В одну тональность

— я хорошая девочка, сэр. просто с плохими привычками. У неё слипаются губы от лимонных леденцов с заправки, а он пихает мятые двадцатки за резинку его же боксеров, вминая её лопатками в стенной картон — Спенсер смеётся ему в шею, сучья дочь, холодными руками лезет под футболку. Час в сутки Тоби урывает для неё и только. Час в сутки Спенсер стабильно счастлива, но выревывает в слипшиеся колени прочие двадцать три за туалетной защелкой, рефлекторно прячась от загаженного грязными пальцами зеркала. Она лучше в разы карточных девиц с известных сайтов — ей не нужно ломать ноги, ведь и так никуда не убежит. Никуда не денется, потому что зашила своё сердце в его груди, заштопала его, раскуроченное, хирургической нитью. Люби или умри — негласное правило. Один раз Спенсер уже скосило, выимело до отдельной палаты в лечебнице и цветных таблеток. Переебало её, психоактивную маленькую дрянь — а теперь сама добровольно погрязла в этом блядстве по самые локти. Пусть. Что угодно сгодится — лишь бы не кричать больше по нему до загнивающих в венах дыр. Больше не хоронить себя вместе с ним в братской могиле. Люби или умри. Умирать оказалось до чертиков хреново. Спенсер воскресает под чёрным капюшоном. Расправляет лопатки, стирает слёзы и делает из Тоби личного Сида — хотя из неё Нэнси все ещё хуевая, и ей не хватает минимум одной героиновой зависимости, чтобы дотянуть. — я люблю видеть тебя такой. — какой? — счастливой, если это слово подходит к ситуации. Она хохочет, кружась на носках в темноте и дыме — счастливая, ага. Ей эта ночь — для заклейки, для сведения свежих швов. Тоби улыбается краем рта и, закинув ноги на стол, апатично швыряет дротики в уродливых барби, пока Мона не начинает истерично вопить. Поехавшая же, блять, куклофилка. — если ты облажаешься, Спенсер — станешь следующей мишенью для дартса. и поверь мне, бросать дротики я заставлю Тоби. У Спенсер немеют пальцы в тугих перчатках. Оставшись одна, она глушит вишневый ликер, от которого её воротит, но что-то коньячной крепости напоминает о папаше, блевотный чай — об Элисон, а кофе — о себе самой, и хрен знает, что хуже. Её карма сочится трупным соком, и даже победа на грядущих дебатах не выбьет ей местечко в раю. По ней плачет Рэдли, оставляя на память горсть порошковой химии — Спенсер оттирает грязь с ботинок и безуспешно пытается слезть с таблеток. Похотливый ублюдок Йен как-то вдруг всплывает в её растормошенном сознании, метастазами сжирает сон, и она нервно дергается ещё около недели. А после приходит Тоби и молча сует ей в руки упаковку витаминок. — и больше не смей. Позже Спенсер жмется к нему в промозглом переулке, греет руки в холодных карманах его кожаной куртки, а мобильник взрывается от входящих sos-сигналов. Она вдыхает, и внутри клокочат колотые льдины, мерзлой крошкой щиплет лёгкие. Сотовый отрывисто дребезжит. Потекшая мазня под глазами, чёрные манжеты — к сожалению, вы звоните не тому абоненту. — это Ханна, если тебе интересно. — я знаю, что это Ханна. Абоненту на вас по-честному похуй. А Тоби не нужно знать издержек, никаких рабочих деталей — ведь малышку Ханну выебало с её легкой подачи, номер Калеба сгинул на цифровой помойке, а Эшли, весьма вероятно, теперь сгинет в тюрьме. Спенсер стучит зубами, пока ветер перетрясает ей все кости. — это не так уж и грустно, когда происходит не с тобой. почему я раньше об этом не знала, Тоби? — просто в твоей голове было слишком много хлама. Она согласно кивает и мешает своё дыхание с его в пропахшей маслом машине, а на экране планшета мерно горит зелёный Мона-маячок — сучка закисла на собрании школьного кружка, что значит — на сегодня обе её легавых нелегально свободны. У них — бессменный номер в придорожном мотеле, ключ от которого оставляет металлическую окись на пальцах. Они не зажигают свет. Комната в желтых грибковых обоях, соцветия плесени греются в стыках плитки. У Спенсер в бронхах влажно до нездорового кашля, до хлипкого дыхания, душно — больше от его бесконтактного присутствия где-то за её спиной. — я так заебалась, Тоби. Дробное молчание. Его руки ложатся ей на плечи, вышибая искру из наэлектризованных рукавов. Спенсер — полусинтетическая, как состав на ярлычке чёрной толстовки; у неё побочных — больше, чем у психотропных. Она не говорит больше ничего, потому что умеет вовремя остановиться. В их изнаночной реальности не существует сожаления, жалости и жалоб, но это в воздухе. Это — здесь. Понимание того, что Тоби всё ещё Тоби, собачьи верный страж, который готов хранить её на антресолях, завернутой в хрустящий пергамент. Только вот ей уже переломало хребет, и единственное, что остаётся — сломать его всем прочим. — забудем про Мону, договорились? сейчас только ты и я, а стерва может хоть из трусов выпрыгнуть, но сегодня она железно идёт нахуй. У неё в зрачках зажигаются уличные фонари, а губы по-шлюшьи стерты — Тоби срывается, глотает её, мятую и потасканную, перебирая керамические позвонки под капюшоном. Жмет её коленями к кровати, и она снимает толстовку, оставаясь лишь в собственной коже и костях. У неё всё дрожит и крутится где-то на уровне желудка, и Спенсер чувствует себя блядской рецидивисткой, когда выцеловывает каждый штрих его татуировки. А утром они уходят с разницей в десять минут и снова встречаются в школе — она в кружевном воротничке, он всё в той же кожанке. Сливаются с местностью, мешаются с привычной толпой, и Тоби скорбно молчит, пока Спенсер подает платки ревущей Ханне. Все снова дружно ненавидят Э, выбрасывают из разговора имя Калеба, веселят Ханну, а Спенсер переплетает с Тоби пальцы, и никто, ни одна беспечно-лживая душа не замечает, что она смеется с ним в одну тональность.