Спокойной ночи, Тонда.

       Я помню, как ты говорил, что не хочешь уходить с Мельницы, ведь у тебя на то нет причины. Я надеюсь, что и не будет. У меня не было сил смотреть, как твое нежное, детское лицо так быстро взрослеет. Ты и сам этого не замечал — странным образом в тебе сочетаются тактичность взрослого и слепота ребёнка, который не хочет видеть ничего, что ему неинтересно. Ты не заметил, как подрастаешь за один год на два, как странно тихи бывают подмастерья, как спокойно смышлёный Юро говорит о своей якобы глупости. Но я ничего тебе не говорил. Я наблюдал со стороны и надеялся, что ты таким и останешься. Наивным и смелым. Что ты так ничего не поймёшь и не слишком преуспеешь в чёрной магии. И тогда ты будешь в безопасности. Но да, Крабат, я тебя люблю. Люблю твоё любопытство, упорство, сообразительность. Ты ни в чём не хочешь отставать от других подмастерьев, никогда не жалуешься. Ты неотступно, с неугасающим вниманием следуешь за мной во всём. На каждый мой жест ты тут же отвечаешь десятью. И я держусь хоть и по-братски ласково, но отстранёно. Потому что я беспокоюсь о тебе. И потому, что такой я человек. Ты прости меня. Если бы я мог защитить тебя! Сегодня ночью я умру, уже сегодня, и что я оставлю? Оставлю нож, рукоятка которого чернеет при близкой опасности. Помог ли мне этот нож? Нет. Рукоятка его сейчас — чернее некуда. И всё же мне нечего больше тебе дать. Хоть я и выгляжу спокойным, пусть я уже седой, будто старик, я боюсь. Я много раз думал о смерти, представлял её, считал, что готов. Но весь вечер в голове так и вертятся одни и те же воспоминания: вот я иду по Шварцкольму, еще ребёнок, и солнце золотит мокрую траву; вот мы с парнями впервые видим Пумпхута, я заворожён его тонкой серьгой; вот мы работаем в лесу, я подхожу позже всех, ты поднимаешь голову и не раздумывая, по-детски, улыбаешься и радостно зовёшь меня. Смотреть на тебя в этот миг больно, ведь на твоём лице бесконечное доверие, тебя можно читать, как раскрытую книгу. Я улыбаюсь в ответ, мне и тяжело, и приятно видеть тебя. Вот мы у могилы грешника, я черчу на твоём лбу колдовской знак, и больше всего я хочу стереть его и отправить тебя домой. Но только у тебя нет дома, и некому тебя спасти. Уже стемнело. Парни молча сидят на постелях, угрюмо смотрят в пол. Горит одна свеча, но никто не хочет её задувать. Что ж, я задую. Ты один сидишь в углу, хмурый, встревоженный. Услышав мои шаги, поднимаешь на меня глаза, и сквозь твоё непонимание и обиду я вижу, что ты хочешь мне помочь. Вот только не знаешь, как. Я тоже не знаю. Если бы я мог это выразить, Крабат! Я не могу смотреть на тебя. Не могу вынести твоего чистого, грустного взгляда. — Не беспокойся за меня, Крабат. Принимай всё, как есть. Я поворачиваюсь к своей постели, зачем-то раскладываю свои рабочие вещи. Будто я их когда-то снова надену. Тебя это обижает. Ты смотришь вперёд, но обращаешься только ко мне. — Раньше ты говорил по-другому. Да, я говорил по-другому, но тогда это касалось тебя. Нет, не принимай всё, как есть! Борись за себя. Ты же можешь. У тебя столько времени впереди! Внезапно я задыхаюсь. Я всегда был таким невозмутимым, как будто бы безразличным к своей участи, но сейчас я понял, что у тебя будут целые часы, недели, годы жизни, а у меня их уже нет, я, считай, уже похоронен. Недаром Мастер всегда велит нам самим копать себе могилы и сколачивать гробы. — Сейчас многое изменилось, Крабат. Я наклоняюсь к тебе. Да, я смотрю тебе в глаза, смотрю прямо. Смело встречаю твой взгляд — юный, глубокий, внимательный. Но даже теперь я не проявлю ласки. Я хочу, чтобы ты тосковал как можно меньше. Ты повзрослеешь и почти позабудешь меня. Я беру тебя за руку, ты подаёшься вперёд, жадно слушаешь: — Крабат! Здесь, на Мельнице, есть человек, которому ты можешь доверять. Найди его! Прислушайся к себе. Михал или Мертен могут тебе помогать. Они старше, добрее остальных. А ты сам, Крабат, в память о них, поможешь новенькому ученику. Или даже спасёшься — хотя я не представляю, как. Но больше я не могу. Я вытаскиваю свою руку из твоей, встаю, поворачиваюсь к парням. — Я запер лошадей и всё проверил. Спокойной ночи. — Спокойной ночи, Тонда, — тянут подмастерья один за другим, как песню. Даже Лышко, хоть и отвернулся к стене, пробурчал хрипло и тихо: — Спокойной ночи, Тонда. Я задул свечу. Три часа я лежал без сна. Ровно в полночь мне предстоит спуститься вниз и принять бой, исход которого давно предрешён. Но я уже встал, хотел выгадать время для кое-чего. Я подошёл к твоей постели. Как тогда, когда ты только появился у нас, только в руке на этот раз не было фонаря. И я не был похож на призрака из-за мучной пыли. Я уже почти им был. Из-под матраса я вытащил свой мешочек с деньгами, и тихо, стараясь не звенеть монетами, положил его под твою подушку. Ты дышишь так же ровно, я не нарушил твоего сна — конечно, ты же очень устал. Мягкая линия рта, светлая кожа, тонкие волосы — всё в тебе так наивно, беззащитно. Свой нож я вложил прямо в твою ладонь. Так и сидел, держа тебя за руку, прислушиваясь. Ты что-то пробормотал во сне, и я медленно вытащил руку. Уходить не хотелось — да и кто ещё о тебе позаботится — я подоткнул тебе одеяло, отодвинул непослушный вихор волос и положил ладонь тебе на лоб. Ты опять что-то сказал в своём тревожном сне, и я наклонился к тебе поближе. Внутри меня что-то саднило, одновременно болезненно и нежно. — Засыпай, Крабат. И будь счастлив в Новом году!