Bad Blood

      Всего одного случайно оброненного слова достаточно, чтобы лицо Себастьяна мгновенно исказилось. Марджори моргает и видит перед собой уже совершенно другого человека — незнакомца, что порой выныривает из глубин тьмы и хищно скалится.       Раз — он улыбается, как на их первом свидании; два — будто судорога сковывает мышцы лица.       Так бывает, когда она не слушается или что-то забывает сделать — отель ведь слишком огромный для одной Марджори! — или же когда они занимаются любовью. Он заламывает тонкие руки за спиной так сильно, что трещат суставы, а синяки не сходят целую неделю. Тогда об открытом платье можно забыть, как и о появлении на людях.       — Я не позволю тебе выйти сегодня, — безжалостно говорит Себастьян, осматривая её с ног до головы, как… — Ты похожа на шлюх «Гоморры», не на леди. Будешь помогать на кухне.       Пусть это неправда, — синяков практически не видно под слоями тонального крема и пудры, — только его слова проникают так глубоко, что Марджори безоговорочно верит. За каждым ударом — рукой или словом — всегда следует утешение, её награда за покорность. Себастьян прижимает её к себе и обнимает крепко, шепчет что-то на ухо и поглаживает поясницу, чуть задерживаясь на бедре. Ткань платья мгновенно прилипает к спине, но далеко не от возбуждения. Точно затравленный зверёк, Марджори замирает в сильных мужских руках, которые спокойно могут переломить ей шею, и ждёт, что же Себастьяну придёт в голову в следующую секунду.       В каждом жесте сквозит ложь. Лучше бы он вспорол кожу и коснулся своими грязными пальцами её оголённой плоти, чем так унижал, изводил и мучил. Она бы поняла, чего он на самом деле хочет.       «Это и мой отель тоже», — хочется сказать, однако Марджори, как всегда, молчит и, переминаясь с ноги на ногу, смотрит куда угодно, но не на мужа — ну точно виноватый ребёнок. У неё никогда нет такого же острого ответа для него.       Мягкая бледная кожа обтягивает сухие мышцы, лицо круглое, точно у довоенных кукол; глубоко посаженные глаза даже ей кажутся глуповатыми и маленькими, как у песчаных зверьков — ей бы украшать чей-то дом или подиум довоенных модных выставок, и кажется удивительным, что мир ещё способен дарить столь прелестных созданий. Однако судьба не без чувства юмора, раз преподнесла её «Белой перчатке».       Милое личико, кажется, всегда выражает только испуг, которым легко манипулировать себе в угоду, и никому из гостей «Ультра-Люкс» не приходит в голову, что кроется за ним изуродованная, отравленная насилием душа. Себастьян знает её истинное имя — один из немногих, — поэтому они до сих пор не могут разойтись. Тайна связывает лучше брачных клятв, надёжней родной крови, на цепь сажает стыдом да ответной обязанностью.       — Моя бедная девочка, — шепчет Себастьян ласково, отстранённо и холодно, отчего дрожь бежит по телу волной; знобит от одного только голоса, и волоски встают дыбом. Марджори опускает голову, слегка расслабившись, и утыкается округлым подбородком в плечо, вдыхая с закрытыми глазами запахи одеколона и мужского пота.       Его незащищённая шея совсем близко, что можно коснуться носом; пульс ощутимо бьётся в толстой жилке. Родные ароматы пьянят не хуже вина — она снова его хочет. Марджори льнёт к мужу, надёжно обхватывая торс руками, и медленно проводит кончиком языка по коже, вызывая в нём ответную дрожь.       — Марджори, хватит — или мне снова выбить это из тебя? — он разрывает плен её рук одним движением и отстраняется. В глазах полыхает гнев.       «Фу, плохая девочка, Марджори!»       Раз — он определённо любит, если осмеливается разделить её позор; два — презирает её, такую же двуличную, как он, как все души, застрявшие в стенах проклятого отеля.       Ложь питает Марджори вместе с кровью, дело даже не в муже — в каждом лице под маской вокруг, в том, что от неё хотят видеть. Она извиняется так, чтобы верили клиенты, дарит улыбки ради повторного посещения отеля и вертится в центре внимания, как всякое пустотелое украшение. Её дети примут фарс за чистую монету, но Марджори ещё помнит, каково это — быть собой, и блеск «Ультра-Люкс» каждый день вчистую проигрывает борьбу за её сердце.       Новые имена вычурные до абсурда: Мортимер, Марджори, Филипп, Себастьян — много ли таких встретишь в Мохаве? Настоящие же никто не произносит вслух — и это не единственный пережиток суеверного прошлого. Они прячутся за масками поддельных людей, но не отпускают, не растворяются во лжи — пока ещё нет. Чем-то приходится жертвовать ради блага Семьи, и Марджори ищет в том силы. Пусть спит злой дух на пустошах, где они его оставили, а то услышит, найдёт их и поселится теперь уже в «Ультра-Люкс», но зов его даже во сне силён.       Вечером, после смены, она тянется за утешением, за крепким плечом вновь и вновь, как умирающий от жажды — к грязной, затхлой луже; обнимает за шею и тянется выше на цыпочках, чтобы поймать губы, но получает очередной толчок.       Только в этот раз равновесие подводит, и хрупкое, кукольное личико встречает щекой пол. Она хнычет — ну точно обиженный ребёнок.       — Вставай, Марджори, не так уж и сильно ты получила. Не драматизируй, — в этом весь он, но, поколебавшись, подаёт руку. В их комнате Себастьян может не работать на публику, целуя жену в щёку, и всё же он тоже не чудовище. Его ласковое касание к ладони обещает утешение — возможно, в постели, если Марджори будет вести себя хорошо.       Очередная подачка только злит, когда он нужен ей весь, без остатка, и в этот раз у неё есть острый ответ для Себастьяна — намного лучше любого слова.       Раз — она вскидывает руку с припрятанным под фартуком ножом и вспарывает незащищённый живот; два — ведёт рукоятку по кругу, и это уже не так просто.       Уже на коленях, хватаясь то за место удара, то за её тонкие руки, он кричит, пока Марджори возвращает лезвие и проводит острым кончиком уже по шее, где вздувается трепетная жилка:       — Борись, Марджори! Не вздумай!       На её счастье, он слишком испуган, чтобы выбить нож и обезвредить сразу, а может, снова хочет дать второй шанс на исправление, как на их первом свидании, когда она дала волю инстинктам — как же хорошо тогда им было! По телу разливается давно позабытая лёгкость — от мыслей, от действий и влажных пальцев на рукоятке, — когда она наклоняется и наконец-то впивается в его губы зубами. Короткий выкрик ей в рот пузырится кровавой слюной. Сейчас они куда больше походят на обезумевших животных, и Марджори эта мысль заводит до красной пелены перед глазами. Остатки самоконтроля летят прочь. Кончик его грязного языка она небрежно выплёвывает в сторону.       Кожа сползает лоскутами, крови слишком много — она вся покрыта ею с головы до пояса, — но плоть совсем близко. Тело под ней мелко бьётся речной рыбкой от болевого шока, но уже практически на издыхании. Марджори вскроет его, как ту обманку, которую они все носят в «Белой перчатке»; как предателя, пожелавшего стать «нормальным».       Себастьян поклялся её исправить, но с Марджори как раз всё в порядке. Мысли проясняются, взгляд больше не избегает его и без страха встречает перекошенное лицо. Лживое — уже не белое — платье липнет к бледной, мягкой коже; немного холодит остывшая кровь, до резкой дрожи, но так даже приятней, и Марджори инстинктивно трётся обнажённой грудью внутри о мокрую ткань, закатывает глаза и громко выдыхает. Жар тут же разливается по телу, вынуждая выгибаться, двигаться.       Она льнёт к мужу и наконец получает то, чего хочет: проводит языком по шее и впивается зубами, разрывая застывшую жилку, пальцы собирают кровь с растерзанных губ и отправляют в рот. Сидя верхом, она трётся бёдрами, пока оглушительно воет в голове пустынный дух, радуется такому дорогому подарку, но Марджори не настолько безумна, чтобы назвать ему настоящее имя. Пусть бесится, но не трогает — она будет осторожна, как полагается испуганному зверьку.       Впрочем, теперь её никто не накажет, да и постыдную тайну больше делить не с кем: «Ультра-Люкс» отныне принадлежит Марджори, как и вся «Белая перчатка», а столь удобная маска и глуповатые глаза ещё послужат отличным прикрытием. Прав был в одном Себастьян: ложь им — лучшая защита.