Голод

Палящее солнце Ярусов не щадит живых. Больные и изможденные, они слоняются по лагерю, изнывая от скуки и утопая в знойном зловонном мареве; ржавая пыль липнет к покрытой кровью и потом коже. Ветра нет — тысячи лет назад он разбился об острые скалы, и его душные останки давят на грудь, забивая глотку и оседая на языке сладковатым привкусом разложения. Палящее солнце Ярусов пожирает мертвых. Облаками роящихся жирных мух и клыками одичавших собак. Выжигает плоть и иссушает кости. Закон мироздания непреложен, и даже Кайрос может лишь бороться, но не выиграть в этом сражении. Мертвые ложатся в землю и кормят траву, трава тянется туда, куда указуют Шпили, и кормит собой живых. Что, если в этой цепи пропустить звено? Шмат свежего мяса шлепается в пыль с характерным звуком, и усыпленные солнцем оживляются, без оглядки кидаясь в драку — короткую и кровавую. Мертвые, умирающие — невелика разница. Чего-чего, а мяса у него много. — Расскажи нам... Он вытягивается, приподнимается на носочки, всматриваясь в чужое изувеченное лицо, но тут же отскакивает назад и принимается ходить из стороны в сторону, силясь понять, чего не хватает. Палящее солнце Ярусов немилосердно к его творениям — слишком уж быстро они гниют на такой жаре. — Недостаточно. Неясно... Мы не выносим неведения. Расскажи, расскажи же нам! Зазубренный кинжал с визгом вспарывает воздух и плоть, кровь чертит темные линии на светлой коже. Он вкладывает в рану пальцы, злится и с силой вгоняет руку почти по локоть — требуха елозит по ладони, языки зеленого пламени лижут края разреза. Глубже. Это все не то. Не отражает его желаний. — Мы хотим знать, — он придвигается ближе, доверчиво прижимаясь к чужому телу, и свободной ладонью оглаживает ключицы. — Хотим понимать. Право же, мы готовы молить, стоя перед тобой на коленях, в грязи, подобно рабам! Рука тяжело ворочается в нутре и пробирается выше, пока пальцы наконец не сжимаются вокруг пульсирующего комочка плоти — такого уязвимого, воспетого в таких красивых легендах. Неужели здесь? Где-то здесь, в сплетении вен и мышечных тканей, таится то самое чувство? — Ты чудовище, — слова ранят своей отстраненностью, впиваются в разум сладостным предвкушением. — Ты не способен это понять. Чудовище? Неужели? Определенно. Оправдать свой титул было не так-то просто. Он прикладывает ладонь к лицу, осязая твердость нагретой бронзы, наклоняет голову и глубоко скорбит. Мгновение или два — какое это имеет значение в масштабах нескольких сотен лет? Рука выскальзывает из раны, взметается вверх и в сторону, пальцы танцуют по старому кирпичу и обсыпающейся побелке, покрывая ее бесчисленными узорами. Позже он непременно покажет Вершителю свой шедевр и — конечно, не напрямую — спросит, узнает ли тот в затейливой вязи кровавых росчерков надписи на стенах собственных Шпилей. — Ты так жесток, Великий Генерал... Издевка, ирония и сарказм. Великим этот генерал никогда и не был. Куда ему до славы своего предшественника. И все же... Он отходит, присаживается и не без труда поднимает с земли массивные железные сапоги. Каждый — такой огромный, что там поместился бы бережно сложенный вчетверо Певчий Крови. Будто бы совсем новые, начищенные, запятнанные следами последней битвы — кровью и окалиной огненных заклинаний. Но, что куда важнее, на каблуках выбиты имена. «Амелия» на одном, на другом — «Бренникс». — Наши милые дети, — с мучительной нежностью выдыхает он, и та резонирует где-то в истоках пламени. — Такие храбрые, такие отчаянные... — Я... ужасный отец. Я не уберег... — ...никого из них. Ни одного. Он гулко роняет сапоги обратно в бесформенную груду оружия и доспехов и заходится диким хохотом. Ему вторит призрачное многоголосье, многократно усиленное отраженным от бронзы эхом. — Но на других не хватило каблуков! Все еще смеясь, он поднимается на ноги, складывает руки за спиной и прохаживается вдоль своей инсталляции в одну сторону, затем в другую. Есть нечто бесконечно символичное в перекрещенных кольях и светлой стене на фоне, в позах, что он придал этим телам, в сморщенной обнаженной груди Амелии и красных лентах, которыми пришлось скреплять кости Бренникса. В том, что они, лучшие офицеры павшего Легиона, вновь заняли места по правую и левую руки от своего отца. Великого Генерала. — Восхитительно. Как жизнь и смерть — суть одно... Нет? Близко к идеалу, но недостаточно. Плоть от плоти. Плоть от плоти... Живые томятся голодом. Он выхватывает кинжал и вкладывает в удар все свое отчаяние, всю ярость — лезвие вбивается в грудную клетку по рукоять, с хрустом ломает ребра, зеленое пламя охватывает слипшуюся от крови и слюны бороду, ползет вверх, опутывая лицо. Тело рефлекторно подергивается, исторгая из себя оставшиеся в нем жидкости, колышутся в такт аккуратно срезанные лоскуты кожи и жировые складки. Чем-то это напоминает танец. Игривую агонию под нескладное хоровое пение. — Аше, — рычит он, вытирая кинжал о подол плаща и обращая свой взор вовнутрь, — ты не сможешь противиться нам вечно. Вечно, слышишь? Мы вывернем наизнанку тебя и твоих детей, но желаемое — получим. — Ты уже получил все, что мог, — глухо отвечает генерал, и в его голосе нет ни капли жизни. Только изумрудное эхо, отдающее болью и сожалением. — Большего мы отдать не в силах. Есть, о чем сожалеть. Сила, увы, упущена, ныне место ее — в памяти да в сигилах. Он не упустит знания. — Ошибаешься. Голоса Нерата смеется, постукивая скипетром по пропитанным кровью бинтам ладони. Смеется, и смех его разносится по Какофонии, пугая птиц и пробуждая от сна утомившихся зверолюдов. В тени потрепанной палатки тощая темноволосая девчушка с изумлением обнаруживает, что на брошенном ей куске мяса сохранилась кожа, и кожу эту испещряют линии, складывающиеся во всем им известный символ. — Ошибаешься, мой добрый наивный друг. Пламя лижет бронзовый подбородок и играет бликами в кровавых лужах. Час или, может, два — и палящее солнце Ярусов выпьет их, как страждущий в пустыне — глоток затхлой воды из фляги. Выпьет, не утоляя жажды... Потому что фляги не существует. Потому что он вобрал их в себя, одного за другим, смакуя и упиваясь желанной близостью, но частью их маленькой милой семьи в полной мере пока не стал.