Кукловоды и куклы

      Яркий свет от настольной лампы больно резал кровоточащие глаза. Хоть побои и прекратились, но тело всё ещё сильно болело, словно отдавая эхом. Почки и печень были перебиты как и чем только можно было; уже не было пальца, под ноготь которого не загоняли гвозди, а нос, похоже, был сломан. И всё лицо обильно запачкано в крови; ровно как и дорогой белый костюм и лакированные туфли.       Хоть свет и был яркий, но напротив себя избитый и покалеченный Геббельс смог увидеть очертания, пускай и размытой, мужской фигуры в форме. Воздух был до тошнотворности пропитан сигаретным дымом и кровью. Смесь запахов, вызывающая у бывшего рейхсминистра приступ животного страха. Он здесь. Это он. Йозеф уверен на тысячу процентов. — Выйдите, — рявкнула фигура, и двое эсэсовцев-дуболомов удалились за дверью.       В комнате повисла неловкая тишина. Лишь тяжёлое дыхание Геббельса периодически разрезало тишину маленькой комнатушки. «Выйдите, выйдите» — эхом вспыхивало в голове у Геббельса. Этот рявк, этот гадкий старческий голос. Это он, это точно он, какие ещё нужны доказательства? Хотя, если он уже здесь, в этом вонючем подвале, подвешенный на цепях и избитый, какие могут быть догадки? Какие нужны ещё доказательства? Разумеется, это проделки рейхсфюрера СС. Больше некому. Больше некому… — Я думал, ты не очнёшься, — тот раздавил окурок о дно пепельницы, которая, к слову, лежала рядом на столе. — И тебе привет, мой старый друг, — Геббельс хрипит, всё внутри сжалось до неописуемости. Он висит на цепях, избит и унижен, но всё же пытается держаться более-менее достойно, и… Дерзко? Хотя Геббельс ясно видит и понимает, что зря, и, быть может, это последние слова в его жизни. — Слышал новость? Гитлер умер, — в этой, первой части реплики рейхсфюрера СС звучала больше радость, чем печаль и грусть, — И теперь вся власть переходит ко мне. — Но ты ведь знаешь, что ты сам не такой уж и молодой. Тебе уже пошёл за шестой десяток. В кресле вождя ты долго не протянешь, — Геббельс пустил краткий смешок, но смеяться было больно. Он уже переставал отдавать себе отчёт, зачем он делает всё это — дерзит, пафосно смеётся. Корчит из себя какого-то клоуна. Для чего? Чтобы не чувствовать себя поверженным? Быть может, мозг рейхсминистра действительно в этот момент категорически отказывается принять страшную сущность бытия…       Ответа не последовало. — Думаю, ты знаешь, почему ты здесь. — Просвети меня.       Фигура привстала и подошла вплотную. Его мундир насквозь пропахся сигаретами, а голос остался всё таким же вкрадчивым, что и двадцать лет назад. Это был Генрих Гиммлер. Страшное имя. И ещё более страшный человек, носящий его. — Йозеф, разве ты не понимаешь? Режим Гитлера рухнул. Тебе не нужно больше его воспевать, — тот провёл чёрной перчаткой по засохшим слезам на щеке подвешенного на цепях рейхсминистра пропаганды. — И ты предлагаешь мне воспевать твой? — Совершенно верно. Мои люди уже давно обложили твой дом. И вполне вероятно, что один неопытный молодой танкист, скажем, совершенно случайно выстрелит по твоему особняку, где сейчас находится твоя жена и дети и после длительных разбирательств в трибунале его оправдают. — Генрих, ты зашёл слишком далеко! Остановись! Прошу! Пока не поздно! — Остановиться? Хм. Увы, но уже поздно. Части ваффен-СС окружили рейхстаг и никого не впустят и не выпустят без моего приказа. Пути назад нет. — Сумасшедший!       Гиммлер пустил краткий смешок. — Возможно. Но что хуже — быть сумасшедшим, но свободным, или быть марионеткой в руках тирана, находясь при здравом уме? Ты — игрушка старого режима, и пришёл мой черёд играться, — тот обратно сел на стул. — А как же ты? В поезд смерти ты стал билетом для шести миллион персон! — Понимаешь, Йозеф, — Гиммлер скинул фуражку и положил её рядом с пепельницей, — есть вещи, о которых посторонним лучше не знать ради их же блага. Не бывает войн и конфликтов без жертв, это неотъемливая часть нашей жизни, ровно как и не бывает дыма без огня. Так же и не бывает революций и переворот без смертей инакомыслящих. Ты нужен мне. Если не ты, то твоё умение. Думаю, не будет преувеличением сказать, что ты лучший в своём деле. Анализ твоих дневников не дал ничего существенного… Большинство страниц — пустое восхищение Адольфом. — Где же твоя честь! Как ты смеешь говорить подобное! А как же ваш девиз: «Моя честь зовётся верностью»? — Увы, но когда хозяин умирает, оставляя своих псов на произвол судьбы, ни о какой морали или девизе речь идти не может. Морали нет. Мораль для прошлого! Мы ведь были для него никем — псами, куклами. Всем, но только не людьми, Йозеф! — Подлец! Ты предал дело нашего великого вождя! Одумайся! — Теперь новый вождь — это я! — Гиммлер засмеялся, и смех его страшным раскатистым эхом, подобный грому, прокатился по небольшой комнатушке, вбиваясь сквозь залитые кровью ушные раковины Геббельса точно в мозг. Страшен был его смех. — Но всё дело в том, — продолжал Гиммлер, — что с твоей помощью народ поверит, что так и должно быть. И молодые юноши будут также слепо отдавать свои жизни якобы «во благое дело» только теперь прославляя меня! Меня такой порядок вещей устраивает, но не совсем. Адольф ничего не знал в вопросе чистоты нашей расы. Его решении о признании американцев арийцами — полнейший абсурд. А что насчёт японцев? Это нонсесн. Нам нужен совершенно новый, более жесткий в этом плане подход! Более масштабный! Мы вынуждены пойти на это ради будущего наших детей. Если я сейчас сделаю телефонный звонок кому нужно и попрошу предоставить отчёт о расовой чистоте наших парттоварищей… Как ты думаешь, сколько обнаружится там евреев, коммунистов и прочих гадких отбросов, которые выдают себя за чистокровных арийцев и решают будущее нашей великой страны! Будущее наших детей, Йозеф. Нам с тобой нужно объединиться и сделать всё с умом. Ты неглупый мужчина, и мне действительно жаль, что мне приходится объяснять тебе столь простые вещи столь варварским способом. У тебя всегда шанс прекратить всё это. Просто скажи, Йозеф, и всё это прекратится. Ты вновь вернёшься в свой кабинет, к своей семье, к своей работе. Всё будет как прежне. Подумай об этом, Йозеф. Подумай о своей семье… — Перестань постоянно вспоминать мою семью! Я не буду принимать участие в этом безумии! — Очень жаль, Йозеф, — Гиммлер встал и надел фуражку, — даже после смерти Гитлера ты остаешься преданным своей ереси. Это же очевидно — нам нужно окончательно решить национальный вопрос. Лишь одна раса имеет право на существование! Наш нынешний мир подобен помойке, как бы мы ни старались его приукрасить нашими великими достижениями и заслугами. И мы вынуждены пойти на его принудительную очистку. Иначе о дальнейшем существовании Тысячелетнего рейха не может быть и речи. Ты меня очень огорчил. Печально, но некоторых всё же придётся поставить на колени силой. И думаю, опыт предыдущих поколений мне в этом поможет. Войдите!       В комнату вошли двое эсэсовцев нижних чинов, которые пытали Геббельса до этого. Гиммлер же собирался уходить. Лёгким движением руки тот достал из внутреннего кармана кителя пачку сигарет и плавно переместился к двери. — Вы знаете, что с ним делать.       Но как только эсэсовец занёс свой кулак над побитым лицом Йозефа, Гиммлер остановился на пороге и из-за спины добавил: — Я ещё приду. И мы вновь поговорим, Йозеф. Не думай, что я так просто от тебя отстану; мы на одной стороне, и служим одним и тем же идеалам. Жаль, что ты отказываешься это принять. — Больной ублюдок! — кричит Геббельс в уже закрытую дверь, но его тут же обрывает удар в область солнечного сплетения, затем второй и третий. — Видимо, мне всё же стоит нанести визит твоей семье. Мне действительно жаль, что так вышло, Йозеф. Всё могло быть иначе.       Не успел Гиммлер выйти из комнаты, как Геббельс громко разрыдал, но его плач утонул в глухих ударах эсэсовцев. Крики рейхсминистра никто больше не слышал, за исключением дуболомов и улыбающегося Гиммлера у кабинете Геббельса. Начался второй круг ада для Йозефа. А тем временем рейхсфюрер СС, положив ноги на дорогой стол, выполненный на заказ когда-то после войны, брезгливо поджимал губы, вертя в руке фотокарточку семьи Геббельса, такой дорогой для него, в рамочке. — Глупая игрушка, — мычит рейхсфюрер вслух, но из-за криков Геббельса он практически не слышит себя, — а ведь могло всё быть иначе. Совсем иначе.       И лишь тёмные коридоры и залитые кровью стены помнили, сколько раз в ту злосчастную для себя ночь Йозеф проклял рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.