Тициан

Венецианское утро мягкое. Весна расцвела шёлковыми пухлыми кучами облаков, и так же бархатисто зацвела бирюзовая вода, со скрипом деревянных настилов и доньев гондол трескаясь озимой корочкой о раскалённые камни, устилающие впалые бока каналов; где-то её пористый нефритовый цвет, будто щупальца, обвивается вокруг свай жилых кварталов. Кто-то скажет, что прелесть плесени не дано познать без сильного микроскопа, но Людвиг знает, что эта самая её прелесть есть не то, что она собой представляет, а суть её существования. Вода, по правде, тоже не такая бирюзовая, небо не настолько аквамариновое, облака вовсе не перины снега, стыдливо сбежавшего со спесивой земли на всячески непорочные небеса. И камням мостовой, подёрнутым сетями тины, он бы также не уделил внимания. У Людвига не укладывается в голове, как, однако, все эти разрозненные, возведённые в абсолют признаки слились в одну цельную картину северного города на воде, которую сейчас пишет простой человек уже преклонного возраста, утративший юношескую остроту физического восприятия, но легко заменивший его понятым только ему чувственным. Венецианское утро очень яркое, думает Людвиг, и это выскользнувший из-за угла горячий луч солнца слепит его на один глаз. Само солнце хочет изъять ему эти искусственные глаза, а взамен дать новые и живые. Так оно требует, чтобы он начал смотреть на мир целиком, а не цепляться за его изъяны. Но пока Людвиг ещё может уместиться в крошечном убежище тени от палящего охотника, он глядит по сторонам только через призму холста этого старика-художника. Он работает уже час, и его Людвиг вымученно пожертвовал созерцанию. Венецианское утро знойное, а он по-прежнему ожидает своего поводыря. Тот, впрочем, вскоре появляется, не проходит и получаса. Из-под широкополой шляпы гондольера выбивается прядь рыжевато-каштановых волос, отливающих червонным золотом. Этот цвет — тициан, теперь он научился. Он сокращает расстояние между собой и ним, приближается вплотную, и когда его губы еле ощутимо касаются щеки Людвига, волшебный мир картинки венецианского утра тускнеет, и не остаётся ничего, кроме него. — Я заждался. Думал, что ты не придёшь. Людвигу нечего скрывать: он надеялся, что тот не придёт. Но его самая чистая надежда рассыпалась в прах, и теперь его поводырь в мир Венеции на воде здесь, пахнет мёдом и вином, сладким и горьким, а у алой росистой розы вкус скрежета слёз на спинке языка. Людвиг плачет где-то очень глубоко внутри, ему невыносимо страшно находиться рядом с обволакивающим Феличиано, деликатно, по-врачебному берущим за руку и проводящим в пустую гондолу, чьё деревянное брюхо поросло плесенью. Феличиано ведёт гондолу бережно, весло разрезает воды, как нож вспарывает масло, Людвиг, находя себя следующим некой верхней инструкции, озирается по одному и другому её борту. У него самая хрупкая фаза сна, когда каждый окрик соседей-гондольеров выдирает из войлочной дремоты, а тягучие отзвуки знакомого ушам итальянского напева откуда-то с периферии вновь окунают в аморфный омут. Феличиано выводит гондолу в Гранд-канал и замедляет ход. — Подними взгляд. Людвиг слушается. — Лоренцо Куинн, скульптурная группа «Поддержка», Биеннале-2017, Венеция. Об этом безобразии не ведает разве что далёкий от светской жизни человек. — Я слышал, что создателем руководили благие цели, — попасть в такт водянистой речи у него не выходит, тому в унисон мурлыкают сами морские глубины, а он может лишь сделать вид, что производит какое-либо впечатление. — Через искусство он преподнёс населению его бич. Феличиано кивает, знаменуя конец его хода, и ходит сам. — Сколько бы речей ни пропускал я мимо ушей о поразительной важности замысле и моральной ценности, он поступил не совсем верно. Людвиг пальцами ног чувствует, что его недоумение не ускользает из поля зрения его рыжеволосого поводыря. Паузу заполняет только ритмика плесканий весла. — Скажи, что делают эти руки? — Они держат здание, так? — и с технической стороны вопроса это беспрекословно верно. — Ты прав, они держат, потому что вытащить уже не в состоянии. Они и не держат, они удерживают. Приглядись, как скользят по фасаду пальцы, как они цепляются за него и как напряжена левая рука. Но Людвиг не следит за тем, как вздуваются вены на левой мраморной кисти, а, скорее, за тем, как правая большим пальцем-гигантом бесстыдно рвётся в недра узкого, призадёрнувшего завесы окна. — Эта скульптура не для надежды и светлости ума, — Феличиано снимает шляпу, прокручивает на ладони и возвращает на голову с растрепавшимися волнами волос, — она внушает уныние и чувство потери. «Человек не видит в этом того, что вижу я. Человек ведь не видит ничего», — выдыхает рыжеволосый гондольер, и Людвигу впервые хочется насупиться при воспоминании, как он наслаждался состарившейся палитрой венецианского утра. Потери, которые тот страдальчески рисует себе, далеки от действительности. — Что ж, хорошо, давай я расскажу тебе другую, более актуальную сказку. Ты знаешь, почему я сегодня подарил тебе эту розу? Людвиг вовсе забыл про цветок. На его коленях лежит она, чьи лоснящиеся лепестки ёжатся под палящим светилом в своём зените. Он может признаться себе, что слышит этот шипящий звук — так же сворачивается и запекается кровь. Ему стоило сокрыть это нежное создание от солнечного жара, но он об этом не подумал или решил, что сим образом сможет наиболее невинно избавиться от проявления ласки. — Ты падок на прекрасное от мира флоры, я прав? — Если бы так, — уголок губы Феличиано тянется в полуулыбке. Его взгляд какое-то время блуждает по ребристой воде укромного канала, он совсем не следит за дорогой, и к Людвигу закрадывается вопрос, каким неведомым образом тот ориентируется в пути. — Это, на самом деле, традиция. А история, связанная с ней, немного грустная. Ну, как немного. — Он убирает прядь волос со лба, чтобы их червонное золото не засвечивало любование. — Плаксивая, такими ты их называешь. Один юноша воспылал неистовой страстью к дочери дожа, чрезвычайно уважаемого человека в городе, должен я сказать, до такой степени, что задался целью жениться на ней. Увы, дож не удовлетворил его просьбу. — И что тогда? — Тогда... — Феличиано делает вздох, и от него по телу разбегаются мурашки. Кажется, они рассыпаются даже по разъеденным стенам склонившихся к каналу домов. — Тогда молодой человек зажёгся смелостью, столь же сильной, как и любовь, и решил заявить право на руку и сердце красавицы, а заодно доказать свою храбрость на поле брани. Он стал выдающимся войном. Но... — Но? Людвигу претят полумеждометия, которые он цедит в ответ на это чувственное повествование; отдавшись, по чести, болтливому итальянцу, он почти решается от них избавиться и сколько бы немного распространить предложения, но ловит себя на мысли, что запамятовал их структуру. Гондола убаюкивающе покачивает брюхом, ползёт по стоячей воде, и они минуют мост. Тень бережно опускает свою вуаль на Людвига, а затем превращается в саван и поглощает Феличиано. — Но не бывает побед без поражений, знаешь. Для этого несчастного юноши же не осталось ничего, кроме последнего. Его смертельно ранили, и кровь его окрасила цветы, на которые он пал, в багр. Перед тем, как отойти в мир иной, он обратился к другу исполнить одну его просьбу — преподнести эти цветы его любимой женщине. Друг передал дар незамедлительно. И в ту же ночь, с двадцать четвёртого апреля, она скончалась в собственном доме. Подобная смерть при загадочных обстоятельствах, думает Людвиг, есть свойство каждого такого художественного вздора. — Почему она умерла? Солнце вдруг скрывается за кучевым облаком, и на Венецию опускается сквозящий холод, заставляющий его вздёрнуть плечами. Впрочем, розе сейчас многим комфортнее, нежели чем когда она стойко переносила уготованную ей пытку. — Не знаю, по правде говоря. Знаю, что, считают, её дух ходит где-то между нами и приносит с собою те самые окровавленные цветы, — тот кивает на цветок, связывая дурманный вымысел с проводником в отрезвляющий настоящий мир. — Поэтому в этот день мы дарим красные розы тем, к кому мы неравнодушны. Феличиано кончает прогулку, швартует гондолу, и они сходят на причал, а затем идут в город. Они бредут по узкой потайной улочке — на таких не встречаются лишние люди, — а затем сворачивают на площадь Марка. — Вы... — Людвигу стоит больших усилий снова начать говорить, отчего собственная речь со стороны кажется ему косноязычной. — Вам, итальянцам, свойственно из всего раздувать такую драму? — Хочешь меньше драмы — найди себе другую любовь всей своей жизни. Феличиано, не смотря в глаза, снова ему улыбается, но в этой пикантной ухмылке сочит некое иное чувство, как кровоточащая потёртость, от осознания того, что розу Людвиг позабыл в гондоле. — Ты вовсе не любовь всей моей жизни. Проказник и просто грубиян. — А я уверен в ином. Постарайся быть учтивым хотя бы в мой день рождения. — День рождения? Зачем им, воплощениям, подобные дни? Людвиг, будучи по их меркам достаточно молодым, уже сам давно утратил счёт времени. Пролетает минута, проходит час, минует день, утро и ночь. Для людей с жизненным отрезком длиной, самое большое, в век, время ускользает подобно песку сквозь пальцы, но что в таком случае есть время для него? Он может повторить его, и он же его безвозвратно теряет. Чем старше его тело и разум, тем быстрее ход колеса одного дня, в которое он заключён. Сутки рождаются с рассветом и умирают с закатом изо дня в день, но с каждым годом цикл ускоряется. — Постой, сколько у тебя дней рождения? — Сегодня день Святого Марка. Ты не заметил всех этих людей, скопившихся на площади? Феличиано откинулся на спинку стула и кончиками указательного и среднего пальцев, растянутых в букву «v», столь же цикличными движениями оглаживает подставку бокала. На извечный вопрос, к чему ему вино в больших количествах, у него заготовлен ответ: повысить гемоглобин. — Ты просто был ослеплён моей красотой. Людвиг поднимает свой и, будто ему в самом деле это интересно, смотрит внутрь, как кровянистые капли подрагивают на стенках из стекла, кажется, достаточно толстого для того, чтобы исказить затуманенный, сжатый до диаметра этого бокала мир, где виноградная жидкость рисует узоры калейдоскопа. Феличиано шутит, конечно, шутит. Людвиг расстаётся с ним к обеденному времени под предлогом, что каноничный итальянец должен отойти ко сну, этаким образом поклониться культу сиесты, но перед тем сопровождает до дома. Феличиано ведёт себя так учтиво, как советовал — как-никак, у него же день рождения. Спрашивает в основном, понравилась ли ему прогулка. Безусловно, понравилась. Тихий же он потому, что, заснув вчера на берегу Рейна, открыл глаза сегодня под ворчание Адриатики, и всё дело в акклиматизации. Итальянец кивает вместе с «хорошо» и больше ничего не говорит. К причалу Людвиг возвращается по узкой улочке, переполненной людьми: он вновь возвращается в реальность, вспоминая, что сегодня большой праздник, и город, вероятно, меняет свой режим. Старик, писавший мягкое венецианское утро, пересел в тень. В цветочной лавке, которую держит жена одного из крикливых гондольеров, для него отложены шафрановые лилии. Людвиг заглядывает в дверь, извиняется и не покупает. Лоренцо Куинн, скульптурная группа «Поддержка». Странные чувства рождает в Феличиано это место. Словно это его руки белого великана возносят над протокой, словно это он в них, как в ладье, покачивается над тёмной водой. Венеция ветшает, и он тоже изнашивается. За старыми фасадами скрывается богатое убранство, лишающее дара речи своей роскошью и лоском. Внутренний мир самой обветшалой хижины на берегу беснующейся прогоркловатой воды полон красоты. А он так же красив внутри? За окном распарило, а простыни в спальне по-сырому прохладные. Он кутается в них, как в кокон, с последней мыслью о том, что где-нибудь в другой жизни, если такая существует, родится чем-то прекрасным везде. Феличиано пробуждается с ранними сумерками — к концу подошёл уже, скорее, вечерний сон. На постели лежат ещё свежие багряные розы.