Боже, храни королеву

господи, боже ты мой, если ты только существуешь, храни Англию, нашу матушку Тилли не молилась с детства, но сейчас ей почти ничего не приходит в голову, кроме молитв. Бонд сидит напротив нее, отвернувшись к своему окну, и она осторожно касается его колена ладонью, хотя до этого обещает себе, что будет держаться Пусси Галор; она так и говорит ему, — «держаться» — и Джеймс в ответ неопределенно хмыкает, будто бы мысленно закатив глаза. Агент с одуряющей нежностью стискивает ее руку в своей, ободряя, и девушке правда становится легче, когда собственные пальцы сплетаются с чужими, теплыми и мягкими. Ноль-ноль-семь весь обманчиво мягкий: у него беззащитные черты лица, но жесткая линия рта и колючие глаза, словно отнятые у кого-то другого; от него веет холодным спокойствием, но Тилли не чувствует ничего, кроме исступленной усталости и желания, чтобы это скорее закончилось, — как человек, вынужденный умываться ледяной водой — потому что рано или поздно все заканчивается. Поезд качается во тьме, а в мисс Мастертон с каждой новой прожитой минутой все нарастает волнение и чувство безысходности; она спрашивает себя, что бы стало с ними, не послушай она Бонда, откажись работать на Голдфингера, спрашивает — и в глазах Джеймса читает ответ. боже, храни королеву Мисс Мастертон, сжавшая онемевшими пальцами свое сиденье, выдыхает одновременно с тем, как красная до пестроты в глазах полоска рассвета появляется в ее окне качающегося поезда. Форт-Нокс, возникающий из розовеющей темноты, сжимает ее в своих объятьях, смыкается над головой, будто купол, и душит, ломая грязные желтые ребра. Тилли думает о смерти, Тилли думает, как это так: был человек с мечтами, мыслями, чувствами, был — и обратился в мерзкую кучу костей и повисшего на них гниющего мяса. Тилли не верит, что эти люди — женщины, мужчины, старики и дети со сползающей лоскутами кожей, переломанные, свесившиеся из окон машин и домов, с открытыми ртами и изломанными руками — просто спят. «Это же все ложь, вымысел, ловушка!» — хочется закричать ей и рвануться прочь, не оборачиваясь, прочь от всех этих страшных людей Голдфингера, от этой боли и пустоты… от Бонда, ни на секунду не выпускающего ее руку. Мисс Мастертон не кричит — она отворачивается к окну, и рассветное солнце малиновыми лучами дрожит на ее волосах; ноль-ноль-семь рассеянно улыбается своим мыслям, будто бы все в порядке, будто бы их не везут сейчас на бойню, а она еле держится, чтобы не заплакать. Золотой луч медленно скользит между коленом Бонда и ее ладонью, играет на ее пальцах, дрожит на ногтях, как когда-то сверкала ядовитая золотая краска на коже ее сестры, принесшая с собою только смерть. Золоченое солнце — жизнь, и оно же — гибель; Тилли молчит-молчит-молчит, закусив губы с силой, почти до боли, и напряженная тишина тянется между ними, как затягивается на чужой шее удавкой нитка с бусами (но иногда она лопается, и бусы разлетаются в разные стороны; иногда — но не сейчас). Усеявшие улицы люди похожи на порванные струны разломанной скрипки, и мисс Мастертон от страха и отвращения зажмуривается до бело-желтых искр перед глазами; ей кажется, что сама смерть гладит ее по щеке своей худой птичьей рукой с безобразно торчащей костью и что-то настойчиво шепчет на ухо. Поезд ползет по рельсам отвратительно медленно, будто специально, подчиняясь чьему-то приказу, а ноль-ноль-семь пристально вглядывается в груды тел, пытаясь найти хоть малейший признак жизни — и заранее знает, что все тщетно. «Я видела у них на губах розовую пену», — чуть позже еле слышно прошепчет ему Тилли, еще больше съежившись на неудобном сиденье и вцепившись в него руками до побелевших пальцев. господи, если ты только слышишь меня, пусть же солнце никогда не заходит Поезд приезжает на перрон; кадры сменяют кадры, кто-то — быстро и неотвратимо — щелкает затвором камеры, не давая им собраться и передумать, не давая выбрать иной путь. Паровозный гудок звучит в ушах как чья-то истерика, все мелькает, проносится перед глазами, подобно бездарному кинофильму: Джеймс куда-то тащит ее, не разжимая тисков своих ледяных пальцев, и Тилли, спотыкаясь через шаг, бежит-бежит-бежит за ноль-ноль-семь по крыше локомотива, пока он не забрасывает ее на плечо — мир опрокидывается кверху дном и дробится мозаикой на крошечные фрагменты. Все заканчивается быстро, неотвратимо быстро, будто кто-то вдруг рванул стоп-кран вниз, вырвал все трубки, по которым циркулировал кислород, выключил свет. Мертвая Тилли, распростертая по земле, похожа на маленькую искореженную куклу, и золотые лучи дрожат на ее темных волосах, прилипших к губам; Бонд думает о смерти, Бонд думает, как это так: был человек с мечтами, мыслями, чувствами, был — и обратился в груду переломанных желтых костей и грязного тряпья. Где-то там, далеко вверху, загорается сигнальная ракета и разрывается с оглушительным хлопком. господи, храни Британию, королеву, солнце, всех-всех и меня