Шкаф самообмана

День выдался беспокойным. Прежде всего самое его начало - уязвимейшее для сонного школьника время перед уроками - обрекло Ичиго приходом нежданных гостей. Да каких! "Мастера конспирации" из Сообщества Душ - ещё недавние его враги, да и сейчас с поверхностной холодностью к нему относящиеся, во главе чрезмерно воодушевлённой Рукии. Именно это обстоятельство моментально уравновесило нарушенный баланс эмоционального состояния Куросаки, разрывающегося между противоречивой радостью встречи и озлобленностью за внезапное вторжение. Кучики, вопреки шаблонному закону романтического жанра, после длительного расставания не бросилась ему на шею в сентиментальном порыве, а отточенным приёмом каратэ врезала крепкой ступнёй по его ошарашенному лицу, что совсем уж возмутило ожидающего совсем обратного парня. Однако, медленно отправляясь от шока, потирая саднящую скулу, он с облегчением осознал частичками пока не сотрясённого очередным профилактическим ударом мозга, что несносная задира ничуть не изменилась, и никаким зловредным Айзеном не была подменена. Но к продолжению, возможно, приевшегося, жестокого приветствия, в виде хлёстких оскорбительных пощёчин Ичиго, мягко говоря, не готовился, да и ответить ему не позволил предусмотрительно зажавший руки тисками локтей Рендзи, с мстительной злорадностью наблюдающий за экзекуцией. А после, не давая опомниться, ещё и с пустым послали сражаться, впопыхах подбадривая скрытой в нём силой отваги, способной подавить подобного же пустого внутри себя. День был настолько насыщен событиями, что можно было трамбовать их в истории посиделок около костра, перекатывать во рту тающие речью карамельные слои, по ниточкам памяти ткать строки на листе-незабудке. Но болван-Куросаки прозевал неповторимые интересности, полностью занятый усердным перевариванием полученной от Кучики информации. Аранкары. Вастарлорды. И ещё целая логическая цепочка их шайки, связанная с предателем Айзеном. Названия-то мудрёные - сразу не укладываются на язык, особенно с интонацией ненавидящего презрения. Для Ичиго обозначения Уэко Мундо - что русскому его родные японские иероглифы. Превосходящие капитанов в десятки раз хладнокровные убийцы - и он, неотёсанный недотёпа, который даже и защитить друзей толком не может, только бесполезно себя под удар подставляет, боясь освободить сжирающую его душу сущность. Это остережение - морально ограничивающие его оковами - смогла преодолеть уверенным ободрением и ехидной подколкой лишь Рукия - ещё одна хрупкая беззащитная девчушка, с решительным пылом возмещающая несправедливые пропорции. Безрассудно предложившая свою помощь, что можно было расценить за знакомство, она нешуточно страдала вследствие похлеще неудачного рыжего, что он себе до сих пор простить не может. * * * Слепое бельмо луны неотрывным сковывающим взором мутного серебра освещает обессиленно распластавшуюся по кровати Кучики. Иногда его строгий лик прикрывает мельтешащий тёмный силуэт шинигами, вздумавшего нещадно тренироваться ещё и ночью. Настороженно притихшая Рукия вязнет в трясине перины, мягкой, как взбитый мусс. Безвольно утопает, влекомая атласным омутом податливой материи. Холодное покрывало остывшими волнами скользит по беспокойно ворочающемуся телу, оттиск миниатюрной фигуры на поверхности несоразмерно большей кровати никак не может стать однозначным. Да и визгливые скрипы ржавых пружин совершенно отчётливой уликой бодрости обличают девушку перед находящимися в одной с ней комнате сёстрами Ичиго. Юдзу просыпается часто, всегда с отрывистым всхлипом, вроде, как после кошмара, сжимается в комочек, ёрзает, будто на раскалённой сковородке. В конце концов не выдерживает и на осторожных цыпочках подходит к мирно посапывающей Карин, стыдливо прося разрешение прилечь рядом. Воспалённый взгляд девочки со смущённой настойчивостью боязливо задевает прикинувшуюся спящей гостью. Хруст накрахмаленной ткани смятой подушки, сухощавое шебуршание дрябло крякнувшего под удвоенной тяжестью матраца, судорожный вдох нарушенного волнительной сбивчивостью дыхания, постепенно всё более ровняющегося под невозмутимый сестринский. Повторным резвым жестом вскакивает с постели девушка, предпочитающая оставаться наедине со своими невесёлыми мыслями в одиночестве, не обременяя своей компанией, можно сказать, совершенно чужих ей людей. Если бы не доводы семейства Куросаки и их непоколебимая упёртость в единожды принятом решении, она бы сразу же выбрала в качестве ночлега шкаф. И аксессуаров для обустройства мебели на свой вкус прихватила, надеясь переделать голый интерьер в более пригодный для жительства. Приглушённые аккуратностью оцепенелые, невесомые шаги торопливо направляющихся в спальню Ичиго ног. Краткой поступью преодолевает дощатый мост шершавых половиц, аплицированный прямоугольными лунными отблесками, процеженными сквозь слабо колыхающиеся занавески чуть приоткрытых окон. С каждым балансирующим на грани обнаружения соприкосновением сморщенных холодом пальцев ступней о неприступно молчащие стены отдаётся пульсация её собственного крохотного сердца, тревожной дрожью мешая напряженно расправляющимся лёгким. Трепет движения наконец обрывается около до боли знакомого предмета мебели. А он, как ранее упоминал Куросаки, и правда стал грязнее. С размеренной осторожностью отодвинув створку, Кучики незамедлительно усаживается на футонах, сразу издёрганно и с нервозной спешащей тревогой поскорее закрыв за собой дверь, ограничив доступ едкой хладнокровной черни. Масляная темнота чёрным белком обволакивает впорхнувшую бледным мотыльком Рукию, роняет на бойко поворачивающуюся голову высушенную дегтярную кровь напряжённых жил, непроглядным туманом дурмана прижимается к истощённым бессонницей векам, обесцвечивая сочность округлых лавандовых лепестков радужки. Но эта пугающая незнакомого с противоречиво уютной атмосферой шкафа тьма выдрессировано поддаётся ясности любопытного взора хозяйки здешних покоев, ершится послушной бахромой упругой шерсти по восковому лицу, вплетается в растрёпанные смолянистые пряди относительно коротких волос. Полость шкафа - вакуум света, твёрдые стенки подобны защитной скорлупе, словно оплетены нервными окончаниями, усиливая работу органов чувств. Воздух спёрт застоявшейся гнильцой дуба и терпкими выделениями сальных желез, поддетых ткань несоразмерных футболок парня. Солёность насыщает безвкусный фильтрованный запах кислорода, мягкость согретой ткани покрывает нежностью остывшую помертвелую плоть, будто сохранившая ещё ту противоречиво живую энергию гигая. А здесь поставили холодную на ощупь металлическую перекладину и повесили одежду Ичиго. И... больше абсолютно ничего не изменилось. Кажется, что вся та утерянная теплота, немного ласковая учтивость прощания и горькое смирение своей участи вновь овладевают растерянной Рукией. Сладкий шёлк прощальных слов застывает на кончике языка, приторным пьянящим жаром осушив тонко поджатые губы, а потом запрашивается на рваный клочок бумаги, желая запечатлеться преждевременным завещанием. А что у неё тогда было на данный момент?.. Под жёсткими складками футона обнаруживаются леденцы для душ. Старые, прошлогодние. Рукия потряхивает их около уха, не дыша почти, - слабый стук округлого гладкого единственного шарика. Вот и всё. Но это только материальное, зыблемое. В тесных промежутках между хрупкими рёбрами - вот там и около плавного изгиба ключиц сейчас ласкается приятная податливость, уступчивость, сговорчивость. Потенциалы людской эмоциональности и теплотворности. Кучики прошибает пот, когда тело застёгивается грубыми швами заплаток безысходности - видимо, передались потаённые страхи Ичиго. В уши льются журчащие лязги прохладной темени, а она - будто бледный пластично отшлифованный камушек лежит на дне прозрачного родника из снов и яви. Морозная свежесть мятой тает на кончиках пальцев, замирает штилем на талии, блудливым сквозным ветром щиплет бёдра. Здесь не слышится плач цикад, рёв взбешённого мотора, крики пьяниц, настойчивое пищание аппарата, прижатого к груди, оповещающего о новом пустом. Всё страшное становится далёким и смешно нелепым, словно плод больного воображения. Небо - отполированная кора невысокого потолка, пушистые лоскутья серых облаков - застрявшие на низких пыльных углах лёгкой фатой ночи паутины, гладь травы - сложенные вдвое постельные принадлежности. Просто оторванный от мира кусок, собственное измерение, удобное чрево ложа. Похожий на крохотные домики их скудных жилищ в Руконгайе, где в таком небольшом пространстве умещались и смех, и слёзы, и смерть, и голод. Сухость морщинистой поверхности шкафа роняет на ресницы первые крошки сахарной мякоти дрёмы. Она слишком сильно привязана к гигаю. Урахара несомненный мастер в создании искусственной манифестации человека, но больно чуткими импульсами он наделил своё очередное творение, поэтому с уместной прямотой смысла она чувствует себя неловко в шкуре типичного землянина. - Вот ты где, - поддавлено срывающимся на хрип голосом рокочет заглянувший в шкаф с удачной случайностью Ичиго. Рукия, одновременно радуясь и раздражаясь до зудящих позывов чешущегося наговорить всякого языка, лишь притягивает к груди колени, чтобы неуклюжий парень, собирающийся устроиться рядом, их ненароком не отдавил. Помещение тут же наполняется лучистыми переливами звучности, смелой мощью активности и своевольной властью дискриминации. - Почему ты не стала ночевать в комнате? - возмущённым шёпотом продолжает отчитывать её запыхавшийся Куросаки, устало взъерошивая взмокшую от пота макушку. Присаживается напротив аккуратно до невозможности, боясь сломать хлипкую перекладину. Ноги почти упираются в противоположную стену, слегка задевая свободный покрой кофты девушки, едва прикрывающей узкие плечи. - Отвали, - грубо отшивает все его намерения Кучики, демонстрируя недовольство красноречиво скрещенных рук. Силуэт Ичиго скрывается частично его же одеждой, да и всё равно в таком мраке ничего не видно, только поблёскивание мутных белков глаз. Он как обычно неучтив и беспринципен, всегда добивающийся поставленной цели - она привыкла к нему такому, незаменимому и родному. Куросаки вовсе не разделяет романтический настрой подруги, его больше волнует её непослушное неповиновение, чисто женское упрямство - обидное конкретно ему оскорбление. Они стоят друг друга - заносчивые, вредные, вспыльчивые, упертые на своем, но удивительно близкие души. Потерянные, правда. Он - в трудовых буднях тренировок и агониях безумных битв, она - в пустоте скучной рутины и вечного скорби по прошлому. Осторожное, незаметное прикосновение очерчивает скулу высокомерно приподнятой головы. Саднит разгоряченную кожу, натянутую вследствие нервозно прикушенной изнутри щеки. Рукия непонимающе хватает широкий подол клетчатой рубашки, по неизвестной ей причине вздумавшей колебаться при отсутствии ветра. Ещё одно - теперь уже дразняще щекочет основание вытянутой шеи. Не предугадываемое, сбивчивое, рваное. Непосредственное. Желаемое до дрожи. Обличительно тёплое. А за ним - совсем человеческое лихорадочное дыхание, трепет буйного пульса, волнительная дрожь пальцев. Всего лишь пустяковый рывок в сторону - и надёжно закрывается шкатулка драгоценной тишины и спокойствия. К сожалению или к счастью, нарушенного.