Мой бог...

Шурик смотрит на танцующего у микрофонной стойки вокалиста и невольно хмурится. Его друг, его Левчик сейчас так открыт, так откровенен в своей отдаче музыке, своей страсти; гитарист знает, как беззащитен сейчас мужчина, как он жадно ловит внимание, крики и взгляды сотен людей в этом зале. Ещё он знает, что поэт бывает таким только на сцене. А ещё — в постели... Да, когда они вдвоём, наедине друг с другом, Бортник отпускает себя, раскрывается перед Шурой, доверяясь ему полностью и без остатка. Так же он поступает и сейчас, только отдаёт себя не ему одному, а всем этим восторженным девочкам-фанаткам… Уман крепче сжимает зубы, сдерживая внезапно проснувшуюся ревность, переключая все свое внимание на гитару. Концерт, сцена, фанаты — нет, не для них это зрелище, не для них его ревность. А только для одного человека, которого ему хочется разложить прямо на сцене, доказать и показать всем, что только он, Шурик, имеет право видеть поэта таким, только для него этот великолепный мужчина так раскрывается… Но гитарист давит в себе это жгучее желание, запихивает в дальний угол собственного сознания. Он обязательно даст себе волю, позволит желаниям властвовать над собой, но только не здесь и не сейчас… Сейчас же он вынужден безвольно смотреть, наблюдать за тем, как мир чернит и облепляет грязью двусмысленных касаний и взглядов поэта, того, кого он, Уман, боготворит, возводит на самую вершину. Он бы называл Лёву Богом, если бы не знал, каким демоном тот может стать, как он порой развращает гитариста своей порочной невинностью и детскостью, и как Бортнику нравится это делать, с каким вкусом он погружается в грех и тянет его за собой. А Шурик и рад поддаваться, рад быть развращённым своим другом, своим любовником, своим Богом, своим Лёвой. А вокалист продолжает свои антитанцы, скользит руками по телу, расстёгивая молнию комбинезона. Обнажённая кожа чуть поблескивает от пота, на губах играет лукавая улыбка, глаза лихорадочно блестят. Мужчина скользит, крадучись, по сцене, подходит к гитаристу совсем близко, лбом прижимается к его плечу. Дышит жарко через рот, рукой цепляется за концертный костюм друга, подтягивает собственное тело к телу Шурика. Губами ведёт по шее и небритой щеке, задевая кожу дыханием, заставляя мужчину вздрогнуть и дёрнуться в сторону от него. Бортник улыбается шире, ловя искорки ревности в карих глазах, и, подмигнув Уману, отходит вальяжно к микрофонной стойке. Он даже готов поклясться, что слышал, как Шурик рычит сквозь зубы… Вечер и ночь обещают быть интересными… Последняя песня. Поклон. Фото. Приятная усталость во всём теле и неприятно-тянущее возбуждение, неудовлетворённое желание зудит под кожей, жжёт искорками-иголочками в крови. Полуголый Бортник, снявший только верх комбинезона, светит голым торсом, что ещё поблескивает от пота. Шуру радует тот факт, что им дали отдельную от остальных гримерку, и никто не прерывает их сейчас. Никто не мешает ему скользить ладонями по плечам поэта, прижиматься грудью к его спине, даже сквозь одежду ощущая жар, исходящий от мужчины. Языком собирает с шеи и плеч капельки пота, заставляя вокалиста дрожать и откидывать голову назад, тихо постанывая и шумно дыша. Губами и дыханием Уман обводит тугие мышцы, выцеловывает крылья татуировки. Раскрытыми ладонями с нажимом проводит по рукам друга, будто растирая и без того горячую кожу, разминая мышцы. Лёва смеется, пытаясь поймать руки гитариста, на что получает укус в основание шеи и шипение сзади. Почти кричит, когда Шура шершавыми кончиками пальцев одной руки задевает возбуждённый сосок, а второй скользит вниз по торсу, чуть царапая кожу, и прижимается бёдрами к его ягодицам, потираясь, показывая собственное возбуждение. — Шурик, — музыкант давится стонами, когда гитарист проникает рукой за пояс комбинезона, обхватывает возбуждённый член, сжимает. — Шурик… Уман проводит языком по шее и резко отстраняется, оставляя Лёву стоять у столика с кофемашиной. С наслаждением и лёгкой улыбкой он смотрит на неудовлетворенного, распалённого друга, что сейчас тяжело и глубоко дышит, тщетно пытаясь хоть немного успокоиться. — Лёв, переодевайся и поехали. Все ушли уже, наверное… Дверь гостиничного номера заперта на замок. Верхняя одежда и футболки сброшены прочь. Руки вокалиста тянутся к поясу джинсов, но Шура не позволяет ему расстегнуть пряжку, даже дотронуться до ремня не даёт. Крепко обхватив запястья Левы, сжимая до лёгкой боли, он отводит его руки от себя и опускается на колени перед мужчиной. Подаётся вперёд, утыкаясь лбом в живот друга, глубоко вдыхая его запах, его самого. Щекоча волосами, губами скользя по коже, гитарист медленно поднимается на ноги, ведёт языком по груди мужчины и наконец выпрямляется, обдавая дыханием раскрытые в готовности губы Лёвы. Бортник обнимает друга за талию, притягивает ближе, готовый поцеловать его, но Уман отстраняется, припадая к шее мужчины. Оставляет собственнические метки на коже, зализывая их языком, смягчая боль, притупляя её остроту; руками сжимает, гладит, царапает тело поэта. И так яростно и зло он это делает, будто желает содрать со своего персонального Бога кожу вместе со всеми взглядами, касаниями, словами, что прилипли к ней тонкой корочкой грязи, видимой лишь ему одному. А Лёва стонет так сладко, закидывает голову назад и широко распахивает глаза. Пальцами вцепляется в волосы Шурика, притягивая-прижимая его к себе ближе. Не стесняясь и не скрываясь в своей страсти, в своем желании… «Раскрывается, отдаётся мне одному…» — мелькнула мысль в голове Умана, но он даже не обратил на неё внимания, поддаваясь жадным рукам поэта. Сердце бьётся всё чаще, заменяя ярость и злость нежностью и тёплой страстью. И хочется уже не сдирать с любимого его оболочку, а кутать его в новую. Тонкую, но прочную, сотканную из его слов, сказанных полушёпотом в любовном бреду, взглядов, полных любви и нежности, касаний, что успокаивают и распаляют одновременно. И Шурик кутает, обволакивает Леву во всё это, попутно избавляя его от остатков одежды. Шепчет в самые губы: — Ты мой бог, ты даришь мне счастье с оттенком отчаянья… Если случится такое, то я встану вместо тебя у креста и позволю себя распять… Лишь бы вся грязь этого мира не смела касаться тебя, не смела чернить твой образ и свет… — Лёва на это как-то отчаянно и особенно громко стонет, поддаваясь вперед и наконец срывая с губ гитариста долгожданный поцелуй.