Какассыма

— Мистер Лайтвуд, полагаю? — Алек резко повернулся, глядя на нашумевшего за последний год человека — Люка Гэрроуэя. Поговаривали, что он происходил из благородного рода Грэймарк и прадед его вел дружбу с королевской семьей, но нерадивые дети его промотали состояние, а их титулы канули в небытие. И с тех пор потомкам славной фамилии приходилось влачить довольно жалкое существование. Алек не интересовался городскими сплетнями, но даже он слышал о головокружительном успехе необычного цирка Гэрроуэя. Некоторые называли его «диковинным», другие — «цирком уродов», были и те, кто считал шоу дьявольскими услужениями, не меньше. В любом случае, Алек видел, как люди, рискнувшие отдать пару монет за час цирковой феерии, выходили из зала в веселом возбуждении и с улыбками на губах. Что, конечно, нельзя было сказать о его постановках. — Это была Ваша пьеса? — с любезной улыбкой уточнил Гэрроуэй. Алек поморщился. — К несчастью. Если хотите вернуть деньги за билет… — Нет-нет, это было весьма впечатляющее зрелище. Алек пытался уловить в его словах издевку, но претерпел неудачу. — Не такое впечатляющее, как Ваше шоу. Глаза у Гэрроуэя загорелись, он весь подался вперед, и Алек всем своим существом ощутил его страсть к своему детищу. И тут же почувствовал зависть — ему подобное точно не светило. — Вы были в нашем цирке? — Упаси боже, — у Алека вырвался нервный смешок. Перед глазами встал образ матери, душащей его нотациями о непотребном поведении, и полный укора взгляд отца. — Но я слышал, что он производит сильное впечатление на зрителя. Гэрроуэй тепло ему улыбнулся, а после вдруг пригласил выпить, и Алек, измученный сыновним долгом и противоречиво расстроенный из-за заведомо провальной пьесы, согласился. Он редко позволял себе злоупотребить алкоголем, еще реже — напивался до беспамятства, но сидя в захолустном баре с Гэрроуэем — нет, Люком — чувствовал то редкое облегчение, когда груз чуть съезжал с его плеч, а маска правильного человека не закрывала глаза на по-настоящему правильные вещи. — Ты знаешь, как общаться с высокородной публикой, — с горячим воодушевлением втолковывал ему Люк, экспрессивно размахивая руками. Губы Алека сложились в кривую улыбку. — Знаешь, как понравится этим снобам. Научи меня. Он вспомнил их безразличные взгляды поверх лорнетов и вежливые аплодисменты во время поклона актеров и внутренне содрогнулся. Если это, по мнению Люка, и значило вызывать интерес у публики, то такая публика ему и не нужна вовсе. — На что это тебе? В твоем цирке что ни день — аншлаг, а эти каменные лица только испортят впечатление. — Работай на меня, со мной. Мне нужны связи, — без обиняков ответил Люк, и Алек резко опрокинул в рот горькую настойку. Тот говорил в точности, как мать. Та тоже вечно твердила о связях и положении в обществе, а потому ставил Алек только унылые классические пьесы, а свои искрометные комедийные сочинения откладывал в стол, чтобы изредка и украдкой публиковать анонимно в местной газете. — А мне не нужны проблемы, — резко ответил Алек и, бросив на стойку купюру, накинул пальто. Чеканя шаг, прошел до двери. Схватился за ручку, словно утопающий за соломинку. — Так и будешь до конца жизни ставить никому не нужные — даже тебе самому — истории? — как бы невзначай уточнил Люк. Алек отпустил ручку без всякого сожаления — с облегчением даже — и повернулся на каблуках, обращая на Гэрроуэя возмущенный взгляд. — Нравится быть несчастным? Алек сделал несколько шагов вперед и сел через несколько барных стульев от Люка. — А если и так? Они взглянули друг на друга с вызовом и одновременно потянулись за услужливо поставленными перед ними стопками. — Трус. — Позер. Салютовали друг другу, молча выпили. А еще через несколько часов или около того, когда полоска света уже вспенилась над горизонтом, он стоял на балконе и смотрел в глаза самого удивительного мужчины в мире. Его ноги с обманчивой небрежностью цеплялись за тонкий обод трапеции, выкрашенные в розовый пряди спадали на усыпанное блестками лицо, а изящно поднятая рука почти касалась щеки Алека. Они смотрели друг на друга ничтожно мало — трос качнул трапецию назад, к середине свода, но он Алек вспомнил, как дышать, лишь секунды спустя. Взгляд — острый из-за кричащего макияжа и влажный из-за стремительного полета — залез под кожу, перевернул все внутри Алека с ног на голову и привязал к себе крепче любого долга.

***

— Мы гимнасты. Оба, — сходу презентовал их Магнус на вопрошающий взгляд мужчины перед ними. Тот назвался владельцем театра и обещал работу и крышу над головой. Большего им и не требовалось. — И? — уточнил он. Магнус вспомнил, что в листовках, развешенных по городу, было указано, что требуются «не такие, как все». Он растеряно взглянул на сестру. Конечно, их открытость во взглядах, которые многие называли восточной распущенностью, и цвет кожи вызывал определенные трудности, но будет ли этого достаточно? — Если показать нас — публике это не понравится, — парировала Камилла, обнажая зубы в вызывающей улыбке. — Замечательно! — с восторгом захохотал Люк и энергично затряс им руки, скрепляя сделку. Магнус облегченно выдохнул и, сцепившись с Камиллой мизинцами, вошел в большое здание, внешне слабо говорящее о какого-либо сорта развлечениях. Теперь это был их дом, так ведь? Он помнил, как сбегал от обезумевшего отчима и голода в их стране, помнил, как встретил Камиллу в злачном заведении и как, подделав документы на родство, они рванули в Америку, не имея ни гроша за душой. Магнус провел пальцами по закрепленным на крюках веревкам — добротные. Это был не первый их приют — долгое время они кочевали с бродячими цирками и даже работали в игровых домах, где Камилла танцевала на сцене, а Магнус помогал с уборкой и костюмами. Они приехали сюда за лучшей жизнью, и Магнус понимал, что подобное место не будет безопасным. Он ждал опасности извне, но по крайней мере надеялся на покой внутри их маленькой труппы. Люк внушал доверие, какого он не чувствовал, пожалуй, ни к одному белокожему мужчине уже долгие годы. Отчим в принципе отбил ему желание доверять кому-либо. Александр был вторым, кто обманул его ожидания. Холеный — холенее их шпрехшталмейстера, со шлейфом дорого парфюма и безупречной улыбкой Алек казался Магнусу прекрасным и недосягаемым, а еще — совершенно типичным зазнавшимся индюком. Ровно до того, как зарделся под наглым изучающим взглядом Магнуса и вежливо попросил объяснить технику воздушных танцев на полотнах. Очевидно, Магнус был потерян для мира и обречен на любовь с первого взгляда. Даже на ядовитые подколки Камиллы он не нашел ни словечка, потому что — да, он идиот и пропащая душа, а еще ему ничего с таким, как Алек, не светит. Магнус и сам все понимал. А еще Магнус знал себе цену и имел здоровую гордость здорового человека. Поэтому, стоя у подножья лестницы оперного театра и выслушивая резкие высказывания родителей Александра в свой, разумеется, адрес, он не позволил своему лицу ни на йоту выразить всю гамму эмоций, бурлящей в его груди. Вместо этого он лишь хмыкнул, бросив на раздраженно шипящую леди полный пренебрежения взгляд, и вышел из здания. О, да пошли к черту эти белые мужчины с их безумными порядками. С Магнуса хватит.

***

— Это такой позор, Алек! Если кто-нибудь еще заметил… — Заметил — и что? — он поднял на мать усталый взгляд. В какой-то мере Алек был рад этой встрече, пусть и планировал всего лишь отвести Магнуса на оперетту, на которую тот втайне давно мечтал взглянуть. Сейчас же он наконец смог показать родителям — и всему чертову кругу таких же внешне правильных, но по-настоящему гнилых людей — каков он на самом деле. — Ты Лайтвуд, тебе не пристало общаться с подобным сбродом, — отчеканила мать, и Алек дернулся, как от пощечины, а затем воинственно шагнул вперед, заставляя ее чуть отшатнуться. — Я влюблен в него, а еще провожу с «подобным сбродом» почти двадцать четыре часа в сутки. И я счастлив, — произнес он, повышая голос и с удовольствием замечая, как знакомые с детства лица прислушиваются к их разговору. — А если вам не хватает воспитания вести себя уважительно к другим людям — вне зависимости от их происхождения — мне вас очень жаль. Мать сцепила зубы так сильно, что черты ее лица заострились. Отец нервно промокнул лоб платком. — Да как ты сме… — Если быть настоящим Лайтвудом — значит быть отвратительным человеком, — спокойно произнес Алек, глядя на багровеющую от злости мать, — то я, пожалуй, откажусь от таких привилегий. Всего доброго.

***

Оставив родителей захлебываться в океане надуманного позора, он бежал по сырым ночным улицам мимо повозок и охмелевших компаний, влекомый огнями, отражающимися в окнах их — и его теперь тоже — дома. Сегодня они уже дали два представления, и цирк закрыт для гостей. И Алек, конечно же, знал, где искать Магнуса, потому что, кажется, чувствовал его, как самого себя. Он и вправду обнаружил Магнуса в первых рядах амфитеатра, возящегося с кистевыми бинтами. Алек подбежал к нему, встав на колени, и потянулся помочь, но Магнус отпрянул с нечитаемым выражением на лице. Алек почувствовал боль почти физическую и почти нестерпимую. — Они люди узких взглядов, — негромко произнес он, больше не касаясь Магнуса, но и не поднимаясь. — Почему ты переживаешь из-за них? Тот поднял на Алека безучастный взгляд. — Дело не в них, — он задумчиво прикусил губу. — Не только в них. — Во мне? — Алек изумленно вздохнул. — Я никогда… — Не в тебе. Просто… никто никогда не смотрел на тебя так, как твои родители смотрели на меня. Как все смотрят на нас, — обрывисто произнес Магнус и спешно вскочил, перепрыгивая через барьер. И у Алека закололо в сердце, прямо как в те моменты, когда Магнус с сестрой выполняли апфль, и Камилла разжимала руки, позволяя Магнусу падать. — Я ни от кого не скрываю, что испытываю к тебе чувства. — с еле уловимым отчаянием воскликнул Алек. — И они взаимны, ведь так? Вместо ответа Магнус взглянул на него — открыто и горько — и, намотав конец полотна на запястье, поднялся под самый свод. Прищурившись, Алек высмотрел его сидящим на качелях, как обычно без страховки — и для чего, спрашивается, на нем всегда закреплена лонжа? — Поговори со мной, Магнус, — громко попросил он, сложив руки у рта. Он до дрожи хотел, чтобы тот спустился и желательно не поднимался на такую высоту вне выступления или хотя бы не в одиночку. Магнус не смотрел на него, а после и вовсе пропал из виду, чтобы стремительно оказаться за его спиной. Взгляд Магнуса был напряжен, руки — обмотаны яркими полотнами. Алек кинулся к нему, обхватывая за талию, боясь, что тот опять бросит его одного на песке манежа, спрячется там, куда ему хода не было. — Магнус, — тихо пробормотал Алек куда-то ему в плечо. — Позволь нам самим решать. — У меня руки связаны, — глухо ответил тот. — Я вижу. Магнус хмыкнул. — Я не об этом. — Да, я понял, — Алек вздохнул и крепче прижал его тело к своему. — Но мне все равно. Останусь без этой чертовой фамилии и наследства. Как Иззи. — Ты о сестре? — О ней. Мама отправила ее в женский пансионат за непристойное поведение, а через полгода ее выслали обратно за то, что она лишила невинности четверть воспитанниц. Магнус в его руках вдруг задрожал, а следом Алек услышал его звонкий смех, и он звучал, как освобождение и счастье одновременно. — Держись крепко, — шепнул ему Магнус, и Алек рефлекторно одну руку вжал в его тело, а другой схватился за полотно, прежде чем они оба поднялись высоту бОльшую, чем, как ему казалось, было в этом здании. Алек зажмурился, и Магнус с мягкой насмешкой спросил: — Эй, ты чего? — Глаза не открою, — угрюмо ответил Алек и почувствовал как его губ мимолетно касаются другие — сухие и теплые. — Смотри только на меня, — предложил ему Магнус, и он подчинился ему. И даже без пестрого заморского макияжа, блестящих открытых одежд и высоко убранных волос Магнус — крепкий, ловкий и болезненно-родной — был прекраснее всего увиденного или созданного Алеком в воображении. Он не смог отвести взгляда, даже когда его ноги столкнулись с землей и Магнус отстранился от него. — Когда-нибудь. Возможно, — почти одними губами произнес тот. Губы Алека дрогнули в улыбке. — Скоро, я надеюсь. Магнус на мгновение прикрыл глаза и кивнул. Их руки, черт знает когда вцепившиеся друг в друга, ослабили хватку и разомкнулись. Алек смотрел Магнусу вслед и вспоминал, как дышать, и чувство внутри было похоже на воздушный полет. Они были связаны — по рукам и между собой, а потому их «долго и счастливо» было лишь делом времени. В цирках, говорят, постоянное счастье — уже профессиональная деформация.