***
— Желаете еще чаю отведать, Ленский? — он просто выгибает брови, слегка отстранившись от книги своей, к коей были прикованы его глаза с неимоверным интересом. Он частенько теперь читал в моем присутствии, а я трепетно боялся нарушить его самозабвение своим голосом. — Благодарю, Евгений, но мне уже пора в поместье: однако час уже поздний… — Владимир, уверены ли Вы? Буря на дворе, гляньте сами! Так, извольте ж, и катафалк вывезем из вашего-то поместья — отпущу я вас в такую стужу! Не вздумайте, оставьте эту нелепую задумку, — онегинский голос как всегда строг, и я стараюсь не поддаться сильному желанию сжаться и смурно кивнуть подбородком как дитя. Однако же дрожью меня все равно пробирает до самых кончиков пальцев. Такое часто стало случаться со мною. — Нет, нет! Извозчик с кобылкою быстро довезут меня, не стоит волноваться, Онегин! Катафалк мой увидите вы не скоро… — Отчего же вы так побелели будто снег, мой друг? Признайте же немедленно, что ваша задумка кажется вам столь же несуразной! Я прикажу Дуньке накрыть вам спальню гостевую, рядом с будуаром. Я нахмурился. Никогда я не доходил до будуара в онегинском доме, не было надобности. Я предпочел бы это время провести с хозяином… Ах, о чем это я? — Нет, нет… — Давайте, давайте я проведу вас, мне ничуть не сложно, — он так же вальяжно, как и обычно, поднялся с широкого кресла, лениво и аккуратно укладывая книгу на столик при софе. Мой взгляд скользнул по его стану, а на языке стала вертеться рифма, причем такая, которую вызывала во мне лишь славная Оленька. Евгений аккуратно взял меня под локоть, немного сжимая ткань просторной рубахи, да я особо не противился, ощущая близость его тела подобно чему-то волшебному и чудесному. Оленька мигом пропала из моей головы, будто и не было ее там вовсе. Я чувствовал запах Евгения в своих легких, во всем себе, будто пропитался им, просто находясь рядом и восседая на софе с ним… я понял только сейчас, что был беспощадно и страстно влюблен не в Ольгу Ларину. Он вел меня по извилистым коридорам, мягко ступая своими легкими шагами по дорогому персидскому ковру, а я пытался прислушиваться к своему сердцебиению и онегинскому дыханию, словно это могло помочь мне. Тиканье часов разбудило меня, и я даже слегка вздрогнул, отчего Евгений покосился в мою сторону. — Не простудились ли вы часом, мой милый? Я замер, пропустив мимо ушей его слова, мечтая вечно слышать «мой милый» из его уст. Почему это прозвучало так ласково, так нежно, словно звон весенней капели? Быть может, лишился я уже совсем своего разума? Почему его голос, мужской и глубокий, заставляет меня ощущать себя таким беспомощным? Онегин повернулся ко мне всем своим телом, глядя сверху вниз холодными янтарными глазами, и я не мог оторваться от него, подобно страннику в пустыне от кувшина со свежею водою. Его ладонь неспешно скользнула по моему лбу, и ноги мои… подогнулись слегка, но я не отшатнулся от своего приятеля. — Онегин, Онегин, прошу вас… — я замер, ощущая тяжесть его руки на моем лице, которое пылало, словно алое пламя в зажжённом камине. — Прошу, позвольте мне вернуться к себе в поместье! — во рту пересыхало, а взгляд стал самовольно метаться то к плечу Евгения, то на настенные часы, то в пол. Почему я умолял его о том, что мог бы сделать и без его разрешения? Евгений Онегин — вовсе не господин для меня, а я — вовсе не крепостной мужик, чтобы просить его о барской милости. Я чувствовал, как кровь приливает к моему лицу, и не знал, что делать. Мне было стыдно до сердечного ужаса, я был готов сорваться с места и поскорее прекратить эти муки. Но что-то вынуждало меня остаться и лишь просить Евгения об одном — об его милости. Пожалуйста, пожалейте меня, наивного юнца, Онегин! — Вы смущены? — он слабо приподнимает уголки своих надменных сладких губ в слегка издевательской ухмылке, и в моем нутре все переворачивается с ног на голову. Я… дрожу. Я мелко дрожу под его прикосновением, под его таким невинным касанием руки. — Я не смущен! — Не стоит мне лгать, Владимир, глядите… Ваш взгляд помутнел. Я чертыхнулся. Чертыхнулся и пожалел об этом, старательно закусывая губы и прижимаясь спиною к стене, чувствуя ее твердь позвоночником. — Евгений, я… Это просто… Он подошел ко мне вновь, и в этот раз я прекратил слушать свой здравый рассудок. Пожалуйста, Онегин, я весь, я полностью твой. Ты взял эту крепость. Ты взял это сердце. Я поддался его рукам, поддался его губам, слабо коснувшимся моих. Я чувствовал вино, которое мы пили с ним в диванной комнате. Евгений греет меня своими касаниями. Легкими, даже слабыми, но настойчивыми. Я таю, как свечка, на фитильке которой горит огонек. Он целует меня, я разрешаю ему делать это, разрешаю рукам зарываться в своих волосах, разрешаю прижиматься ногою к своему бедру. Боже мой. Боже мой, Онегин. Что же ты, что же Вы себе позволяете… Я пытаюсь отстраниться от его поцелуев, быстро и жадно дыша ему в губы, опираясь ладонями о широкую грудь. — Евгений… Нам нужно… — …в спальню? Верно мыслишь. Почему, ну почему он сохраняет такое спокойствие? Почему его голос такой холодный и насмешливый? Мое сердце колотится, я смотрю на его профиль безумными, сумасшедшими глазами, пока тот мягким движением тянет меня за собою в какую-то комнату. Вот и дверь за нами плотно закрыта. А в комнате томный такой полумрак, от которого мне становится так дурно, что голова кругом идет. Онегин прижимает меня к себе, обхватив за талию, давит, и я невольно выгибаю спину, подставляя свою шею требовательным и жестоким поцелуям. Онегин кусает меня за кожу, под которой бьется сумасшедшая жилка, и боль растекается по всему моему телу: от макушки до кончиков пальцев. Я пьянею, будто по моим венам течет яд, которым меня отравили. Я пытаюсь расстегнуть его аккуратные пуговички на манжетах рубашки, но все выходит так неловко, что в итоге те самые пуговицы со звоном падают на пол, освобождая тело от своего нежеланного общества. Я потею и суечусь, надрываясь над этими манжетами, выдавливая из себя вздох за вздохом, чтобы напиться этого жаркого липкого воздуха. — Вы очаровательны, Ленский… — Евгений опирается о стену двумя руками, перегораживая мне путь с двух сторон, будто пытается меня удержать. А я не сдерживаюсь. Ни капли не сдерживаюсь, судорожно, будто в смертельной лихорадке, притягивая Онегина к себе, ухватившись за ворот; целую его улыбающиеся губы, не понимая, что такого смешного в том, что он сводит меня с ума. — Дышите со мной, — он обхватывает руками мое лицо, оттягивая от себя, и показывает, как глубоко вдохнуть. Его грудь так ритмично вздымается, когда он так жадно глотает воздух… Я повторяю за ним, чувствуя, как по скуле стекла маленькая бусинка пота: задыхаюсь. — Ты в порядке? — хриплый голос прямо над ухом. В порядке? В порядке, дьявол бы его побрал?! — Да, я… Евгений, если вы покинете меня сейчас… — не дает мне договорить. Он снова целует. В шею, оттягивая воротник, припадает к яремной ямочке, скользя по ней горячим языком. Из моего рта вырывается первый стон, и я мигом затыкаю себя кулаком, закусывая руку почти до крови. Боже мой. Он… что… садится на колени? Я больно ударяюсь затылком о стену. Нет, Онегин, нет. Боже, да. Да. Он хладнокровно расстегивает мой ремень, напряженно звякая им в тишине, нарушаемой лишь моими всхлипами, и его томным, тяжелым дыханием. Онегин. Онегин, прошу, молю тебя… — Черт, черт… — бормочу я, зажмуриваясь, смущенный, но вынужденный своим желанием, зарываясь в мягкие короткие кудри Евгения, немного нерешительно накручивая один локон на свой палец. Опускаю глаза. Больше из любопытства, чем от порочного удовольствия, и… и чуть ли не теряю сознание, как какая-нибудь барышня, когда вижу этот блеск в глазах — в глазах, которые смотрят на меня снизу вверх. Он стягивает с меня все с таким будничным видом, что я задыхаюсь, сильнее впиваясь зубами в сжатую ладонь. Снова закрываю глаза, и через секундное мгновение чувствую, как… Ах… Черт. Влажное, мягкое, господи, это… рот. Его рот. — Онегин! Господи… Меня не хватает надолго. Тело напрягается, каждый мускул, каждую клеточку себя я чувствую с неимоверной точностью, отчего коленки начинают трястись, а глаза чуть ли ни закатываться от блаженства… Я… Я не в силах оттолкнуть от себя Онегина, хотя стыд расцветает в моем сердце. Но один взгляд на томное зарумянившееся лицо Онегина, обычно бесстрастное и безразличное, помогает мне вновь упасть в любовную пропасть. Я снова тяжело дышу. Он только что сжимал меня там, черт бы его побрал! Его язык… Я не могу думать сейчас. Я медленно сползаю на пол, закрываясь руками, и чувствую, как по щекам льются крупные слезы смущения и наслаждения. Я уже не скрываю своих эмоций: рыдаю навзрыд от того, что мне так хорошо, так приятно и больно одновременно. Онегин… Онегин, я влюблен в тебя. Я влюблен в тебя. — Владимир… — его голос. С приятной дурманящей хрипотцой. Онегин охватывает меня за предплечья, отводя руки от лица, и мне приходится сжать губы и зубы, чтобы прекратить плакать. Но слезы все равно тихо льются по щекам, закатываясь за шиворот и капая с подбородка вниз. — Простите, мне… жаль, — он смотрит мне в глаза. Мне не хватает на это смелости, и я отворачиваю голову, дрожа, кусая губы. — Почему? — куда же пропало мое хваленое красноречие? Почему я? Почему Вы это сделали? Почему сейчас? Почему это Вы, Онегин? — Вы нравитесь мне. Это греховно и порочно, но я не могу побороть свою тягу к Вам… Ваш голос, Ваши глаза, улыбки… Никогда бы не подумал, что они мне будут сниться ночами и не давать покоя, Ленский. Я не могу найти себе места, позвольте мне испробовать Вас… Может, тогда моему сердцу станет легче… Я пытаюсь что-то ответить, но мысли не строятся в слаженные предложения. Опускаю глаза и шепотом прошу: — Пожалуйста, поцелуйте меня. Что будет завтра? Как я буду смотреть в глаза Ольге? Онегин спокойно улыбается мне. — Ваши ресницы… такие длинные. Вы знаете? — он смахивает несколько слезинок с них, а потом и правда целует меня, и я чувствую бархат его рта. Чувствую странный соленый вкус на губах, чувствую слезы и даже свою кровь. Теперь этот поцелуй не так жесток ко мне. Я ощущаю, как нежно скользит кончик языка по моим губам, и это вновь сводит меня с ума. Онегин прижимает меня к своей груди, замыкая порочный круг своими руками у меня на шее, пока я тихо роняю слезы ему на плечи, успокаиваясь. — Я позволю тебе сделать это со мной, — я не знаю, что я говорю. Как я стыден. Как я храбрюсь на такое? Позорно. Но он улыбается мне в волосы. — Сделать что? — снова издевка в голосе. Я содрогаюсь, лихорадочно выдыхая воздух. — Это… — освобождаюсь от объятий, оборачиваясь к тому спиной и медленно начинаю стягивать с себя одежду. Оголяю лопатки, тонкий изгиб спины и выпирающие белые позвонки. Я боюсь оглянуться на него, поэтому покорно жду его прикосновения. Мечтаю о нем. Секунды тянутся целую вечность. Вдруг вздрагиваю от того, как он холодными пальцами выводит мягкую линию моей талии, спускаясь все ниже, надавливая на поясницу, вынуждая наклониться оперевшись о локти, и простонать что-то, когда одна широкая ладонь уляжется на бедро. Издевается. Издевается надо мной, когда у меня кровь стынет от единого взгляда его глубоких глаз на мое худое тело. Черт возьми. Я резко выдыхаю, чувствуя, как уши моментально закладывает. Словно мир пленкой накрылся, отделяя меня от всего. Онегин так тщательно смочил все слюной, приставил, и вдруг мне стало страшно. Очень страшно. — Терпи, — единственное слово, и меня изнутри словно острием пронзило, шпагой или копьем, и крик невольно вырвался изо рта. Потребовалось время, чтобы я понял, что это тонкие пальцы Онегина, и мне пришлось смириться, ведь я сам, черт возьми, на это согласился. Похож ли я сейчас на какую-нибудь даму легкого поведения? Однако весь стыд будто покинул меня, когда Евгений ввел и третий палец, прокручивая внутри, задевая какую-то точку, касание к которой заставляет стоны одним за другим слабо и беспомощно вырываться из пут моего рта. Я кусаю свои руки, мычу что-то неразборчивое, а затем Евгений, согнувшись надо мной, шепчет прямо в волосы: — Как очаровательно. Может ли Олечка делать такое с тобой, милый мой? Он остановился, и я почувствовал пустоту и даже холод, пробирающий до самого мяса, до самых костей. Одышка и слезы в глазах. Зачем он упомянул Ольгу? …он неожиданно, но мягко сделал это. Я вскрикнул, но его ладони легли на мою поясницу, вырисовывая собственнические узоры, а губы сухо и мимолетно начали блуждать чуть выше копчика, языком огибая позвоночник, где-то надкусывая кожу, оставляя мелкие ссадины, где-то, наоборот, нежно и аккуратно причмокивая, будто это было нечто особенное, а не просто… «я». Владимир Ленский. Я уткнулся лбом в свои руки, зажмуриваясь. Господи, что же я делаю? А вдруг Онегин сейчас посмеется и уйдет, а я… Черт, не надо об этом думать, не надо… Ах! Онегин качнулся, и я снова не выдержал, выкрикивая его имя, на что он не то хрипло рассмеялся, не то сказал что-то — я уже не понял. Волосы стали липнуть ко лбу, попадая в рот и засыпая глаза; он сжимал пальцами мои бедра, впиваясь короткими ногтями. Я стонал, поддаваясь и вторя каждому движению, пока он не прошептал: — Ты — грань всех моих мечтаний, Владимир. Моя ночная грёза, мой порок, мое наваждение… Мой падший ангел, — он коснулся губами моего виска, и этот поцелуй, словно пуля, оставил на нем кровоточащую рану. Я ахнул, изгибаясь и подставляясь крепким рукам, а затем ослаб, будто убиенный. У меня не было сил даже плакать. И это сделал Онегин. Как мне было стыдно и хорошо сейчас.***
Я проснулся в постели. Один. Совершенно один. И если бы не терпкий мужской аромат Евгения Онегина, я бы сперва подумал, что все это — сон. Ах да… Еще боль чуть ниже поясницы привела меня в чувство. Я пытался встать и начать одеваться во все то, что было скинуто вчерашним днем на пол, но не смог. Мне было так больно, что я не мог двигаться. Я со стоном повалился обратно на подушки, судорожно размышляя, почему исчез Евгений. Потому что он понял, что все это было ошибкой. Определенно. И я заплакал. От отчаяния, стыда, любви, помешательства и скорби. От одной только лишь мысли об Онегине мое сердце делало болезненный кувырок в груди. Он мужчина. Мужчина. И я — тоже. Я закрыл лицо подушкой, которая пахла волосами Жени, и разрыдался еще сильнее. Черт! Что же я наделал… Я вышел из покоев только лишь к полудню, взглянув сперва в зеркало, испугавшись своего отражения: глаза покраснели, а лицо осунулось, будто за эту ночь я переболел самой ужасной хандрою. Но я смирился. В голове мысль была лишь об Евгении, и я прятал свою горькую надежду, что он ждет меня там, внизу за обедом. Я так сильно был влюблен в него! Так сильно мне хотелось с ним быть, так сильно я дрожал от одной только мысли о вчерашней близости с моим предметом тайных воздыханий… Я вновь сражался со своими слезами. И даже победил их, почти проглотив комок горечи. Я услышал шум — шаги, быстрые и целенаправленные. Онегин! Он здесь! Я улыбнулся и едва не засмеялся от радости, но вместо Онегина из-за поворота показалась служанка. Она поклонилась мне в пол, протягивая аккуратный конверт и сообщая страшную, самую страшную весть в моей жизни: — Хозяин изволил вернуться в Петербург, сударь. А также приказал передать Вам это письмо и свои наилучшие пожелания. Я остановился и прочувствовал каждой своей клеточкой тела, как силы покидают меня. Я готов был рухнуть ниц на этот каменный пол. Дрожащими пальцами, уже не стыдясь прислуги, стоявшей передо мною, я вскрыл пергаментный конверт и достал тонкую березовую бумагу: «Покайся в церкви, Ленский, и более не ступай на эту тропу» И почерк, прекрасный почерк, выведенный черными чернилами, расплылся перед моими глазами. Я уронил слезы прямо на письмо. В этот же вечер, в порывах своей злости и обиды, перемешанной с сумасшествием пылкой влюбленности, я велел отправить Евгению Онегину белую перчатку. Я выстрелил в небо — «я люблю тебя». Он выстрелил — в сердце. Тогда я видел его в последний раз в своей жизни.