О методах примирения

Далила Копперспун Простыня казалась бесконечной — тянулась, тянулась, и вся была покрыта пятнами, отчего напоминала карту Островной Империи во всю стену, подарок карнакского герцога. Огромный вощеный пергамент завораживал, Далила изучала его часами. На уроках истории они с Джесс сидели вместе, и пока та рисовала в тетрадке с крылатыми лошадками воображаемых принцев, пряча картинки от пожилого близорукого преподавателя, Далила рассматривала карту. Рисовала она тоже, все равно у нее получалось лучше, чем у Джесс. И история ей давалась легче. И математика. И литература. Гораздо позже Далила поняла: Эйхорн отдал подарок герцога законной дочери, но не бастарду от служанки. Джесс осталась со своими принцами, и ей придется-таки выучить, где находится Тивия. А Далила здесь — воюет с огромной и грязной простыней. Во имя Чужого, откуда взялись эти коричневые пятна? Шоколад. Надо надеяться, что это всего лишь шоколад. Клиенты жрут его в кровати и кормят проституток. Хотя у некоторых другие фантазии, но об этом лучше не думать. Засохшее бурое пятно по очертаниям словно остров Серконос. Его надо вычистить — вперед, Далила, у тебя полчаса, не считая вороха остального белья, включая мерзкое исподнее Милашки, которая моется раз в год, если не реже — и как только клиенты терпят, и костюм Лилиан, опрокинувшей на себя полбутылки вина. Простыня хуже всего. Кусок черного дешевого мыла с ней не справится — Далила уверена не меньше, чем в том, что Джесс сейчас еще спит в уютной постельке, а может, нашла себе настоящего принца вместо нарисованных и трахается с ним, шепча всякие нежные глупости. Все так просто, когда ты принцесса. На следующий год, говорил император Эйхорн. Ну что ж, вот он — следующий год, вонючая простыня, руки красные и покрыты шершавой коркой, кровоточат на костяшках. Проклятье. Еще не хватало испортить белье собственной кровью. Если нырнуть в огромный чан, можно не выныривать. Эта мысль настраивала Далилу на меланхоличный лад, но потом она вспоминала Джесс (Джессамину Колдуин) и гниющую челюсть собственной матери — кость воспалилась, а потом в ней выросла черная опухоль, и вскоре мама начала глухо стонать, потому что кричать у нее сил не хватало. Далила пошла работать в бордель прачкой, чтобы пригласить доктора. В первый же день заработок отнял пьяный стражник, которому не хватало на еще одну бутылку виски. Она пришла еще и еще. Вместо сна отправлялась домой, чтобы попытаться помочь матери; в конце концов удалось купить лауданум. Флакончик можно было растянуть недели на две, если использовать экономно. Далила так и собиралась поступить. Но подошла вплотную к кровати и заглянула матери в лицо — ее нижняя челюсть превратилась в разбухшую мокрую губку, из нее вытекала коричневая жидкость, а когда Далила открывала ей рот, чтобы накормить или напоить, глаза матери делались белыми от боли. Тогда она вылила весь флакон в воду и открыла ей рот. Впервые за несколько месяцев мать спокойно вздохнула, а затем стало тихо, и Далила улыбнулась. Когда что-то хочешь исправить в своей жизни — действуй, не жди помощи; она поняла это тогда, а сейчас возьмет кусок мыла и будет стирать эту злосчастную простыню. Тереть, смачивать в холодной воде, снова тереть, пока есть силы дышать в тесном подвале без окон, пропахшем кислятиной и душном от испарений. Далила уже кашляет, а скоро, возможно, флакон лауданума понадобится ей тоже; и это не такой плохой финал. Все просто. И эта, Чужой ее забери, простыня когда-нибудь закончится, особенно если она не... О, ну конечно. Кусок мыла был шершавым и заскорузлым от старости, но то ли пальцы ослабели после шестнадцати часов в прачечной, то ли впрямь Чужой пошутил, — выскользнул, утонул в гигантском чане. Другого нет. Кастелянша, Матушка Бо, отхлещет Далилу мокрыми тряпками, а из сегодняшнего жалованья вычтет и стоимость мыла, и недостиранных вещей. Пару дней без ужина. «Я не выдержу», — с каким-то отстраненным спокойствием думала Далила. Темный голыш мыла мелькнул в глубине. Пожалуй, если раздеться и залезть — и очень, очень быстро выловить, то никто ничего не узнает. Клиентам «Жемчужной лагуны» наплевать на чистоту простыней, да и шлюхам тоже. «Я быстро». Холодная вода обняла голое тело. Это было все равно, что сигануть с крыши в Ренхевен. Далиле удалось схватить мыло, но оно тут же выскользнуло, и ей пришлось нырнуть глубже. Не выпускай его. Просто не выпускай. В носу и гортани защипало от кислятины прогорклой одежды. Далила забилась, пытаясь выплыть — это глупо, утонуть в дурацком чане, но... она не умела плавать. И еще нельзя отпустить мыло. Ни в коем случае. Грязная простыня плавала вокруг нее, словно расслабленная ладонь невероятного гиганта. Пятна-карты мельтешили перед открытыми глазами. Далила вдохнула Гристоль-пятно, а когда закричала, поняла, что ее вытащили за шиворот и она дышит, снова дышит, прокисшим воздухом бордельной прачечной — но дышит. Кусок мыла она держала зажатым в кулаке. Только осознав это, Далила подняла голову, ожидая увидеть Матушку Бо и заранее закрываясь от ее ударов. Однако вместо толстой кастелянши над ней стоял мужчина, косматая борода и видавшая лучшие дни одежда заставляли заподозрить в нем бродягу, грубые, как топором тесанные, черты лица — какого-нибудь нового вышибалу, нанятого хозяйкой. Однако взгляд Далилы остановился на золотой цепочке и часах — настоящих механических часах, какие она видела только в Башне Дануолла, и даже Джесс не разрешалось трогать похожие, принадлежащие их отцу, императору Эйхорну. — С-сэр. Далила закрывалась руками: только лицо. Ей объясняла Лилиан, белокурая миловидная куколка, которую с пяти лет насиловал отчим, а потом продал ее в бордель. Закрывай лицо, говорила она; если останутся синяки на груди или бедрах — можно скрыть одеждой или особой косметикой, некоторым даже нравятся экзотические рисунки. Но кровоподтек под глазом сразу же сделает тебя уродиной. Не говоря уж о сломанной челюсти, думала сама Далила. Бородатый мужчина смотрел на нее. Выражение лица у него было нечитаемым. — Горячая соль, — сказал он. — П-простите, сэр? — Горячая соль, я сказал. Пятна отстирываются обыкновенной солью. — Д-да, сэр, — Далила все еще ничего не могла понять. Человек с настоящими заводными часами — пришел сюда, в прачечную, чтобы посоветовать ей, как отстирать злосчастную простыню? Вместо ответа бородатый вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги. Далила его узнала сразу: хозяйка задумала продавать непристойные картинки, чтобы возбуждать клиентов до того, как они закажут девочку (или мальчика), — и пообещала ей несколько лишних медяков. Конечно, Далила согласилась. Рисовать всегда было приятнее, чем стирать. — Это твое? «Смотритель», — мелькнуло и исчезло; Далила все еще стискивала кусок засохшего — даже купание не сделало его мягче — мыла. «Что там про похоть и блудливую плоть... Чужой, я забыла». — Я... Врать у нее плохо получалось. Хуже, чем у Джесс. Это Джесс разбила статуэтку. Это она. Далиле так и не поверили. На рисунке красовалась голая Лилиан, карандашный набросок. — Значит, ты. Так я и думал. Твоя хозяйка пыталась выдать это за свою работу, но нечего из меня делать болвана. Бородач кивнул самому себе, как будто бы заключил с собою же пари — и успешно выиграл его. — Жду тебя завтра в шесть утра в особняке на мосту Колдуин. Я скажу страже, чтобы тебя пропустили. — Н-но... «Как я вас найду, сэр», — эта длинная фраза не успела толком сложиться, потому что мужчина уже развернулся и уходил. Далила поползла за ним, оставляя мокрые следы. Ответил тот не оборачиваясь: — Особняк Соколова. Тебе подскажут. Кирин Джиндош Он не хотел причинить вреда той девчонке: был заказ на подвижную куклу и он сделал куклу, что умела ходить, говорить, петь песни и рассказывать истории. Речевой модуль Кирин сконструировал на основе собственного голоса, а сказки в короткой памяти игрушки могли рождаться из тех фраз и слов, что он наговорил в самодельный встроенный аудиограф. Он не хотел причинить вреда девчонке, он не виноват, что марионетка рассказывала о гениальных убийцах, вырванных сердцах и костях, ставших ее собственной частью. Девчонка теперь в сумасшедшем доме, останется там до конца своих дней. А Кирин — здесь, в Дануолле, в Академии Натурфилософии. Вместо куклы он занят картинками из толстого пергамента и серебряного налета; если поместить особым образом линзы, то можно выжечь на бумаге видимое глазу. Куклу он тоже иногда вспоминает. Глупая детская игрушка. Сейчас бы он все сделал иначе — не для безмозглой девчонки, конечно. Учитель бы оценил. Кирин не сомневается; в конце концов, его называли гением уже в шесть лет. Неужели учитель не понимает, насколько ему повезло с учеником? В аудитории Академии он приходит до рассвета. Все равно квартиры в Гристоле слишком дороги — Кирин из небедной семьи, но зажиточные ремесленники Серконоса в столице считали бы каждую монету. Это ровно то, что приходится делать Кирину. Стены в съемной комнате покрыты плесенью; он смешал бы раствор, убивающий грибок, но хозяин запретил под угрозой вышвырнуть на улицу без возмещения оплаты, стоило заикнуться о концентрированном щелоке и экстракте миножьего жемчуга. Кирину нравится предутренняя тишина. Академия просторна и пуста, здесь всегда холодно, гуляет ветер. Не стоит и пытаться согреться. Кирин садится в дальний угол, достает потрепанную записную книжку и начинает бредить чертежами несозданных пока творений. Они появятся, как придет время — нельзя торопить, все равно, что заставлять ребенка родиться до срока. Но показать он хочет эти чертежи уже сейчас. Только одному человеку показать. Кирин знает, что Соколов придет раньше других преподавателей и студентов — и что не заметит его. Кирин носил очки — на вид совершенно обыкновенные, но линзы на них настраивались, если покрутить особым образом, и он мог рассматривать знаменитого ученого, которого сам Розберроу признал талантливей себя, в подробностях. Соколов никогда не брал с собой бумаг или конспектов. В лабораториях и мастерских Академии он каждый раз начинал с нуля — и каждый раз придумывал нечто новое. Формула лекарства от головной боли. Усовершенствованное снотворное на основе эфира — с его помощью можно проводить операции или ампутации без опаски, что пациент умрет от болевого шока. Разработка машины — вроде телескопической перчатки. «Я могу лучше», — думал Кирин; ему очень хотелось спуститься, выступить из темноты гулкого амфитеатра или войти в мастерскую. Показать свои чертежи. Поговорить с Соколовым. «Я всегда вами восхищался», — что-то вроде того. Это звучало глупо даже в голове Кирина. Куда глупее той проклятой куклы. Кирин злился на себя. Он не был ни трусом, ни робким мальчишкой. Ему почти семнадцать, он взрослый, самостоятельный, а прославленный Соколов вовсе не так страшен, как о нем сплетничают студенты. Соколов не убивает людей — только иногда проводит эксперименты; власти закрывают глаза, потому что от них гораздо больше пользы, чем от пропойц и бродяг. Соколов не насилует служанок и горничных — те ничего не имеют против уединения с тивианским гением. Что правда: Соколов не берет учеников. Он читает лекции в Академии, но каждая начинается фразой о пустоголовых болванах и заканчивается «никто из вас не способен отличить мочу от ворвани»; затем он залпом выпивает полбокала бренди «Кинг-Стрит» и уходит, не оглядываясь. Порой остается в лаборатории. Порой — в мастерской. Кирин знает. Кирин будет исключением. Он согласен с Соколовым — остальные ученики только позорят честное имя натурфилософов. Так бывает всегда; из тонны тивианской руды получается всего один моток пригодной для использования медной проволоки. Кирин не сомневается: Соколов поймет, что именно он — такой моток. Он уже готов решиться. Осталось спуститься и сказать: сэр, я бы хотел показать вам... Однажды Кирин решается. Он надеется обнаружить Соколова в лаборатории или мастерской; настроил линзы особенно тщательно и долго следил за чуть сутуловатой фигурой в старом сюртуке и видавших лучшие дни брюках. Великий ученый одевается как мелкий клерк, у него засаленные рукава и несколько дыр от кислоты на манжетах. Его легко потерять из виду в толпе, но поздно вечером Академия пустует, следить нетрудно. Мастерская... ах да, есть еще одна. Туда студентам нечасто разрешается входить: в ней Соколов отдыхает от науки за живописью. Кирин никогда не понимал, зачем вообще надо рисовать что-либо, кроме чертежей. Зато он уже придумал машину, которая запечатлеет любое лицо с помощью серебра, света и бумаги. «Вы должны оценить мои работы, сэр», — Кирин прижимает чертежи к груди. Подбитые гвоздями каблуки негромко перестукивают по каменному полу. «Пожалуйста, сэр». Кирин перенастраивает линзы, чтобы заглянуть в замочную скважину. И смотрит. И смотрит. Продолжает смотреть. Соколов не один — но это нормально, убеждает себя Кирин, он постоянно приводит сюда каких-то девиц, иногда это аристократки, восхищенные гением, иногда — дешевые шлюхи из портовых борделей. Трахает он всех одинаково, спустив на сегодняшней избраннице брюки вместе с панталонами, расстегнув собственные, отвернув лицом в стену и заставив облокотиться на пыльный стол, заваленный палитрами, грифельными набросками, пустыми склянками из-под красок и бутылками из-под виски. Иногда девицы ему отсасывают. Тогда Соколов параллельно что-то записывает, едва обращая внимание на собственный член в ярко накрашенном рту девицы. Кирин готов поставить сотню монет против ржавого гвоздя, что он не запомнил ни единого имени. Зачем забивать гениальный разум бесполезной информацией, вроде кличек этих... созданий? Аристократки щебечут серконскими пташками, шлюхи молчаливы и дымят дешевым табаком. Вот и вся разница. В этот раз — иначе. Женщину, молодую девушку, Кирин не узнает, она высокая, бледная, с темными волосами и резкими чертами лица. Она обнажена, ее одежда валяется на полу, а Соколов целует ее шею, сжимает грубыми пальцами соски. Девушка поворачивает голову так, что мерещится, будто видит Кирина и смеется над ним. Позади Соколова — холст. Он развернут так, что можно разглядеть рисунок. Кирин думает: на холсте портрет этой девушки. Он ошибается. Незаконченная картина изображает самого Соколова; нарисована она другой рукой — и на ней человек с вечно хмурым выражением лица словно бы излучает свет. А фоном служат цветы и лозы. Подпиленные ногти Кирина вонзаются в ладони; он чувствителен к боли — как правило, физический дискомфорт отрезвляет, — но сейчас способен думать только о картине и о том, что Соколов смотрит в лицо своей новой женщине и любуется ею. Она закидывает ноги ему на бедра, продолжая отстраненно ухмыляться, первой начиная ритмичные движения вперед-назад. — Я же говорил... ты достойна, — говорит Соколов. Он опирается о стол, но свободная рука гладит волосы девушки. — Далила, — говорит Соколов. Кирин срывает с лица очки-призму, сдавливает так, что осколки вспарывают мякоть обеих рук — два или три под ногтями, остальные в бугорке ладони, между пальцев. На серый пол капает кровь. Кирин приходит в себя лишь когда пытается закрыть лицо руками и ранит еще и щеку. Далила. Кирин запомнит это имя — и... что-нибудь сделает. С него хватит отсиживаться в темноте атриума, незаметной тенью. Нужно действовать Он гений, он придумает, как именно. Далила Копперспун Железо ее не слушается. Отверткой однажды Далила пропорола себе руку, а медную иглу загнала под ноготь. Соколов уже раз двадцать пытался научить ее собирать хотя бы простые монтажные инструменты. Далила всякий раз забывала шуруп или сцепление. Пару раз ее ударило током. — Должно быть, женщины неспособны к технике, — в конце концов, сдался учитель. Далила метнула в него быстрый взгляд, но промолчала. Она научилась молчать еще во дворце. На самом деле, знала Далила, Соколову она все равно нравится. Она целиком. Трахает он и других: по-прежнему наведывается в тот же бордель, откуда забрал в ночь, когда вытащил ее из бадьи. Иногда приводит в особняк, чаще — в Академию. Но только Далилу Соколов учит рисовать и не без удивления признает ее успехи. Еще немного, и ты превзойдешь меня, говорит с гордостью за собственные заслуги и собственный талант учителя. Далила помалкивает о том, что водить грифелем или кисточкой по бумаге ей нравилось всегда, что первые уроки она получила, украдкой подглядывая за Джесс и выполняя за будущую императрицу задания по дисциплинам эстетики. Если Соколову хочется думать, мол, ее способности — полностью его заслуга, почему бы и нет? Далила впрямь ему благодарна. И не только за то, что ей больше не нужно стирать белье в борделе. Теперь она стирает только лично Соколову, прислуживает ученому за завтраком, обедом и ужином, поддерживает чистоту — и одновременно учится. Если бы Соколова спросили, кто для него Далила — служанка, ученица или просто забавная живая игрушка, вряд ли он сумел бы ответить. Это ненадолго, конечно же. Далиле не нравится быть чужой куклой — Джесс не расстегивала на ней корсета и не просовывала руку между ног, не щипала за соски, и члена у нее тоже не было, но в остальном — невелика разница. Времени не так уж много. Скоро она надоест Соколову, хорошо бы к тому моменту научиться по-настоящему рисовать. А еще лучше — освоить науки, вот только механизмы не слушаются Далилу, как бы она ни старалась. К тому же у нее есть конкуренты. Конкурент. В первый раз Далила увидела мальчишку в лаборатории при Академии — Соколов взял ее, чтобы продолжила рисовать, а заодно вымыла наконец-то бесконечную батарею заляпанных Чужой знает чем склянок. В некоторых давно разрослись ядовитые грибы, в других — издохли тараканы и пауки. Далила аккуратно вытряхивала мусор в специальный ящичек и после каждой реторты и банки меняла воду. Мальчишка прикатил смешную машинку на колесиках — словно экипаж для детей, у Джесс был такой, в него еще запрягали белого пони Фонарика. — Господин Соколов, сэр, — тот едва ли оторвался от записей. Мальчишка был и сам забавным — мелким и тощим, и он носил каблуки, чтобы казаться выше, и волосы зачесывал, тоже добавляя себе пару дюймов роста. Они были примерно одного возраста, но сама себе Далила казалась взрослой, познавшей жизнь наверху и жизнь на дне, а сопляк с заморским акцентом притаскивал Соколову игрушки. Дурак. — Сэр, я вдохновлялся вашими работами. И еще я прочел ваш трактат «Об использовании светового потенциала». Посмотрите. «Экипаж» дернулся и заискрил. Далила ухмыльнулась: сейчас развалится на куски. Затем из него высунулась труба, похожая на подзорную, завибрировала. — Ой. Склянка в ее ладонях рассыпалась в прах. Далила сунула в рот обожженный палец. Соколов переводил взгляд с мальчишки и его штуковины на нее. — Сэр, я использовал ваши идеи, но усовершенствовал — мой прототип может самостоятельно определять цели и даже выбирать враждебные в зависимости от... «Сейчас он его выставит. Может, даже пинком», — Далила улыбнулась сопляку на каблуках с его вибрирующей штуковиной. — Это интересно, — сказал Соколов. — Сам придумал? Мальчишка закивал так, что у него растрепались напомаженные волосы. Соколов схватил его за подбородок — Далиле был знаком этот жест, точно так же он всматривался в нее, прежде чем забрать из борделя в личные ученицы и служанки. — Как тебя зовут? — К-кирин. Кирин Джиндош, сэр. Кирин Джиндош Его реальность была зыбкой, как сон или видения самой Бездны — правда, Кирин не верил в Бездну, Чужого и прочую оккультную чушь. Костяные амулеты просто амулеты из кости, а вся «магия» — ярмарочные фокусы для суеверной черни. Верил он в точные вычисления, в логарифмы и тригонометрические формулы. Верил в свои машины. Верил в то, что он — только он, никто иной, — достоин быть учеником мэтра Соколова. Единственным учеником. Порой казалось, так оно и есть. Кирин приходил с новыми чертежами, ему хотелось обсудить с учителем неожиданные идеи: что, если нарушить архитектурное единство дома, сконструировать дом-машину, изменчивый и подчиняющийся лишь хозяину? Что, если протянуть заряженные электричеством полосы железа по всему городу; тогда можно будет ездить на самодвижущихся экипажах, никакого лошадиного навоза, идеальная чистота. Что, если... Соколов встречал его в особняке — слушал, кивал, иногда правил расчеты. — Учитывай сопротивление металла, — например, мог сказать он. Или: — Железный экипаж на железных рельсах? Добавь заземления, если не хочешь превратить пассажиров в жареных кроликов. Или: — Строить такой дом нерационально. Обслуживание обойдется в треть дануолльской казны ежегодно. Даже последний самодур-аристократ умеет считать деньги. Всякий раз Кирин краснел, ежился, словно плеснули за шиворот холодной воды. Ему хотелось перехватить взгляд Соколова, направленный исключительно на чертежи — а чаще, куда-то еще: на мольберт или холст с очередной работой, на пробирки с наработками защитного эликсира. Соколов по-прежнему едва ли узнавал его в аудитории, хотя за несколько лет Кирин осмелел, больше не прятался под потолком, спускался к первому ряду и заглядывал в лицо, словно щенок волкодава, готовый выполнить любой приказ хозяина. Реальность была искаженной и неправильной — может, оттого, что в другие дни «учитель» (Кирин упрямо называл Соколова так) не замечал его вовсе. У всего в мире есть закономерность, и логика всякий раз оказывалась банальной до тошноты. Кирин не поверил бы, расскажи ему кто-то, но — порой правда и впрямь причудливей якобы насылаемых Чужим видений Бездны. Соколов все еще держал при себе ту девицу, Далилу; она выбилась из служанок в личные помощницы. Он хранил ее картины и сам рисовал портреты своей подобранной в канаве любовницы. И смотрел на нее. Кирин убеждал себя, что загадка Далилы — и совершенно необъяснимого с точки зрения логики увлечения Соколова этой вульгарной девкой — забавный анекдот, задачка для ума. Вынесенный за скобки формулы эксперимент, на который не жаль было потратить немного времени. Опробовать новые линзы, которые позволяют наблюдать с расстояния нескольких сотен ярдов. Сконструировать похожую на трупную осу Серконоса летучую машину — она работала на воздухе, не нуждалась даже в ворвани. «Оса» летала за Далилой, а потом Кирин доставал из нее тончайшую серебряную пластину и переносил на аудиограф. Любимой шлюхе Соколова нравилось трахаться, добывать какие-то книги и рисовать. Однажды «оса» принесла запись: голос Далилы и мужчины, грубый выговор мясника или матроса. Маленькая машинка улавливала не все — пришлось пожертвовать объемом «памяти» ради размеров, но из «добычи» складывался аудиальный, а следом и визуальный, в голове Кирина, образ. Они пришли куда-то, в уединенное место. Характерные чмокающие звуки — Кирин представил воняющий мочой и потом член мужлана во рту Далилы и скривился от отвращения. Стоны и тяжелое дыхание. Крик. Кричал мужчина, коротко и словно захлебываясь кровью. Кирин делал пометки в журнале. Соколов ставит опыты на людях — вряд ли он отвернется от Далилы за то, что она сотворила с собственной жертвой. И все же, и все же... «Что она такое?» Он испытывал почти навязчивое желание поймать ее, зафиксировать плотными кожаными ремнями, какими пользуются смотрители во время допросов еретиков, и надрезать круглой зазубренной пилой череп. Далила была бы еще жива во время этой процедуры; жива, пока Кирин извлекал бы ее мозг особым пинцетом. А потом он принес бы разгадку Соколову. Наверное, тот избил бы Кирина. Это можно вытерпеть. Оно того стоит. Кирин представлял, как Соколов поцеловал бы его после; и назвал бы учеником — впервые за несколько лет. Иногда он просыпался после коротких двух-трех часов сна во влажной от пота постели и смотрел в покрытый черными пятнами плесени потолок. Далила превращала реальность в топкое болото. Уже за это ее стоило наказать. Далила Копперспун Она запомнила осу. Такие не водились в Дануолле. Далила выучила всех насекомых и всех животных Гристоля, точно знала: ничего похожего. Маленькая золотая тварь вилась вокруг нее, и ей почти удалось схватить ее сачком, наскоро сооруженным из собственного шейного платка. Оса ужалила Далилу в ладонь — и стало темно. Она запомнила осу, но очнулась в серой паутинной пелене перед глазами, к повязке прилагалась ломота в костях и спазм мышц. Далила как будто проснулась под той самой мокрой простыней или тонула в чане с вонючим бельем. Борясь с тошнотой и болью, она пошевелилась. Удалось перевернуться на бок. Какой-то гвоздь или железный штырь пропорол щеку. Тепло собственной крови отрезвило, Далила подцепила повязку, молясь о том, чтобы не выколоть глаз. Тряпка поддалась. Это не слишком помогло, она осталась связанной и в темноте. Она услышала аплодисменты. Короткие хлопки ладоней: так-так-так. Боль сконцентрировалась в щеке. Хороший знак: одна рана — всего лишь одна рана. Можно жить дальше. Далила молчала и слушала. Орать бессмысленно: ей не заткнули рот кляпом. Недооценивать того, кто подсунул ядовитую «осу» глупо. Впрочем, некто выдаст себя. Вот оно. Стук каблуков. Высоких каблуков с подбойками. — Джиндош. Стоило выкрикнуть имя, как зажегся свет — будто еще пару штырей вогнали, на сей раз в глазницы. Далила зажмурилась. Кровь на щеке смешивалась со слезами: всего лишь реакция на контраст тьмы и света. Она заставила себя разлепить веки и привыкать к режущей белой слепоте. — Ты угадала всего за пятнадцать минут. Фигура расположилась на возвышении, но Далила не торопилась рассматривать мелкого ублюдка. Гораздо важнее понять: в каком именно чану с вонючими шлюхиными панталонами она тонет на сей раз. Каменный мешок — что-то вроде подвала. Может, это Академия, в старом здании полно места, Джиндошу никто не запретил бы занять пустующую комнату. Или широкий колодец? Заброшенная траншея, котлован так и не построенного дома? Нет. Она поняла спустя еще пару мгновений. Это подвал того дома, где умерла ее мать. «Мелкий ублюдок». — Тебе здесь нравится? Я нашел это место, хотя пришлось навести справки, — Джиндош отчаянно привлекал к себе внимание и снова цокал по бортику вверху. Далила натянула веревки — безуспешно. Связана была она по рукам и ногам. — Мне пришлось потратить много дней и ночей, разыскивая дыру, из которой ты выползла. — Надо же, а я думала, ты все ночи напролет дрочишь на Антона, — фыркнула в ответ Далила. Она привыкла к искусственному свету и даже определила источник — вмонтированные в стены лампы на ворвани. Прежде их точно не было. Джиндош щелкнул какой-то железкой. Часами, что ли. — Язык шлюхи. Знаешь, ты могла бы использовать его лишь по назначению — и тогда не оказалась бы здесь. У тебя еще будет шанс, если выживешь, конечно. — Надеешься, что Антон поселит тебя в своей койке? Нарисует твой портрет? Мозоли-то натер на ладошках, бедный ты мальчик. Далила засмеялась. Соленый металл крови во рту мешал лишь немного. — Он заставит тебя выпить экспериментальный эликсир, если узнает, что ты сделал со мной. Кирин склонился к ней, рискуя свалиться. Он напомнил Далиле бешеную белку. — Нет. Он оценит мой гений. И ты тоже — в свои последние минуты. Раздался щелчок. Далила ощутила свободу: руки и ноги больше ничто не перетягивало, если не брать в расчет спазмы и гематомы. Сущие пустяки. И все же она едва сдержала крик. Из-под бетонного пола, словно пальцы мертвецов из могилы, появились железные лопасти. Лезвия казались белыми из-за яркого света, а крутились они пока медленно, но стремительно наращивали темп. — Труднее всего было найти подходящий яд, — скучающе сообщил Джиндош. — Такой, чтобы не убил тебя, чтобы ты могла двигаться. Говорят, ты любишь танцевать? Я бы остался и посмотрел — но мне пора. Антон, — он впервые назвал «учителя» по имени. — ждет мои новые работы. Круглые заводные часы со звоном упали на одну из лопастей и разлетелись, разрезанные на тысячу фрагментов. Одна из пружин застряла между большим и указательным пальцем Далилы. Все еще получалось не кричать. Когда тонешь — нет смысла звать на помощь. Она знала. Антон Соколов Настойка-панацея требовала растительных экстрактов. В роли записной книжки обычно выступала Далила, память у нее была идеальная — и по-женски скрупулезная, там, где сам Соколов перескакивал к созданию формулы, она заботливо запоминала ингредиенты и даже условия, при которых экстракт шиповника, дикого плюща или ядовитой пандусской орхидеи лучше всего проявляли свои свойства. Обычно она терпеливо ждала его в крытой оранжерее при особняке. Соколов нахмурился с легким удивлением, не заметив ученицы. Далила была пунктуальна — не в пример другим женщинам, никогда прежде не опаздывала. Соколов нетерпеливо вызвал по аудиофону охрану. Ее нигде нет, сэр, услышал он в ответ. Она пропала накануне ночью, с тех пор не появлялась. — Девчонка! — проворчал Соколов. Она уходила и прежде, но всегда сообщала заранее, когда вернется. В этот раз ее будет ждать неприятный разговор; после — Соколов не тратил на размышления о ком бы то ни было более пяти минут своего драгоценного времени в день. Экспериментальный состав сам себя не приготовит. Аудиофон снова зашуршал. — К вам посетитель, сэр. — Кого там еще Чужой принес? Вместо охранника ответил сам гость. — Это я, сэр. Ваш ученик. Мальчишка Джиндош прежде не говорил о себе так — во всяком случае, в открытую. Только дурак или слепец не заметил бы, как серконский сопляк перед ним выплясывает, его заискивания отзывались легкой брезгливостью, хотя этот похожий на мелкого хищника — хорька или ласку — парень и впрямь был примечательно талантлив. Если бы еще умел признавать свои ошибки, а не скалиться всякий раз, когда Соколов тыкал его носом в недочеты. Или в бессмыслицу. Машина, которая будет наигрывать на встроенном клавесине? Кому она вообще нужна, задача машины работать, а не заниматься ерундой, с которой справится любой бездельник в белых перчатках. — Поднимайся, — буркнул Соколов и отключил аудиофон. Раз Далила опаздывает — пусть пеняет на себя. Она заменима. — Возьми садовые ножницы и журнал в коричневой обложке, — не оборачиваясь скомандовал Соколов, едва заслышал шаги. — Учитель, — голос у Джиндоша звенел. Соколов обернулся, инстинктивно сжав рукоять резака для растений — Чужой знает, чего ждал, то ли револьвера, то ли какого-нибудь электрошока, модификацию той разработки, которую Джиндош приволок в первый раз, несколько лет назад. Соколов ошибся. Тот стоял, подняв ладони, будто совершил преступление и сдавался городской страже. Расфокусированный взгляд метался по оранжерее. Алкоголем от него не несло, опиумом — тоже, отметил Соколов. — Я пришел... К вам, — сказал Джиндош. Шагнул ближе и обнял. От него пахло дешевыми духами и потом. Всегда аккуратно уложенные бриолином волосы растрепались. С нарастающим отвращением Соколов заметил дорожку подсохшей слюны в уголке рта. — Можно я останусь с вами, учитель? Ответить Соколов не успел. Джиндош тонко вскрикнул, завалился на бок, словно в обморок от избытка чувств; но мгновение спустя Соколов увидел темно-зеленую в черноту лозу — колючки рвали на нем одежду, а вторая добиралась до горла. — Нельзя, — сказала Далила. Она стояла в дверях оранжереи, вся залитая кровью. Кровь капала на камень и становилась удобрением лозам. — Простите, Антон. Я опоздала. Лоза отшвырнула Джиндоша в сторону, Далила переступила через сдавленное до хруста костей тело. Свежий зеленый отросток пробрался в рот Джиндоша и заполнил его, подергиваясь, словно мужской орган во время орального акта. Колючки цеплялись за его губы и рвали тонкую кожу. Джиндош сипло дышал носом, пытаясь не захлебнуться собственной кровью. — Довольно. Одна из лоз потянулась к нему, Соколов схватил ее. Шипы проткнули пальцы. — Мне наплевать, что вы между собой не поделили. Можете остаться, оба. Работать. Без вот... этих выходок. Он оглядел оранжерею. — И уберите за собой беспорядок. Соколов ухмыльнулся: — Надеюсь, это поможет вам поладить между собой. * Спустя десятки лет, слушая откровения Джиндоша в клетке Часового Дома, пока Далила опутает Дануолл ведьминскими лозами, он будет думать: хоть что-то получилось. Эти двое действительно сумели поладить.