Самая простая вера

О них ходило много разных слухов, но никто никогда не осуждал. Максимум — кто-нибудь из ребят вставлял в разговор пару беззлобных шуток, на которые Цезарь не обижался, а Толл — тем более. Он давно уже решил: если остальные считают их парой голубков — пусть себе считают, ему не жалко. Тем более, среди наемников голубков вправду хватало, многие толком даже не прятались, особенно последние лет пятнадцать. Только конченный недоумок решил бы выложить свои соображения насчет «Пидоры сраные пусть горят в аду» на голову, скажем, Тренчу Маузеру, а конченные недоумки в их деле надолго не задерживались. Особенно те, которые много чесали языком при ком-нибудь вроде Тренча Маузера. Так вот: принять Толла с Цезарем за пару голубков было проще простого, и дело было не только в том, что они проводили вместе много времени. Скорее, в том, что они держались друг друга даже когда вся команда собиралась вместе, иногда брались за руки, иногда — Цезарь придвигался к Толлу поближе и прижимался плечом к плечу, как будто мерз, хотя холодно не было. Цезарь сам говорил, что ему иногда недостает физических контактов, рассказывал про тяжелое детство и накопившиеся с тех пор привычки: если кто-то тебе нравится — хватай его и не отпускай. Толл не возражал. Большим любителем объятий он, конечно, никогда не был, но не посылать же Цезаря только из-за того, что его за все школьные годы собственный папаша ни разу даже по плечу не похлопал. К тому же Цезарь всегда нравился Толлу. Хороший парень, неглупый, но разговорчивый. С ним всегда приятно было перекинуться парой слов о прочитанных книгах, свежих газетных заметках, хороших ножах. Или просто выпить вместе — в выпивке Цезарь совершенно не разбирался, зато если брался угощать, то платил за всех. * * * Они познакомились во время разборок в Алжире — Барни понадобилась парочка новых людей для той работы, и старик Бонапарт сосватал ему Цезаря и парнишку-снайпера по имени Васко Гоито, которому едва исполнилось лет двадцать. Сам Толл в отряде тогда был почти новичком, уже успел сыграться с остальными, но не настолько хорошо, как сам бы хотел, он все еще чувствовал себя чужаком в их окружении. Наверное, поэтому и нашел общий язык с Цезарем и Гоито раньше, чем остальные. Это было нетрудно — пара свежих газет, еще до отбытия из Нью-Йорка, пара разговоров о том, каково не знать, кто хуже — те, кого убиваешь, или те, кто тебе за это платит. Вот, собственно, и все. И Цезарю, и Гоито повезло: они никогда не были солдатами, им не вливали в уши галлоны бесконечных фальшивых историй о том, что мир черно выкрашен в черно-белое, что враг всегда плохой, а ты — герой, по крайней мере, пока выполняешь приказы. Нет, их обоих Бонапарт нашел через тюремные связи, выправил новые документы, дал новые имена, обменял их прошлое на отменные новенькие пушки и пинком выставил на свою собственную биржу труда. Толл тоже прошел через нее — после Ирака, когда понял, что от мирной жизни, от мыслей об обычной работе, от разговоров с соседями его просто тошнит, а дорога обратно в армию уже закрыта. Гоито работал на Картель, его с детства выдрессировали убивать и он знал свое дело. Цезарь был американцем, но еще мальчишкой спутался с нигерийцами. Сначала помогал им в Штатах, потом его начали отправлять на выездную работу, в основном в Латинскую Америку. Возможно, во время приключений в Мексике его брал на прицел Гоито, на всякий случай, а возможно и нет — у Картеля много людей. Так или иначе, оба они оказались на борту «Альбатроса», рядом с Толлом. Первый час после взлета они болтали и перебрасывались шутками, как школьные приятели, идущие домой с уроков, а потом все разом замолчали; как будто перелистнули страницу и поняли, что надо готовиться к серьезному делу. Никому не хочется застревать на бирже до старости, так что и Гоито, и Цезарь, наверняка, готовы были выложиться на полную, только бы устроиться на хорошем месте. Гоито был хорошим снайпером — не лучшим из тех, кого Толл видел, не лучшим даже из тех, кто работал с «Неудержимыми», но свое дело знал. После каждого удачного выстрела он подносил к лицу правую руку и целовал свой перстень с крестом — благодарил бога за успешное убийство. Толлу всегда казались странными верующие наемники, хотя таких было много. Он сам предпочитал верить только в себя и собственное оружие — так спокойнее. Никогда не знаешь, что может быть на уме у бога, если он существует, а если нет — то полагаться на его помощь слишком наивно. Цезарь в те времена лучше справлялся с лезвиями, чем с пушками, но быстро схватывал вещи, которым другие учатся подолгу, внимательно наблюдал за Толлом, за Гуннаром, и к концу алжирского дела обращался с пулеметом так, как будто всю жизнь только с ним и ходил. Хотя видит бог, вряд ли даже нигерийская мафия стала бы вручать своему бойцу что-нибудь вроде М134 — банды ведут свои дела в городах, а не в джунглях. Гоито много рассказывал о своей невесте, Розе, о том, какую роскошную свадьбу устроит, какой большой и красивый дом купит, сколько заведет детей, как только слегка накопит денег. Цезарь ни разу не заговорил о женщинах, только пару раз упомянул дочерей своего младшего брата, фотографии которых таскал с собой. Гоито получил пулю в лоб, точно между глаз: у ребят, за головы которых щедро платило алжирское правительство, тоже были славные стрелки на службе. Почему-то так вышло, что снайперы в команде Барни долго не жили. Он предупреждал каждого, кто нанимался на это место: «Парень, все, кто занимался этим до тебя, кормят червей», иногда даже перечислял, кто и как погиб. Но Толл ни разу не видел, чтобы хоть один, услышав это, развернулся и ушел. Некоторые считают, что все снайперы сплошь трусы, которые ссутся выйти с врагом один на один, вот и убивают с расстояния побольше, но это — вранье. Просто смелость не у всех выглядит так, как у Гуннара, например, прущего на врага не глядя. Цезарь остался с «Неудержимыми» — Барни заплатил за него полную цену, наличкой, как всегда брал Бонапарт. Слово в слово та же история, что была с Толлом. Не всем так везло. Толл помнил о Гоито и по случаю, когда ребята выпивали, всегда предлагал за него отдельный тост, а если не выходило — просто думал именно о нем, когда все поднимали стаканы «за отсутствующих друзей». * * * Цезарь довольно неплохо говорил на фула и йоруба, пытался даже выучить других ребят, но те только отмахивались. Толл бы попробовал, но у него с изучением языков никогда не складывалось, даже в молодости; и ни давняя контузия, ни курсы таблеток, к которым он время от времени возвращался, к лучшему ситуацию не повернули. Так что оставалось полагаться на Цезаря. В конце концов, у каждого свои навыки и свои обязанности, в том числе и когда дело доходило до разговоров с теми, у кого неважный английский: Гуннар хорошо знал немецкий, Инь — путунхуа и хакка, но разбирающихся в африканских языках до Цезаря в команде не было. Иногда Толл гадал, найдет ли Барни кого-нибудь еще, знающего йоруба — все же большинство африканцев старалось держаться поближе к дому. Зачем лететь на другой континент и наниматься к какому-то незнакомому подонку, если войну всегда можно найти по соседству? Тебе заплатят за работу не меньше, чем американцам — по крайней мере, если ты профессионал и тебе все равно, кого убивать. * * * Родители Толла были религиозны. Не какие-нибудь фанатики, конечно, но из тех, кто готов слушать телепасторов, в надежде, что те действительно знают, как добраться до рая и могут об этом рассказать, между истеричным выкрикиванием библейских цитат и ненавязчивой рекламой типографий, сотнями печатающих плакаты со белокурой голубоглазой Девой Марией. Толл не помнил, когда он сам перестал верить в бога окончательно, но это точно было еще до «Неудержимых», скорее всего — на войне. В какой-то момент мысль о реальности божественного замысла рассыпалась от звуков взрывов и криков раненых. Толл не успел даже задаться вопросом о разнице между безучастным богом и его отсутствием. Не то, чтобы Толл не искал замены христианству. Просто в какой-то момент он понял, что ни одна религия из тех, о которых ему доводилось слышать, не вписывается в его восприятие мира. Среди наемников были и мусульмане, и сикхи, и синтоисты, а Гуннар, похоже, искренне верил в существование Одина, валькирии которого заберут в Вальгаллу любого словившего пулю в честном бою. Толлу не подошел ни один вариант. Ни одна услышанная им история не казалась правдоподобнее или лучше рассказов телепасторов, запомнившихся еще с детских лет. Цезарь тоже верил только в самого себя и патроны собственной пушки. Неудивительно, что они с Толлом сразу приглянулись друг другу — слишком много общего, даже в деталях. * * * После ухода Цезаря команда точно уменьшилась вдвое, хотя вряд ли Толл сумел бы объяснить, почему именно ему так казалось: на борту самолета не стало тише — наоборот, новенькие болтали без умолку, а когда доходило до дела, Толл конечно мог положиться на Марса или Гуннара так же, как раньше — на Цезаря, но все равно без него каждая дорога становилась вдвое длиннее, а перестрелки затягивались, казались скучными даже если Толл сам едва не ловил пулю. Он все еще надеялся сыграться с новичками так же, как когда-то с Цезарем, но пока что не решался на импровизацию, использовал только проверенные варианты. Лучше не рисковать лишний раз, сколько бы другие ни говорили об удаче, любящей смелых, приятно знать наверняка, что вернешься домой живым — совсем «наверняка», конечно, ни разу не выходило, но пока держишься за проверенные варианты, можешь хотя бы примерно рассчитывать на успех. На то, что доберешься до дома, причем целый, а не кусками, плотно уложенными в деревянный ящик. Теперь Толлу было к кому возвращаться, и он постоянно себе об этом напоминал. Почему-то это помогало ему не срываться. Возможно, дело было в чувстве ответственности, но он старался не докручивать эту мысль до конца. Ему не нравилось представлять себя единственным родственником человека, о котором все забыли. В его жизни уже был такой отрезок: так вышло, что из родственников у Толла остался только двоюродный дядя. Толл поселил его в лучшем доме для престарелых, какой смог найти, и навещал так часто, как только выходило — но выходило с каждым годом все меньше, а тайн, о которых не стоило болтать, копилось у него на душе все больше; поэтому постепенно он превратился в чужого человека, почему-то оплачивавшего счета. Дядя забыл его даже до того, как болезнь Альцгеймера выела последние мозги. В глубине души Толл боялся, что с Цезарем случится то же самое. Не в смысле болезни, конечно. Просто все, что было для него-прежнего важным, останется где-то в другом мире — и Толл тоже. Нет, это была чертовски неправильная мысль: ребята не забыли о Цезаре, просто проводили с ним меньше времени, чем Толл — но, с другой стороны, тот ни для кого не значил столько, сколько для Толла, так что все правильно. И если он продолжит поддерживать Цезаря, тот останется его лучшим другом. Больше, чем просто другом. * * * До встречи с Цезарем, конечно, у Толла были и другие друзья — учившийся с ним в одном классе Малыш Макс, трое или даже четверо парней, с которыми он познакомился в Ираке, но ни один не значил для него столько же, сколько Цезарь. Возможно, потому что у остальных друзей Толла хватало других близких — жены и подружки, дети, родители, а у Цезаря — только брат, от которого тот раньше, до ухода из отряда, старался держаться подальше. Цезарь всегда говорил, что только так о нем и заботился: никогда не впутывал в свои дела, да еще краем глаза присматривал, чтобы тот не спутался с тем, с кем не стоит. «Работа старших — заботиться о младших» — так говорил сам Цезарь и, надо сказать, он со своей работой справился: насколько Толл знал, его брат жил в пригороде Балтимора, держал небольшой магазин и воспитывал дочерей, ничего не знавших о том, чем их дядя зарабатывает на жизнь. Хотя они об этом толком не говорили — незачем — но так вышло, что они не просто крепко сдружились. Иногда Толл думал о Цезаре как о родственнике, как о брате, которого у него никогда не было. Если бы Цезарь сказал, что хочет переспать с Толлом, тот бы, пожалуй, не отказался, хотя смутно представлял, как это все делается, за всю жизнь трахался от силы раз пять и все по пьяни, — но Цезаря, похоже, такие дела интересовали не больше, чем самого Толла. * * * Цезарь какое-то время после выхода из больницы отсиживался по гостиницам, с неделю провел в гостевой спальне Гуннара, жил то тут, то там, до тех пор, пока, наконец, не осел на Манхэттене. Он снял недорогую квартиру, нанял домработницу, чтобы та дважды в неделю смахивала с пустых полок осевшую пыль, мыла окна и приносила газеты, если он сам забывал их купить. Цезарь изо всех сил пытался изобразить нормального человека, но Толл заранее догадывался: ни черта не получится. Если бы он был немного более циничным, то обязательно поспорил бы с кем-нибудь из ребят на деньги, отличное вышло бы пари: «Сколько пройдет времени, прежде чем Цезарь перестанет делать вид, что не чувствует себя зверем, запертым в клетке?». Толл сомневался, что того хватит даже на год. Максимум — на полтора. Цезарь не был совершенно чокнутым, как Гуннар, но это ничего не значило — любой может сорваться после того, как его выкинули из привычной жизни. Особенно если в этой жизни привык убивать людей, сносить все на своем пути, решать любые проблемы парой выстрелов. Отправившийся на биржу наемников прямиком из банды, о нормальной жизни Цезарь знал в основном из фильмов и книг, но изо всех сил делал вид, что способен ей жить. Способен хотя бы притвориться — и, конечно, понимал, что ошибается, что больше смахивает на пришельца из дурацкой комедии, чем на обычного человека, которым хочет казаться, но отступаться не собирался. Убогая подделка — все же лучше, чем ничего. Цезарь покупал в супермаркетах консервные банки, в основном с овощами, чуть ли не дюжинами, как будто готовился к ядерной войне и заставлял ими все кухонные шкафы, но почти никогда не ел, предпочитая ходить в закусочную на углу. Цезарь постоянно держал телевизор включенным, хотя Толл ни разу не видел, чтобы тот хоть краем глаза наблюдал за происходящем на экране. Цезарь складывал у стены прочитанные газеты, так бережно, как будто в их тонких страницах было спрятано что-то немыслимо ценное для него. Но, по крайней мере, он не спивался и не сел на наркоту — в этом Толл был уверен. К тому же Цезарь старался поддерживать связи с семьей, говорил, что часто навещает брата, и это наверняка помогало ему оставаться в своем уме, когда рядом не было друзей. Возможно, Толл ошибался насчет года. Некоторым наемникам — хотя таких и чертовски мало — удается каким-то образом выползти из старой кожи, стать обывателями, способными спать на мягких кроватях, не просыпаясь среди ночи из-за того, что город кажется слишком тихим. Возможно, нет. Он старался быть оптимистом, но ему никогда это особенно не давалось, а годы грязной работы выжигают последний оптимизм подчистую, оставляя только россыпь углей. Откровенно говоря, Толла хватало только на то, чтобы пытаться играть по старым правилам, несмотря на все изменения, вести себя с Цезарем более или менее по-прежнему, не выглядеть чересчур обеспокоенным или сочувствующим — сочувствия тот успел нажраться еще в больнице и точно больше не хотел. У него вырезали легкое почти целиком, и правая рука уже никогда не будет прежней. Цезарь честно пытался начать заново с другим оружием, но старого пса не выучить новым трюкам, сколько ни старайся: постоянно сбивавшееся дыхание делало Цезаря бесполезным в рукопашной, а к одноручному огнестрелу он не то не мог привыкнуть, не то не хотел, он говорил: «Я как будто из водяного пистолета стрелять пытаюсь». Может, дело действительно так и было, может — он притворялся, чтобы не чувствовать себя предателем, когда пойдет в бой с другой пушкой. Для таких как он оружие важнее, чем собственное имя, оно — часть личной истории, часть образа, такой же друг как те, с кем вместе ты идешь в бой. Как сказал однажды старик Тул, «Выбирать оружие куда сложнее, чем выбирать себе женщину — с женщиной ты можешь расстаться, когда она тебе надоест, а вот правильная пушка будет с тобой пока не получишь последнюю пулю». Женщин Цезарь себе никогда не выбирал, по крайней мере, сам так говорил. Толл ему верил, по себе знал: некоторым, как Кристмасу, например, обязательно нужно, чтобы дома ждала подружка — ну или приятель, хватает и таких — но бывает и по-другому. Из-за этого они с Цезарем вместе и держались: им обоим не были нужны ни девушки, ни парни — только друзья, настоящие, как в старых сказках или детских книгах. С первой встречи — сразу на всю оставшуюся жизнь вместе, пока смерть не разлучит и так далее, точно как в свадебной клятве. И теперь Толл хватался за Цезаря так, как будто боялся, что тот вдруг исчезнет, если на пару часов перестать о нем думать, если не проводить с ним чуть-чуть больше времени, каждый раз возвращаясь в Нью-Йорк. И оттого, что, возможно, сам Цезарь мог думать так же, легче не становилось. Не так уж важно, держитесь вы друг за друга, или просто один тянет второго за собой. Результат один. Главное — двигаться в правильном направлении, а не куда-нибудь в сторону обрыва. * * * Удивительно, но Цезарь, хоть и мог показаться простым парнем с простыми вкусами, обожал всякую категорически несъедобную, по мнению Толла, дрянь, вроде тушеных овощей с имбирем и грушами или пиццы по-гавайски с двойной порцией ананасов. Толл этого не понимал. Он был простым парнем по-настоящему, и любил, когда мясо пахло мясом, а капуста — капустой. Но если Цезарь заказывал еду на дом или звал его в какое-нибудь заведение, где подавали одну дрянь, Толл ел с ним вместе. Это казалось ему правильным, что-то вроде ритуала: если доверяешь другу положить еду себе в тарелку, то будь добр съесть любую дрянь, которая там окажется. Однажды, когда Толл пришел, Цезарь сидел на кухонном полу, напротив открытого шкафа, заставленного доверху банками с консервированным рыбным супом, и смотрел на них так, как будто пытался разглядеть на этикетках что-то важное или хотя бы подсказку к головоломке из воскресного газетного номера. Когда Толл, подойдя ближе, тронул его за плечо, Цезарь только улыбнулся, медленно поднялся на ноги и сделал вид, что ничего не происходит. А Толл сделал вид, что в этом не было ничего странного. Время от времени, когда у Толла выдавалось несколько свободных дней, Цезарь просил его остаться на ночь — и тот оставался. Первую пару раз он пробовал ложиться на диван в гостиной, но тот был то ли слишком узким, то ли слишком мягким, и заснуть у Толла не получилось. Теперь он до утра оставался в кресле, стоявшем рядом с кроватью, читал, наблюдал за спящим Цезарем или проваливался в темную пустоту полудремы, ни о чем не думая и не вспоминая. Он был не из тех, кто чувствует, как прошлое гонится за ними по пятам — такие в отряде тоже обычно не задерживались надолго — но иногда приятно выкинуть из головы лишние воспоминания, остаться наедине с настоящим. Рядом с Цезарем у Толла это всегда получалось лучше. Хотя, конечно, они стали бы друзьями и без этого. * * * Цезарь не раз говорил, что никогда не бывал в местах вроде тех, где Толл родился и вырос — маленьких городках, где сбежавшие с уроков подростки вечно собираются стайкой где-то между единственным стрип-баром и трейлерной стоянкой. Но Толлу все равно казалось, что Цезарь чувствует, каково это — жить в таком месте. Там, откуда трудно сбежать, а если сбежал, то никак не получится вернуться — хотя Толл специально не рванул в большой город, не стал пытаться выучиться, а просто пошел в армию, надеясь, что станет кем-то вроде старика Боба, часами бродившего вдоль опушки леса со своей собакой и старой винтовкой. То есть, конечно, каким-то таким он и стал, но к тому моменту, как смог вернуться домой, там все настолько изменилось, что с тем же успехом Толл мог осесть в соседнем штате или на другом конце страны — никто в городе не помнил его имени, а он сам никого не узнавал в лицо. А Цезарь никогда не пытался сбежать, он всего лишь хотел помочь своей семье, когда его отец оказался за решеткой — но эта дорога завела его дальше, чем он хотел, когда на нее только ступил. Как-то вышло, что превращение парня с незаряженным пистолетом, собиравшего деньги у полудюжины гарлемских бегунков в того, кто приносит мачете и пушки на переговоры с сомалийцами, занял всего года четыре. Цезарь шутил, что мог бы написать книгу о том, как правильно строить карьеру в этнических бандах, если у тебя есть только умение сносно стрелять по движущимся мишеням и путанные рассказы отца о том, какой была жизнь в Кадуне — а Толл в ответ говорил, мол, если Цезарь соберется, то он готов помочь с литературной обработкой, и тогда Пулитцеровская премия им обеспечена. Если бы они оба в свое время не решили бы, что это хорошая идея — зарабатывать на жизнь, убивая людей, то никогда бы не встретились. Время от времени Толл приносил Цезарю понравившиеся книги, предлагал обсудить или даже почитать вместе, будто у них был какой-то паршивый книжный клуб на двоих. Цезарь не отказывался от таких разговоров, но, как правило, все же покупал себе чтиво сам — и, судя по копившимся рядом с газетами прочитанным книгам, выбирал их так же, как консервы: просто тащил на кассу все, что подворачивалось под руку. Не самый худший подход. Ему понравился последний роман Митчелла и еще какая-то книга про шпионов из МИ-6 — Толл несколько раз обещал ее прочесть, но сначала нигде не мог найти, потом из головы вылетело название и он все время забывал спросить заново. Митчелла он читать не собирался, тот был ни в его вкусе: пары романов, показавшихся мучительно скучными и бессвязными, хватило, чтобы убедиться в этом окончательно.Хотя, конечно, в идее реинкарнации и неизбежной встречи связанных вместе душ было немало утешительного. Об этом он говорить с Цезарем бы не стал, ни за какие деньги. При его раскладе намек на встречу в будущей жизни мог прозвучать как предложение выбить себе мозги. Цезарь был не из тех, кого легко подтолкнуть к чему-то подобному — во всяком случае, в это Толлу хотелось бы верить, — но все равно тема для разговора вырисовывалась паршивая. Они оба видели слишком много смертей, чтобы серьезно относиться к идее реинкарнации, загробной жизни или Страшному Суду. Но даже если у них не находилось повода поговорить о книгах, они всегда могли перекинуться парой слов о газетах, последних новостях, чем-нибудь еще в этом роде. Никаких воспоминаний о прошлом, по крайней мере — вслух. Толл сомневался, что у Цезаря получится забыть, каково это — убивать людей, получится перестать видеть в самом себе не наемника, а гражданского, но это не значит, что ему стоило лишний раз вспоминать тех, кого он подстрелил, или, тем более — собственное ранение. Раз уж пытаешься слиться с толпой, то играй по выбранным правилам до конца. Нормальным людям не положено помнить о подобных вещах: они никогда не расстреливали за вечер пару батальонов солдат, никогда не зачищали вдвоем с напарником деревни, где уже не осталось мирных жителей, только террористы. Цезарю такая работа нравилась, но она осталась в прошлом. Пусть там и лежит. Как пожелтевшие газеты у стены, как прочитанные книги и консервные банки, которые скорее всего так и отправятся на свалку закрытыми. * * * А иногда они просто сидели плечом к плечу на диване или стояли у окна — город выглядел живым и из-за этого Толл ощущал себя немного мертвым. Цезарь брал его за руку, и они молчали, вслушиваясь в сердцебиение друг друга. Даже после всего, что с ним случилось, Цезарь оставался живым, и это чувствовалось в нем, совсем как раньше. Сосредоточившись на этом чувстве, Толл на пару минут опять становился живым. Толл никому не сказал бы об этом, но он боялся, что, осев на месте, Цезарь найдет себе кого-нибудь, не важно, женщину или мужчину, или просто станет больше общаться с братом, отодвинув самого Толла на второй план. Но ничего подобного не случилось. Цезарь все так же держался за Толла изо всех сил — то ли потому, что привык, то ли потому, что был уверен: если того оставить одного, он сойдет с ума или сопьется. * * * Их жизни начались очень по-разному, но закончатся одинаково: по крайней мере, если Толлу повезет и чья-нибудь пуля не раскидает его мозги по земле. Поэтому, всякий раз, возвращаясь в Нью-Йорк из очередной банановой республики, за переворот в которой кто-то щедро заплатил, Толл думал об одном и том же: конце своей истории. Возможно, стоило дать еще один шанс романам Митчелла, гавайской пицце и всему тому, что казалось раньше ерундой, мусором, валяющимся вдоль обочины жизни — не то, чтобы Толл был уверен в способности Цезаря всегда делать правильный выбор, но доверял ему. Старался, по крайней мере, доверять — точно так же, как это было в старые-добрые времена. В конце концов, все еще могло выправиться. Толлу ведь тоже однажды придется бросить «Неудержимых», он не молодеет и максимум лет через пять станет команде в тягость — Барни начал набирать новых ребят не просто так, а Толл никогда не был ему настолько близким другом, чтобы рассчитывать на поддержку до последнего. Ему придется собрать вещи и уходить в бессрочный отпуск. А это всегда приятнее, если есть кто-то, с кем можно держаться рядом. Может, он тоже начнет ездить в пригородные моллы и скупать там дюжинами банки консервированных овощей, а потом сидеть перед ними на полу и ждать, пока тот заговорит или что-нибудь еще в том же духе. И определенно этим лучше заниматься не в одиночку. Цезарь поддержит его точно так же, как Толл поддерживал его самого. Поговорит с ним, когда будет необходимо, или помолчит, сидя рядом. По крайней мере, Толл старался верить в возможность подобной развязки для их общей истории. А еще — в то, что история правда была общей, а ему не показалось из-за нерегулярного приема таблеток. И это ничем не хуже веры в бога или реинкарнацию, или вечную жизнь после смерти. Если спросить лично Толла — даже лучше. По крайней мере, в Цезаря верить проще: он точно существует.