твои глаза

Солнце заливало пустой берег как софтбоксы розовый сад в рекламе гуччи. И она пахла холодной колой. Солёная вода заливала дорогую замшу касадей. А она в копеечном эйчэндэме как будто в ебучем валентино. Выходила за тебя. И даже калифорнийские чайки кричали о вашей такой тупой любви… Такой тупой… Свербящей. Зудящей. Скрипящей. Песком под футболкой с логотипом любимого гольф-клуба. Горстями за шиворот. Гольфстримом по венам. Ну. Зачем. Ты. Так… В моей вечной мерзлоте. Лёд в крошку… Стеклом бокала о зубы. Со стуком. Отключающегося сердца. «Давай прокатимся до Палисейдс. И это будет такой хороший последний уикенд. Точка.». В голове крутилось: «ты стала много врать». С языка срывалось: «возьми с собой теплые вещи». Сложив ноги по-турецки, волнам не достать, она без устали болтает о том, что ее новый тренер-душка пригласил ее на свидание и «как много тот режиссер уделяет внимание её Варе из «Вишневого сада». Заканчивая трёп одним и тем же тезисом в разных вариантах: «я уйду от тебя, Дорнан. В следующее полнолуние — мой эзотерик говорит, следующий роман так будет удачнее». Ты не слушаешь. Но этот абзац в «Братьях Карамазовых», кажется, выучил наизусть. Месть Джонсон оказывается по-детски милой. Если бы во всем для тебя она была бы такой же безобидной… — Беги, Дак… — Встряхиваешь книгу. Встряхиваешь футболку. А Джонсон смеется звонко. Но бежит… Сверкая розовыми как у младенца пятками. Визжит, когда ловишь. Уворачивается, когда целуешь. Обнимает за шею. Крепко. Когда берешь на руки. И долго смотришь… Самолет оставляет над ее макушкой линии — как нимб — и гуашевое полотно разъезжается словно молния на её куртке … Сегодня восемнадцатое? Двадцать третье? Май вообще? «Ты же знаешь, Джейми, что ответ — «нет» Улыбается как Джоконда. Гладит по щеке. Какая разница, что ты спрашивал вовсе не это. Какая разница, что ты спрашивал. Когда вопрос всего один. Всегда один. Разве можно быть счастливым больше? Еще. Больше. Можно больше? Есть куда больше? Над вами — бесконечная лазурь с примесью пены капучино. Под вами — мокрые полотенца. Океан чувств… И разлитый розовый дайкири … будто вы перевернули бокал и жидкость вверх… Будто кто-то нацепил на вас крылья … а вы вниз… Падаль. Мертвая рыба. И вы не чайки… Вы в конце пищевой цепи. мнетакбольно. мнетакбольно. мнетакбольно. Снизу смотрела как сверху. У Бога её глаза. У кандидата от оппозиционной партии — её повадки. — Мы разойдемся. Скоро. Скоро. Джей… Я не шучу. Громадные линзы-хамелеоны блестели на сгоревшем носу. Малиновые полосы взбухали на жемчужном краю трёхсотметрового пирса, упирающегося в Санту-Монику и … рай. А вы как обычно не доезжали пары сотен. «Да-да, я всё знаю». Крутишь зубочистку во рту. Три дня на побережье… Три дня дешевых кейп кодеров, отельных простыней, валунов, царапающих коленки, и несуразных полуторных кроватей. И без дорожной карты. Клюква горчила. — Куда дальше, Дакота…? ... Сколько в имени ее нежности. Ещё. Сколько у ее тренера опыта. Пока. Ее тренер — открытый гей без сенсационных каминг-аутов. И она никогда не репетировала Чехова. Я же все знаю про тебя. ... Дакота пожимала плечами. Ты согласно кивал. «Мне тоже нравится этот вариант». Хлопковые сарафаны. Осень. Апельсины. Холодало. Но звёзды к зиме светили ярче. На веранде было подозрительно тихо. Вы оба слышали как на ее запястье ходила кругами секундная. К чему вообще она достала эти часы… Пар изо рта. Старый кардиган. Будто вам под семьдесят. Будто женаты три четверти. Она держала в пальцах сигарету и не курила. Ты держал в кармане кольцо. Но не дарил. Ведь не может же быть в жизни двух колец. Как и двух незаконченных историй тоже. Как двух лучших друзей. Как двух семей. Как двух любимых женщин. Особенно, когда у тебя давно всё перечисленное в единственном экземпляре. Давно. Кажется, столько не живут. — Я уйду, Джей. Однажды утром. Ты разворачивал ее к себе с какой-то дурацкой усмешкой. Пока одна залетевшая в тебя случайная чайка доедала к чертям твои внутренности. Ты старчески кашлял. От неизлечимой. Пока возбудитель сверлил тебя недовольным взглядом, стоя в полуметре. — Мы уедем до утра. — Выдохшаяся кола неприятно горчила. — Я не про сегодня. — Дакота качала головой. — И я…— Грустное лицо в твоих ладонях становилось румяным. Дак опускала длинные ресницы, пряча стекляшки зрачков с обуглившейся в них пиздецовой выдумкой. — Сбежим до рассвета. Пусть догоняет, а? — Неуклюжий поцелуй в лоб. — Ты дурак, Джей… Полнейший, малыш. — Еще партию в скрэббл? Ты проигрываешь и готовишь мне ужин. Как тебе план? — Ты такого еще не пробовал. — Надеюсь, после я смогу попробовать что-нибудь ещё… Она отвратительно готовит. Надо признать. Но ее руки так мягко касаются тебя. Легко. Трепетно. Чувственно. Сексуально. Что даже когда ее богохульные глаза, грязный, опошленный рот и всё дьявольское естество продолжает нагло лгать тебе прямо в лицо, ее суверенное тело — единственное, что свободно от монархии безраздельного вранья в ней — ее тело откровенно, почти истерично, неустанно твердит об одном: «хочу делать именно так. так. потому что ты мне нужен. потому что я…» — …Я не люблю тебя. Я не люблю тебя. Я же не люблю тебя. — Ноги закинуты на стену с тусклыми обоями. И даже через крышу видны колючки монохромных созвездий. Она очень горячая. Должно быть, простыла. Должно быть, температура. Должно быть, сейчас уже и правда зима. Она жаркая. Ты потерявшийся. Эта кровать большая. А вы как в полуторке. Сиамские. Ближе некуда. — У тебя жар. Пойду, пороюсь в аптечке. Она ест парацетамол с рук. Ты ешь взглядом ее исцарапанные колени, выглядывающие из-под колокола цветастой юбки… Вы так долго едете обратно. Искушающе долго. Почти невыносимо долго. Ваш прокатный седан рассекает куцые предрассветные сумерки — прохладные и пьяняще свежие. Вы пропускаете заправки, волны приемника, ветер сквозь пальцы. Ты не пропускаешь ее изящные лодыжки в отблесках фонарей, когда Дак сумасбродно кладет длинные ноги на торпеду. Джонсон не пропускает ни единого твоего вдоха…. Ялюблютебя.ялюблютебя.ялюблютебя. Сразу на всех радиостанциях этой гребанной планеты. Лучшей во Вселенной планеты. Потому что здесь есть она. И тебя чудом угораздило. Джонсон поворачивается к окну, опуская стекло на полную, упирается подбородком. Ветер смачно путает ее волосы. Этому только бы дорваться… А тебя душит кола с оттенками пересоленной на ужин индейки… и осознание того, что всё-таки это поздняя осень. Почти зима. Туман испарениями клубится над асфальтом кольцами и в лучах фар на траве можно заметить тонкую белесую изморозь… И трое суток истекают через час-полтора. Не больше. Всё прошито сожалением. Недосказанностью. Бессилием. Всё вокруг живет вашим синхронным молчанием. Всё вокруг живёт вашей тупой. дурацкой. никчемной любовью. Даже цветы на ее синей юбке… Даже царапины на ее худых коленях… Даже холодная кола в ее прядях… Почти лёд. А в кармане твоего пиджака все так же живет кусочек как изморозь белого золота, в диаметре — как ее безымянный на левой. Не больше. Ты сворачиваешь к заливу… преступно. Хотя знаешь, что если не проскочить до восхода — пробки не миновать. И что ее теплые вещи заперты в багажнике. Чайки припадочно кричат о том, что вы — полные придурки. Отбитые на всю голову. Почти зима. Надо улетать. Что клёва нет. И не предвидится. А вы такие отставшие… Съехавшие. И не чайки вовсе. И не птицы вообще. Вы — подыхающая парочка глупых рыб. И если пернатые улетают — вас не съедят на ближайший завтрак. Что тоже плюс. Ведь об этом же ты думал, останавливая машину, выходя на берег бушующего океана? Примерно. Об этом. Сизый океан в дымке мокрого снега почти штормило, волны были сильными, с густой шапкой смертельно холодной пены… — Не снимай обувь, заболеешь больше… Даки сбрасывала босоножки… расправляла белые лилии на синей парче… вкладывала узкую ладонь в твою…. — Разве можно больше? А, Джей…? Можно больше? ...Есть куда больше…? Сонное солнце угрюмо поднималось из-за горизонта. Всё еще пасмурно. Ветрено. Россыпь мелких бриллиантов на пальце — спокойное, еле заметное, благородное мерцание — как иней на кончиках ее агатовых, чуть слипшихся ресниц. Но малыш сильная. Ни за что не подаст вида: прессе — что влипла в эту некрасивость… тебе — что конкретно замерзла. Никогда. Утопая во влажном песке по щиколотки… в топе и синей юбке с крупными белыми цветами… Прижимаешь ее к себе крепко. Дак обнимает в ответ, утыкаясь носом в колючий шерстяной свитер. Чайки озабоченно кричат и покидают залив спешно, стройным косяком … — Полнолуние через месяц, Джей… Я уйду. Точно. Уйду. Решено. «Я наведу на тебя порчу, Дак….за твоё вранье». Выдыхаешь. Так безбожно… Как можно так? Серо-голубые слезятся когда пиздят. Больше, чем слова. Сегодня больше, чем обычно. Наверно, и вправду к сожалению. Всем было бы легче. Если бы это только от ветра… Если бы «правда. только правда. и ничего кроме правды». Если бы полнолуние имело какое-то значение … Если бы ее отвратительная кулинария хоть что-нибудь значила… Откидываешь ее челку, целуешь горячий лоб. Все 103ºF. — Беги, Джонсон… Беги… И она грустно улыбается. На прощание повинно роняет голову на твою грудь. Кается. А потом разворачивается и бежит. Вдоль прибоя. Играя с волнами… Как красивая чайка… Которая свободна... Наконец. Летит за своей стаей… Почти взмывает в серый купол неба… А ты плетешься следом, прихрамывая, вязнешь словно в глине, ловя ртом солёные хлеще вчерашнего мяса муссоны… Поднимая ворот. Глотая обжигающий воздух… Пора признать. В этой истории рыба — только ты, Дорнан. Самое слабое, ничтожное звено в этой пищевой цепи… Но у тебя есть еще надежда. Небольшая, но есть. Как вода в твоих промокших, чавкающих ботинках… Твоя чайка еще не завтракала. А ты готов. Ее юг — твой колючий свитер. И дальше не улететь. А в бардачке прокатной машины найдется еще пара таблеток парацетамола.