Маргаритки

      … но стоит только Софии закрыть за собой дверь, стоит только стуку каблучков по лестнице затихнуть, как наружу вместе с кашлем вырываются лепестки.       Два, три, пять…       Десять…       Несколько десятков…       Седрик надеется, что у него двоится в глазах.       Этого не может быть. Это неправда. Нет. Обман зрения, обман разума, полумрак башни, что не позволяет увидеть картину вокруг себя достаточно ясно, что угодно, пожалуйста. Потому что этого. Просто. Не. Может. Быть.       Практически весь пол устлан белоснежным.       Эти лепестки, хрупкие, яркие, будто мерцающие сами по себе, кажется, должны принадлежать маргаритке. Седрик протягивает к ним ладонь, зачерпывает — получается самая настоящая горсть — и тут же выпускает обратно, с затаённым ужасом наблюдая, как они, словно жидкость, протекают между пальцами, струятся, а затем плавно опускаются на пол.       Это яд.       И осталось совсем мало времени до того, как он окончательно разрушит его, Седрика, тело.       Разъест до последней капли. Заставит содрогаться в новых приступах кашля раз за разом, сгибаться пополам и безмолвно кричать, не в силах сделать вдох, уничтожит изнутри, выпьет всю кровь, безвозвратно окрасив нежные, чистые лепестки в кроваво-алый.       Говорят, от этой болезни нет лекарства.       И — как же несправедливо — магия бессильна. Тоже.       Хрипло смеётся над головой Черныш. Говорит что-то едкое, каркает, будто рычит, но разобрать его слова не получается. Прямо в ушах оглушающе бьётся сердце, и Седрик понимает: не отпустило, нет; дальше будет только хуже. Слишком долго он сдерживался.       Слишком долго старался держать себя в руках, слишком долго наблюдал за тем, чего никогда не сможет коснуться, слишком долго…       Ох, София.       Горло сжимает спазмом, и Седрик понимает, что всё бесполезно, что нет смысла ещё пытаться сделать с собой хотя бы что-то, и просто расслабляется.       Лепестков становится ещё больше. Кажется, он не может разглядеть за ними даже свои ладони, которыми упирается в пол в попытке не упасть. Наконец, получается вдохнуть. Раз, ещё, другой, вдох-выдох, на глазах от напряжения выступают слёзы, Седрик почти из последних сил поднимает руку, чтобы дотянуться до лежащей неподалёку палочки, и взмахивает ею в немом отчаянии.       И даже несмотря на то, что магия не может его спасти, помочь она всё же в силах.       Требуется всего лишь одно мгновение. Одно мгновение на то, чтобы лепестки, — вся эта белая, белая масса, вся эта боль и всё страдание — взмыли вверх, исчезая вместе с ворохом искр после заклинания. Одно мгновение на то, чтобы избавиться от того, что напоминает о непростительном и — вот же ирония — определённо смертном грехе.       Одно мгновение — и ничего.       И пусто.       Как и внутри, собственно. Внутри самого Седрика, там, где должна быть душа, там, где, видимо, и находятся все эти лепестки, периодами так страстно желающие найти выход.       Пусто.       Да, Черныш не каркает — смеётся. Лепечет что-то с насмешкой и издёвкой, напоминает про планы захватить власть и Королевство, замечает, что чем дальше, тем ближе они к этой великолепной цели — вы только посмотрите, хозяин, как всё складывается, принцесса-то уже вам доверяет, смотрит тепло-тепло, будто вы, подумать только, какой-то ей друг!       И дыхание, чёрт возьми, опять предательски сбивается. Седрик сжимает ладони в кулаки.       Друг, да. Разве есть в этом что-то плохое, что он ей… друг?       О, чёрт возьми.       Нам нужен план, почти воркует, довольно-довольно, план, хозяин, такой, чтобы решить всё раз и наверняка, завладеть амулетом, а затем…       А затем господство, да. Корона, великолепие, почёт и уважение, и всё в таком духе, я знаю, Черныш, я знаю.       Но это ли то, чего на самом деле хочу? К чему стремлюсь.       О, а разве могут быть какие-то сомнения?       И так странно: стоит только разжать кулак, как на пол пикирует один-единственный, последний лепесток. Седрик наклоняется, чтобы убрать его, чтобы смять и выкинуть, но отчётливо понимает, что не может. Что у него просто не получится.       В груди щемит, но не так, как если бы снова хотелось кашлять, как-то… совсем иначе. И это странное чувство очень похоже на растекающееся тепло, заполняющее пустоту внутри, и оно такое неправильное, чужеродное, и от него так хочется избавиться, вырвать из себя, чтобы только не…       — Мистер Седрик!       София влетает без предупреждения. Сердце пропускает удар.       — Да, принцесса?       Она смотрит взволнованно, мнётся и не может поднять глаза в нерешительности; кажется, ей стыдно? Или же… она просто чем-то невероятно смущена?       Дышать трудно. Да что же это такое.       — Я забыла! — бормочет себе под нос, но вдруг поднимает голову, смотрит в упор, глаза в глаза, — я забыла! Поблагодарить вас. Вы мне очень помогли сегодня, — и встаёт на цыпочки, чтобы потянуть к себе за воротник и очень мягко, с невероятной осторожностью чмокнуть в щёку, — спасибо, мистер Седрик!       И улыбается.       Ответить ей ничего не получается — Седрик как никогда раньше отчётливо понимает, что следующий приступ будет если не самым последним, то уж точно одним из.       Потому — просто улыбается в ответ.       «Спасибо тебе, София».