Искусство врачевания

— Мне нужна иудейка Рахиль. Лекарка. Большие тёмные глаза женщины смотрели спокойно и с достоинством; смуглое, лишённое всяких признаков возраста лицо не выражало никаких чувств. Из-под украшенного большой драгоценной брошью сарацинского тюрбана на лбу выбивались пряди гладких чёрных волос. Ни седины, ни морщин. И всё же юной эту женщину назвать было нельзя. Микелетто Корелья, капитан Чезаре Борджиа, папского сына и гонфалоньера Святой церкви, не боялся никого и ничего — но, глядя в глаза этой женщины, испытывал странную робость. Кажется, такого с ним не было ни в присутствии его святейшества Александра Шестого, ни в присутствии его дочери, мадонны Лукреции (при том, что в общении с женщинами, а тем более знатными дамами, Микелетто никогда не мог похвастать большим опытом), ни в присутствии собственной матери — женщины, которую Микелетто уважал, как ни одну другую. — Это я, — невозмутимо ответила женщина; похоже, бывшие на Микелетто доспехи капитана папского войска не произвели на неё никакого впечатления. — Чем могу быть полезна, синьор? — Я — капитан Микелетто Корелья, — представился Микелетто, и Рахиль едва заметна кивнула. — Я слышал, что ты весьма искушена в искусстве врачевания… как ни одна другая женщина — и, возможно, как ни один мужчина из тех, что окончили университеты и получили докторскую степень… — Смею надеяться, — сухо обронила Рахиль, обратив на лесть столь же мало внимания, как и на звание Микелетто. — Кто-то ранен? Серьёзно? Потому что если рана лёгкая, её сможет вылечить любой христианин. — Серьёзно, — с трудом выговорил Микелетто, чувствуя, как у него пересыхает в горле; перед мысленным взором встало измученное лицо Чезаре, его потускневший взгляд — и то, в каком состоянии он нашёл герцога после того, как над тем поглумилась в плену солдатня Катерины Сфорца. — Я слышал… слышал, что тебе не раз доводилось лечить переживших насилие… даже после того, как изнасиловал полк солдат… — И кого же изнасиловал твой полк, капитан Корелья? — спросила Рахиль, и Микелетто почувствовал, как прилила к лицу кровь. — Да как ты… — он осёкся; ему нужна была помощь этой женщины, а не ссора с ней — и в любом случае, в предположении Рахили не было ничего удивительного: она ведь не могла знать, что Микелетто держал своих солдат в строгости и позволял им развлекаться только со шлюхами… да и то нечасто. — Мои солдаты никого не насилуют, лекарка. Я им не позволяю. — Рада это слышать, — показалось ему, или голос Рахили и впрямь едва заметно потеплел? — Так кому же требуется помощь? Женщине? — Нет, — глухо ответил Микелетто. — Молодому мужчине. По лицу Рахили пробежала тень, и Микелетто неверно истолковал её как сомнение. — Я плачу золотом, — хрипло проговорил он. — Всякое искусство должно быть достойно оплачено. Искусство лекаря в том числе. А пострадавший… не примет помощь врача-мужчины. Никому, кроме Микелетто, сейчас не было доступа в шатёр Чезаре. И герцог сам сказал, что не выдержит, если к нему прикоснётся другой мужчина, помимо Микелетто — того единственного, кого он любил. — Я не сомневалась, оказывать ли помощь, — внезапно сказала Рахиль. — Я просто… неважно. Что же до платы — разумеется, я её приму. Мои снадобья стоят денег — как и моё время. Подожди одно мгновение. Я соберу всё, что надо, и пойду с тобой. Микелетто едва сдержал облегчённый вздох. В лагере папского войска Рахиль уверенно направилась к сверкающему алой и золотой красками шатру главнокомандующего — и у Микелетто вырвался невнятный звук изумления. Он ведь так и не сказал этой женщине, кто именно подвергся насилию… она могла бы предположить, что это был кто угодно — допустим, молоденький юноша, любовник Микелетто Корельи, о чьей склонности к содомии давно уже ходили слухи… Рахиль на миг остановилась и обернулась через плечо. — Я не туда иду? — спокойно спросила она, и Микелетто поспешно помотал головой. — Туда, — глухо подтвердил он. — Туда. Либо Рахиль была не только лекаркой, но и провидицей, — либо… В конце концов, о ком ещё мог так переживать Микелетто Корелья, как не о своём господине. — …Я исцелю его тело, — тёмные глаза Рахили казались провалами в ночь. — Но душу придётся исцелять тебе. — Смогу ли, — тихо, почти неслышно откликнулся Микелетто. Широкая тёплая рука женщины легла на его запястье. — Сможешь, — уверенно ответила Рахиль. — Да, я искусна в своём ремесле, но над его душой властен только ты. А посему — только ты и сможешь.

***

Лицо Родриго Борджиа было мрачным. Микелетто Корелья сказал, что его сын был ранен в плену, сказал, что герцог скоро встанет на ноги, — но так никого к нему и не пустил. Ни отца, ни сестру. И добиться от Микелетто большего, чем тот уже сказал, всесильному понтифику не удавалось. Запугивать капитана Корелью не имело смысла — тот не боялся ни земных кар, ни небесных. Упрашивать же рассказать… Родриго несколько раз прошёлся по роскошным папским покоям, шурша тяжёлыми парчовыми одеяниями, и снова обернулся к безмолвному Микелетто. Тот стоял, почтительно склонив голову, но Родриго всё равно знал, что в голубых глазах светится упрямство. — Микелетто, ты давно был на исповеди? От неожиданности Корелья вздрогнул. — Ваше святейшество… — он поднял голову и взглянул в лицо понтифика, — я… я не помню. — Честный ответ, — кивнул Родриго. — В таком случае, пройдём в исповедальню. Полагаю, твою душу отягчает немало грехов, требующих отпущения… и, возможно, немало среди них тех, которые можем отпустить только мы. — Ваше святейшество… — Ты отказываешься от исповеди, Микелетто? От исповеди Папе? Пару мгновений Микелетто молчал. По его обычно невозмутимому лицу пробежала целая гамма противоречивых чувств. — Нет, ваше святейшество. Конечно же, нет. — В таком случае, не заставляй нас ждать. В исповедальне было тихо и царил полумрак. Микелетто понимал, что Родриго пытается хоть таким способом выведать у него, что произошло с Чезаре, — и понимал, что здесь, в этом месте, не сможет смолчать… пусть и никогда не отличался особой набожностью. И всё же он не знал, с чего начать; слова не шли на язык. Да, на исповеди можно рассказать всё, и Папа в силах отпустить любой грех; но как рассказать отцу… как рассказать отцу, что его сына… — Микелетто? Мы надеемся, ты не уснул? — Нет, ваше святейшество, — тяжело вздохнув, ответил Корелья. — Я… я не знаю, с чего начать. — Рискнём предположить, что ты не исповедовался с самого детства… В таком случае, можешь начать с самого давнего греха, который помнишь. С самого давнего греха? Родриго собирается слушать не только о Чезаре? — Ваше святейшество… — Микелетто помедлил, — боюсь, у меня слишком много грехов. — А у нас сегодня много свободного времени. Начинай, не торопясь. И постарайся припомнить всё. — Да, ваше святейшество. Микелетто рассказал Родриго всё, что помнил; все свои грехи. Убийство родного отца, избивавшего мать; бесчисленные убийства, что последовали за этим… содомский грех, связь с Чезаре… казнь Катерины Сфорца, жестокостью превысившая все предыдущие деяния Микелетто… Не удалось умолчать и о том, что послужило причиной его безжалостности по отношению к пленной графине. На несколько томительно долгих мгновений воцарилась тишина. — Ты обещаешь, что он придёт в себя, Микелетто? — совсем тихо спросил Родриго. — Я не про тело… про душу. — Обещаю, — твёрдо ответил Микелетто. — Обещаю, ваше святейшество. — Тогда я… тогда мы можем быть спокойны, — Родриго прерывисто вздохнул и произнёс обычную формулу отпущения грехов. Покидая исповедальню и направляясь к покоям Чезаре, Микелетто внезапно подумал, что у него и впрямь стало легче на сердце. Едва ли можно было назвать Папу Александра — далеко не святого — искусным врачевателем душ; и всё же в искусстве, с каким он снял груз с души капитана Корельи, ему отказать было нельзя. А теперь самому Микелетто требуется исцелить душу Чезаре. И он справится с этим так же, как справлялся со всем, за что брался прежде, — и окажется не менее искусен, чем лекарка Рахиль в исцелении телесных ран.