Пятый номер

Пятый номер.

Как и любая другая история, эта – просто случается. Не то, чтобы давным-давно, не так, чтобы в тридевятом царстве – Мюнхен приснопамятного семьдесят второго ближе, пожалуй, и по времени, и территориально. Если, по крайней мере, Модестасу не изменяет память. Да вроде не жаловался никогда. Нежданное возвращение – раз. Поворот ключа – два. Потом щелчок двери. Тихий стон на изломе, два замерших, напряженных тела и четкое, почти задорное «fuck!» на границе эмоционального спектра – не то злое, не то почти веселое: молодецкое, разудалое. Громкое, резкое – царапает слух. Модестас кривится. Даг Коллинз вне площадки кажется еще громаднее недавнего – едва не подпирает темной макушкой потолок, когда выпрямляется и встает с кровати. Штаны натягивает предусмотрительно быстро. Смотрит на Модестаса, так и замершего соляным столпом у дверного косяка, с кривой издевательской усмешкой, взгляда не отводит. Подмигивает, зараза, и говорит даже что-то: слишком быстро, непонятно совсем. Модестас сжимает кулаки. Серега сводит колени – не стыдливо даже. Вздыхает на грани слышимости и говорит: - Не надо, Модя. Я серьезно, - спокойный, как черт. Раз-ме-рен-ный. А еще: - Уймись. Пусть уйдет, пусти его. И наконец: - Пожалуйста. Пятерка на прилипшей к влажной от пота спине белой ткани отпечатывается, кажется, на сетчатке – даже глубже будто бы: в самой подкорке. Модестас уверен, что, стоит ему зажмуриться, он все равно ее увидит – темно-красная заливка, черная окантовка тонкой плавной линией. Проверять эту гипотезу отчего-то совсем не хочется, поэтому он и держит глаза широко открытыми. Губы, упрямо собранные в тонкую нитку, пересыхают. Модестас чувствует, как внутри все вскипает воском, обжигает межреберье неконтролируемой злобой напополам с растерянностью. Ощущение на самом деле, как в самолете перед взлетом – как бы ни знал аэродинамику, все равно на несколько минут не можешь ни сконцентрироваться, ни понять, как такая махина вообще способна подняться в воздух, не то, что перенести тебя за целый океан. Заведенная Гомельским, красная машина под управлением Гаранжина продержалась почетно долго. Пролетела показательно, сделав пару мертвых петель зрелищности для, финишировала с отрывом в одно очко в финальном матче и тем же вечером рухнула аккурат на корпус СССР в олимпийской деревне – неровным Серегиным дыханием, взглядом исподлобья, сбитыми влажными простынями на одной из коек. И на кой сунулся? Хотели отметить с командой, забыл олимпийку, решил вернуться. Зря, видимо, но тут уже ничего не поделаешь. Тоже мне история – так себе. Даг подбирает вещи деланно небрежно, забрасывает на плечо ремень сумки и кивает Сереге. - С победой, - бросает Моде на таком ломанном русском, что уши вянут, и аккуратно прикрывает за собой дверь. Лучше бы хлопнул. Модестас не срывается следом только потому, что тяжелым Серегиным взглядом приколачивает к стене как гвоздями – не рыпнешься. - Не скажешь ничего? Серега качает головой. - Оправдываться не буду, - оно и правильно, наверное. Дальше – молчат. Молчат, пока смотрят упрямо друг мимо друга. Молчат, пока Серега совершенно спокойно, без лишней суеты натягивает белье и шорты, пока встает перестелить постель. Модетас не выдерживает первым: - А если я сдам? Серега оборачивается медленно, зачесывает волосы назад, и смотрит точь-в-точь как в раздевалке после Кубы: я бы своих не бросил. Не бросил бы, как же. - Ну, сдай, Модь, - и улыбается ведь почти покровительственно, так, что Модестасу хочется улыбку эту всепонимающую с лица его стереть, будто на дитя неразумное смотрит. Да, мужеложство, да, в союзе за такое сажают, но на деле ведь просто секс. Ты ведь в курсе механики, Модестас, а? На родине и гетеросексуального-то, согласно законам и нормам морали нет, а здесь и не родина даже. Да и по взаимному согласию, между прочим, - иначе ведь так не стонали бы. – Только зачем тебе оно? В том и дело, что незачем. Плевать даже, что америцанец, так-то. И на душный дурной запах секса, разлитый по комнате – их с Серегой комнате – плевать. Схлестнулись взглядами, улыбнулись, оказались в одной койке. Делов-то. Вот только. Вот только Модестаса подташнивает слегка, как если пробежать семь разминочных километров на пустой желудок. Вот только Модестас не хотел никогда знать, как именно Серега звучит, заведенный, в чужих руках. Какие звуки можно выманить из его обычно упрямо поджатых губ, как он может дышать, скулить и просить – на выдохе, сорванным шепотом, поплывшим взглядом, требовательными, дрожащими пальцами: дай-дай-дай. Сильнее-еще-ну-же. Модестас не хочет знать, как это было – грубо? В отместку за поражение, унижение в две переигровки подряд? Он же брал Серегу за волосы – сжимал пряди пальцами и тянул назад, заставляя, вынуждая прогибаться и подставляться? Матерился зло и тихо на своем родном, как матерился бы Модестас на литовском?.. Или все было не так – и олимпиада с ее тайм-аутами, штрафными и цифрами на табло осталась за дверью, утратила на здешней территории всякий смысл, перестала быть хоть сколько-нибудь важной? Может, и десятый, и пятый номера остались там, на стадионе. Может – Модестас не хочет знать. Модестас не хочет знать, какая на вкус серегина кожа – каково было бы провести языком, обвести самым кончиком коленную чашечку. Солоно, наверное? Или нет. Модестас не хочет знать, но знает – и глупо, напрочь же глупо отрицать – что хочет сам сыграть на Сереге, как на каком-нибудь инструменте, одну из многих известных миру мелодий. Как хотел и год, и два назад. Как будет хотеть и завтра, и по возвращению в Москву, и возможно – по уходу из сборной, которой когда-нибудь, да случится. Серега хмыкает тихо. Они сцепляется взглядами всего на секунду – Модестас первым разрывает контакт. Смотрит куда-то поверх серегиного плеча – ловит взглядом тонкую трещинку в стене – со-сре-до-та-чи-ва-ет-ся. - Зачем – вот так, Сереж? - Не спрашивай. Даже сил злиться не остается. Модестас усмехается устало, Серега отворачивается. - Забыли. И едва ли они когда-нибудь заговорят об этом – вслух, по крайней мере. Едва ли помянут всуе – только вот оба будут знать, что Модестас приметил все-таки. Не мог не приметить. Вместо емкого «USA» над пятеркой – темно-красная заливка, черная окантовка тонкой плавной линией – красовался советский герб. Даг, как был, так и ушел в его – модиной – майке.