За закрытой дверью гримерной

В чашке, стоявшей на блюдце, уже давно нет даже намека на теплый чай, приятно сдобренный ложкой настоящего сладкого мёда. Тяжёлый занавес опустился, опера кончилась уже двадцать минут назад, а Микеле вылакал весь чай ещё до её начала. Или перелил себе для удобства: смягчить горло после долгих и эмоционально окрашенных партий. Флоран поправляет бант белоснежной рубашки и успевает только снять массивную брошь, как щелкает ключ в двери его гримерной, который он не впервой оставляет в аккуратном замке. Фло поднимает голову и глядит. Глядит на отражение своего Моцарта в идеально чистом зеркале. Микеле сияет: его накрашенные глаза сияют, его одежда, ещё не снятая, отражается ярким светом миллиардов блесток в зеркалах, застывает яркая, ослепительная улыбка. Сверкают блеском даже его аккуратные губы. Он получает свой триумф на сцене, за сценой, а ещё... Ещё он получает его здесь. Итальянец подходит молча, не стирая с блаженного лица своей улыбки, подходит так близко, как только возможно. - Хорошо как прошло все, - шепчет он, а Фло, сдерживая улыбку успеха, наслаждается его отражением - карамельные волосы, короткие у затылка и длинные, чуть завитые по бокам красивого, с правильными чертами, лица, растрепанные, в них застряли блестки... Неизвестно, отчего, но сохраняют свой приятный запах. Запах, в котором так любит с головой тонуть Мот. - Да, - говорит он тихо, с вкрадчивыми нотами, опираясь лишь одними кончиками пальцев на край гримерного столика и ощущая, как бежит приятная по телу в предвкушении дрожь. - Они были в таком восторге, - шепчет Микеланджело, обнимая Фло со спины. Юркие пальцы скользят по пуговицами камзола, за ними - плотно прилегающего к идеальной мужской фигуре жилета, терпеливо расстегивая одну за одной. - Как и я. Я почти выдохся. - Я бы очень удивился, если бы это произошло, - шепчет Мот, продолжая едва заметно касаться пальцами полированного идеально гладкого края. - И ты... Мог на радостях не лезть на вершине эмоций ко мне с поцелуями? Нас... Могли бы и заметить. - Уже давно, иначе почему ты запираешься? - Голос Микеле отдаёт сладким медом, и, кажется, поцеловав его, почувствуешь этот приятный до нежности мягкий жёлтый вкус. - Точнее, мы. - Мы могли бы... Делать это вдали от труппы, - замечает Фло и выдыхает слишком громко: Микеле, теряя терпение, едва ли не разрывает на нем рубашку, заставляя оторванные пуговицы прокатиться по полу. - Уже много раз, но не делали. И не будем. - Ты испытываешь мои нервы, Микеланджело, - вновь коротко замечает Мот, зная... Зная, что блефует. Эти редкие часы уединения словно бальзам для души. Тонкая эйфория спокойствия и очень интимного удовольствия, которым подвержены только двое, и он обнажает чувства на сей раз только перед одним человеком, а не перед всем залом - многоголосым, многоликом, многоруком, всепоглощающим, растворяющим в себе. А сейчас он растворится всего в одном человеке: в одних руках, обнажится перед одними глазами, отдастся одному голосу, и его слова, сказанные в порыве, будут предназначены лишь одному. Слегка сжимая его плечи, Микеле стаскивает поочерёдно сперва камзол, за ним - жилет, бросая вещи на спинку рядом стоящего стула, и приспускает рубашку с высоким воротом почти до локтей, открывая себе верхнюю часть спины - выпирающий, но ровный позвоночник, легко чувствующийся, если провести по нему кончиками пальцев, и изящные лопатки. Флоро, дабы не видеть собственного возбужденного взгляда и сверкающих от вожделения глаз, прикрывает тяжёлые, густо накрашенные чёрные веки и опускает голову. Микеле тянет время, даёт телу заныть, слегка уставшему после долгой и прекрасной работы на сцене. Прижимается губами к затылку и скользит ниже, по светлой коже, отдающей мужским парфюмом, где-то со шлейфом роз. У Флоро отличный вкус. Локонте приоткрывает губы, оставляя на плече первый влажный поцелуй, и поднимает глаза, глядя в своё отражение. Он возбуждён - своим триумфом, возгласами беснующейся толпы, громом аплодисментов. И того, что сейчас уединен с красивым мужчиной, к которому испытывает обоюдоострые и яркие желания. Его дыхание учащено, он готов взять то, что принадлежит ему и отдаться тому, кому принадлежит он сам, но медленно тянет, вырисовывая каждую прелюдию, заставляя и себя, и Флорана дрожать, жаждать, стонать, просить друг у друга ещё и ещё. И знает, что Флоран не может быть против. На плече остаётся влажный след, рука Микеле зарывается в иссиня чёрные волосы Фло, и тот подаётся навстречу, откидывая голову, а губы Локонте прижимаются к шее, к тому месту, где нервно бьётся сонная артерия. Обхватив белую, чуть соленую от пота кожу, он ощущает языком его пульсацию, этот бешенный ритм, что сейчас отплясывает сердце его французского любовника. И все ещё смотрит на их отражения. Он похож на хищника, вцепившегося в свою жертву и невольно любуется собой - изгибом рта, которым обхватил кожу на шее, слегка хитрым взглядом, растрепанными волосами и диким дыханием. Этот акт самолюбви, так порочно переплетающийся с такой же дикой любовью к другому человеку, находящемуся сейчас в его руках. Флоран закатывает глаза едва ли под лоб, его губы - розовые при слегка тусклом освещении, приоткрыты, а поблескивающий влажный кончик языка упирается прямо в верхний ровный ряд зубов и этим сложно не залюбоваться. Он поджимает губы, кусает, облизывает, если прислушаться, можно услышать, как царапает накрашенными ногтями гримерный столик, но упорно молчит, только дышит: тяжело, часто. Микеле втягивает его кожу губами, сосёт, причмокивает, оставляя на ней свой алый след засосом. За ним второй, третий, четвёртый... Проводит языком по изгибу аккуратного уха, шепчет слова на своём, родном, непонятном для Фло языке, пока свободной рукой не разбирается с его брюками и нижним бельем, но тот, пусть и возбуждён, никак не желает сдаваться. Мот закрывает глаза - рубашка становится ему в тягость, как и туфли, которые он снимает даже не наклоняясь. Руки Локонте блуждает по нему, ласкают, заставляют изгибаться под натиском, а затем валят на приземленный черно-алый диван. А он и не против. Обнажённый донага, не считая рубашки, которую Микеле никогда не снимает с него полностью, Фло лежит, с закрытыми глазами, с согнутой в колене одной ногой и рукой, закинутой за голову. Он слышит. Как раздевается Микеле, как его одежда падает на пол, летя черти куда, зная, что потом он будет ругаться сам на себя, за бестолковое отношение. Избавившись от преград, Микеле льнет к нему, вновь оставляет засосы, но там, где их уже маловероятно увидеть - на груди, на животе, у паха, заставляя Фло запустить одну руку в карамельные непослушные пряди и трепать их, несмотря на укладку лаком, выгибаться, дышать чаще, прерывистее. Сколько раз они занимались любовью в этом месте - на полу, на стуле, на столе, сбросив небрежно на пол и помады, и гели, и туши и даже чашку. Сколько раз кричал Микеле, когда Фло брал его, и сколько раз стонал Мот, когда все было наоборот... И сколько раз они зажимали друг другу рты, скрывая недопустимые звуки от чужих, слишком любопытных ушей. Ладонью или в глубоком французском поцелуе, чтобы стучавшиеся поскорее ушли. Сколько раз были на грани срыва, когда упрямцы все тарабанили по двери, так как были уверены, что Фло там. И сколько раз приходилось все отрицать. Они спали у Фло, и у Мике, и в отеле, однажды, они даже смогли удовлетворить друг друга в углу кинотеатра... И никогда оргазм не был так ярок. Но в гримерной соединяться приходилось чаще всего. Она же стала своеобразным местом, где они могли сорвать с себя все маски и преграды, условности, убеждения, нарушить любые запреты, обнажиться, открыться, отдаться друг другу. Раствориться без остатка в этой связи. Локонте касается его губ своими - чересчур нагло, скользит языком между губ и дарит столь желанный поцелуй - глубокий, влажный, страстный. Мот отвечает взаимностью, закидывает одну ногу на спинку дивана стоявшего у стены и почти невозмутимо впускает Мике в себя. Проникновение болезненно - сперва, но с первыми фрикциями боль отступает. Микеле ложится на него грудью, касается его приоткрытого рта своим, ловит вдохи и выдохи, шепчет, как он рад быть его в эти редкие, но прекрасные часы блаженства. Фло восхитительный. Он отзывается на каждое прикосновение и подобно своему внешне холодному персонажу, там, внутри него, бушует страстный огонь, обжечься о который можно только Локонте. Тот берет его сначала нежно, затем грубо, затем страстно и быстро, постепенно вколачивая в диван, который отдаёт мягким кожанным почти не слышным скрипом. Фло прижимает ладонь к расцелованным губам тыльной стороной, исторгая первый судорожный томный стон удовольствия. Его глаза все ещё закрыты, он выгибается под Микеле так сильно, что не касается спиной дивана, который впитал в себя все возможные запахи этой любви. С каждым движением, каждым поцелуем, по мере того, как Мике двигается все быстрее и грубее, вдавливая его, целуя, кусая, Фло стонет все громче, ощущая себя безрассудным, как никогда. Сумасшедшим мальчишкой, с головой окунувшимся во все пороки первой любви. Он мечется по узкому дивану, проводит стопой по лодыжке Микеле. Мот чувствует его дыхание на своей коже, его запах останется на нем ещё долго, пропитает его снова. Локонте что-то шепчет, страстно, уверенно, словно вновь юный Моцарт доказывает, что добьётся всего, что напишет оперу... Фло не улавливает сути его изящных французских снов, смысл ускользает сквозь пальцы, что родниковая вода, но он готов поверить и верит. Верит каждому слову, верит каждой фразе, каждому комплименту. И стонет, сбиваясь на крик с каждым толчком, не способный отвечать хотя бы более менее внятно. Микеле, поглощенный им, внезапно с силой зажимает ему рот, едва ли не душа, настолько резким было движение, и в ту же секунду ручка двери гримерной Фло предательски дергается с той стороны. Флоро закатывает глаза, и сжимает до боли запястье Микеле: не рассчитав силы, тот зажал ему ноздри и перекрыл тем самым доступ кислорода. Быстрый резкий стук в закрытую дверь прерывается знакомым манерно вытянутым голосом. - Мсье Флоран? Вы здесь? - спрашивает Ямин, бестактно дергая ручку двери. Изогнувшись от удовольствия под мужчиной ещё раз, Флоран сжимает запястье Микеле ещё сильнее, дышать ему становится невероятно трудно, а Локонте и не думает останавливаться, продолжая вколачиваться в него. Руки Флорана тянутся к его волосам. Он намеренно причиняет ему боль, оттягивая от себя. Но глаза Микеланджело закрыты и попытки освободиться он воспринимает как отзыв чувствительного Фло на свои движения. - Простите, если вдруг побеспокоил, просто хотел напомнить, что сегодня состоится торжество Солаля, он неоднократно.... Говорил об этом перед выступлением, - Ямин постучал ещё раз, в слепой надежде. В глазах у Фло начинает темнеть, он задыхается под весом и силой Микеле и никак не может ему об этом сказать. Не зажми ему нос итальянец, изнывая от удовольствия, он бы закатил глаза: у него колоссальная память и для Солаля он уже приготовил отменную бутылку белого и хорошо выдержанного вина. Но сейчас о вине и Солале он думает в последнюю очередь. Мужчина, понимая, что потеряет сознание или того хуже - загнется от удушья из-за Микеле, начинает усиленно сопротивляться, стараясь раскрыть себе доступ к воздуху, сейчас на вес золота. Но Локонте, глядя страшными глазами, приковывает его обратно - с грубой силой, так и не поняв причины, отчего Фло мог так взбунтоваться. Но на счастье последнего, видя подступающую к глазам темноту, и с мыслью о том, что глупо было уйти из жизни вот так, Ямин, ещё что-то проворчав, отбывает, и когда стук его каблуков затихает, Микеле наконец-то дарит свободу его легким, убирая руку со рта и носа. Фло кашляет, срываясь с хрипа на стон и со стона на хрип, прижимает руку к горлу, не зная, кого благодарить. Микеле, показалось, ничего не заметил. Он вновь лег на дрожащего от отдышки Фло и горячо задышал ему на ухо: - Чёрт бы его побрал, этого Солаля с его торжеством... - тихо стонет он, на что Фло думает, что уж лучше бы чёрт побрал Ямина, вздумавшего искать его так невовремя. Медленно и верно он успокаивается, нормализуя дыхание настолько, насколько это возможно при бешенном ритме, что задал ему Локонте, вновь сжимает его плечи и стонет ему в рот, ощущая подступающий фейерический оргазм. Его накрывает с головой волна блаженства, оставаясь тёплым и густым семенем на его животе и коже Микеле, которому тесно на узком диванчике и который жмется к Фло, тяжело дыша и стараясь придти в себя. Он разгорячен, его кожа напоминает Фло тёплые шелка... Микеле пахнет им и их сексом, его духами, ароматом его волос. Все, что было, он принял в себя, так же как и сам Флоро. - Что ты вдруг вздумал брыкаться, когда Ямин явился! - набрасывается на него бушующий Микеле, едва отдышавшись, а Флоран, поднимается на локтях: - Ты едва меня не придушил, Микеланджело! - в свою очередь возмущается он, но спокойно, обнимая Локонте за шею одной рукой. - Смотри, в следующий раз, где находятся твои руки! Не уйди Ямин, ты бы понял, что трахаешь ещё очень даже тёплый труп! Локонте нечего ответить, он тушуется и смущается, ведь Мот прав, а потому пытается выразить извинение ленивыми поцелуями. Он лежит на полусидящем Фло, оглядывая его гримерную, зная, что она видела каждый их секс и слышала каждый громкий похотливый стон, и каждый крик: "Ещё!". - Солаль не простит нам небрежности, если мы не придем, - мягко напоминает Флоран, вырывая разомлевшего Микеле, и тот нехотя поднимается. Он всегда приходит первым. А потом, через полчаса, придёт и Фло. Микеле можно быть небрежным, в конце концов и вся его роль отдаёт юношеской небрежностью, а потому, взглянув на себя в зеркало, для галочки, Микеле поправляет расхлестанный рукав и покидает гримерную. Разумеется, полностью одетым и надушенный собственным, приторно-сладким парфюмом, который носит в узкой колбочке в кармане костюма. На всякий случай. Флоран, рискуя быть застигнутым врасплох кем угодно, и предстать обнажённым в собственной гримерной, ведь дверь теперь не заперта, ещё какое-то время лежит, наслаждаясь негой, овладевшей его телом после оргазма. Может быть, это особая магия сорокалетнего Микеле, выглядевшего на двадцать, что после любви с ним Мот разомлевал, или же сам Флоран всегда был таким разомлевшим... Но так или иначе он поднимается с дивана и поспешно одевает все то, что в порыве страсти сорвал с него Микеле. Повернув стул, Флоро падает в него и шокированный смотрит на своё не менее шокированное отражение. Он выглядит прекрасно и ужасно одновременно. В его глазах счастье, а на лице отпечаток блаженства, но вместе с тем.. Вся шея покрыта алыми засосами и следами губ Микеланджело, его блеск для губ остался у Флорана на губах, щеках, висках и всюду, где касался этот... Моцарт. А потому судорожно Мот поднимает белоснежный накрахмаленный ворот едва ли не до скул, и тщательно затягивает бант с брошью, молясь, чтобы они закрыли следы, оставленные итальянским любовником. На его запястьях тоже следы губ, а потому он втягивает рукава камзола до самых кончиков накрашенных пальцев. И в довершении всего тщательно стирает с глаз и щёк свой грим и чужие поцелуи. Он растрепан, от былой прически не осталось и следа, но Флоро все пытается сделать хоть какое-то её подобие. И после двух безуспешных попыток, он нервно бросает расческу на стол и встаёт, стараясь выглядеть естественно. Солаль убьет его за опоздание. Убьет и кремирует. Уже прошёл час, если не больше, пока он собирался с мыслями и внешним видом. Но привести себя в порядок "Как было до постели с Мике" уже не получится - Локонте все равно оставляет на нем невидимый след себя самого. Флоран, поднимая подарочный пакет, облизывает губы, последний раз смакуя вкус поцелуев Локонте. Была не была. Покидая гримерку, Фло невольно повторяет мысленно фразу Микеланджело: - "Чёрт бы побрал Солаля с его торжеством".