Светлячки.

Джихун обычный. Нет. Не в том плане обычный, что носит тоже самое, что и мужчина из соседнего подъезда, не курит совсем, не ругается матом и не сливается с этой страшной серой массой людей на темных осенних улицах. Он обычный. Он как и каждый человек хочет, чтобы его любили, но знает, что когда любишь слишком сильно, это может тебя убить. Это разрывает тебя на части и приводит в замешательство твой разум. Это заставляет тебя не спать в 3 ночи и хотеть, чтобы ты мог вообще ничего не чувствовать. Но когда ты ничего не чувствуешь. Пустота начинает ломать тебя и ты пытаешься удержаться за любую эмоцию. Знает, это чувство глубоко в животе, когда вам просто некомфортно и грустно, и немного хочется заплакать, не от чего-то конкретного, а просто все ваше тело чем-то расстроено до самого основания, вам будто хочется чего-то, но вы сами не знаете чего. Джихун любит Джису. Любит не за то, что на ребре чужой ладони написано заветное «Я так…», а потому что Хон весь из себя целая вселенная, которая, словно разлитый стакан теплого молока, что украсил мамину скатерть белыми (звездными) брызгами и заполняет джихунову душу до самых ее краев, почти вытесняя оттуда чувство безграничной ненужности. Джису заметил тогда — с первого слова, полувзгляда, жеста, какого-то ненавязчивого движения. Заметил, и с ним же случилось преображенье: будто он ненадолго забыл свое имя, а сейчас его произносят. И он вспоминает кто он, или, во всяком случае, твердо решает вспомнить. Джихун очень редко отмечает себя постоянным присутствием. И иногда это к лучшему — особенно, когда совпадения максимальные, когда они сходятся друг с другом по всем швам и родинкам, когда Су — слово, а Хун — звук, когда Хон — жизнь, но и Ли — жизнь. С ним очень легко говорить обо всем на свете, придумывать такие вещи, которые у других не уместятся в голове. Видеть мельчайшее, безымянное — называть, говорить о невысказанном и чувствовать себя легкими, светлыми, защищенными от всего плохого. С Джису узнаешь все о ценности мира и времени, становишься целостнее, высказанней, обретенным; ребёнком, которого потеряли и вдруг нашли, золотым сеченьем, восходом. С ними из-за тебя то же самое происходит. Ли чувствует себя чертовски бесполезным, как чёртов белый карандаш. Но Джису именно тот, кто предпочитает черную бумагу. Хон выходит в мокрый сад и курит. Курит слишком много для своих убитых легких, дышит и слишком тяжело для самого себя. Ему в упор приставили дуло пистолета, наполненного темной краской жизни проблем и выстрелили в упор, в сердце. А ведь пулю потом не вытащили, она так и застряла там. Навсегда. Расплываясь черными пятнами, губя цветы проточной жизни. Мужчина весь растекся, размешался и пропитался отвращением к самому себе. Он словно помешался на самом себе (хотя больше на своём парне). Вы же знаете, что бывает, если смешать краски цвета солнца и тьмы в одну кучу? Правильно, знаете. Он очнется, когда закат закроет солнце, прижатый к теплому и спокойному сердцебиению. Последняя затяжка и докуренная до самого фильтра сигарета марки Dunhill отправляется в пепельницу, что, как кажется самому Джису, напоминает его жизнь, а сладковатая дымка оседает на губах и кончике языка, а сам мужчина возвращается в квартиру с холодного промозглого балкона. Он чувствует джихуновы губы на своих, чувствует, как тонкие пальцы стискивают синий свитер, как сладко-горьковатый вкус данхилл смешивается с ментолом мятного леденца и пьянеет. Джихун мягкий. Хон выдыхает как-то рвано, будто волнуясь. Солнце опускается всё ниже, а небо сегодня невероятно красивое, не просто розоватое, а даже алое, с жёлтой окантовкой облаков и фиолетовым горизонтом на востоке. Последние лучи падают в бокалы с красным чаем и отливающие янтарём глаза Хуна через незашторенное окно комнаты, когда тот садится на незаправленную постель и тянет тонкие, острые руки для объятий. — Ты устал? — Джи мотает головой и вновь устремляет взгляд на «умирающее» солнце, но позволяя себе маленькую вольность. Он перехватывает руку старшего, переплётая пальцы и нежно, с некой лёгкостью улыбаясь вечереющему небу. В его душе пляшут маленькие чертята, обнимая красивых бабочек, от чего его одолевает противоречие. Хочется быть нежным, тонуть в объятьях, улыбках, сахарной вате и вечернем кино. Хочется целовать до дофаминовых звезд под веками и жара во всем теле, но он всего лишь обнимает стеклянное тело старшего. Он чувствует тепло кофейного пледа и жар чужого тела, когда солнце издает последний вздох, уступая место маленьким молочным брызгам на небе. Их поцелуи всегда имели вкус молока, мятных леденцов и сигарет данхилл. А души всегда отдавали свечением светлячков под потолком их маленькой комнатки на окраине Сеула… Но какое это имеет значение, если они друг для друга целая вселенная, которая, словно разлитый стакан теплого молока, что украсило мамину скатерть белыми (звездными) брызгами.