолютно обездвижен. Не знает он того, что в скором времени его направят на маяк. Один из тех, что он никогда не сможет запомнить. Появится та самая надпись на руке, удерживающая только две вероятности. — Если не смог уберечь сыновей, то, возможно, дочь из петли у тебя вытащить получится, — ровно произносит она, смотря словно сквозь него. — Тут есть все, что тебе по душе. Романтика перестрелок и монорельсовых дорог… Жаль, меня ты не вспомнишь. Не сможешь назвать даже своего имени. Будешь отзываться на то, что тебе дадут, мой друг. История существует для того, чтобы ее переписывать. Нужен всего один день.***
Ноги подкашиваются. В глазах темнеет. Порфирий сглатывает. Оседает на пол. Внутренности вываливаются из вспоротого живота. Сквозь кровавый туман он видит лицо матери. Ему бы хотелось увидеть на нем презрение, ненависть, боль, но видит он только ледяное равнодушие. Только сейчас Головлев понимает, какой же он был все это время дурак. Наивный. Бестолковый. Почти как Балбес-Степка… Арина, смотря на изуродованное тело сына, подходит к нему. Смотреть на то, как собственный ребенок исходит кровью. Она не может подобрать ни одного слова, чтобы описать, что чувствует сейчас, но на всегда грозном лице не отражается ни одной эмоции. Прошка. Мальчик Прошка. С его отвратительной, елейной речью, набожностью и непрерываемым пустословием. И, умирая, он всхлипывает. Горько. Как там придуривался один из тех, кто помог появиться ему на свет? Кажется — «Кудах-тах-тах, да поздно будет». Ведьмины поверья, страшная издевка в те минуты, когда Головлев был неизвестно где… Еле шевеля губами, иуда произносит только одно: — Мне… жаль… мама… Арина чувствует, как темнеет в глазах. Все тело содрогается от безмолвного крика. Вся ее сущность пытается восстать против содеянного, но она понимает, что поздно. Только ему удается сломать то, что построено на совесть. Он умеет правильно преподнести результат своей работы, а также внушать другим, что в ней есть определенный смысл. При встрече всякий раз скажет, что у него нет тайн. И солжет. Но забвение, которому мать подвергала каждого на протяжении жизни, ему не далось. Хоть и смог обмануть, пытаясь швырять в нее комки льда. А теперь… В последний миг, собрав крупицы воли, он замечает ее улыбку. Снисходительную, невозможную. Ту самую, которую боялся увидеть хоть раз. И ему от этого даже смешно, но сил расхохотаться уже нет. Коротко выдохнув, Арина качает головой, отодвигая все свои эмоции на задний план. Восторг меняет каждого и усиливает те личные качества, которые на поверхности были бы задушены при первых ростках… Остается лишь великая тайна. Она поглощает громкие крики. Ничто — ее основное свойство. Садизм не свойственная ей черта, как ни странно. Не весте ни дня ни часа — Нет, малыш. Ни хрена тебе не жаль, — произносит она, чувствуя при этом, как ЕВА испаряется из вен. — Собственно, как и мне. «Веллли-ко-лепно», сказанное когда-то давно и не при этом случае, вспоминается. И именно оно вспарывает без ножа. Ритуальное пламя поглощает целиком. Душка не успевает улыбнуться в ответ… Арина, смотря на разрыв, удерживаемый чудо-машиной Сушонга, вводит координаты. Все тот же город. Дождливый день. Она бежит, сломя голову, пытаясь отыскать того, кто украл у бестолкового мужа дочь… Оказывается, не так сложно сбить с ног самого себя силой мысли, нанося смертельную рану. Но какого же ее удивление, когда жмуря глаза, готовясь расстаться с жизнью, она слышит оклик со спины. — Элизабет? И неизвестно как выжившая старуха вновь недобро щурит глаза, понимая, что милый друг просто не в состоянии распознать лица перед собой… С этого времени нет у него другой дороги. Самый последний из людей может что-нибудь для себя сделать — он один ничего не может. Сегодняшний удар достигает цели. — Все в порядке… Мистер. ДеВитт. Да и какую роль может играть мысль о будущем, когда течение всей жизни бесповоротно и в самых малейших подробностях уже решено в уме Арины Петровны?