Помнить

Безразличие убивает. Любовь убивает. Алкоголь убивает. Даже курение, и то… убивает. «Как жить-то, если всё убивает?» У Меглина за пазухой — футляр с сигаретами; по одной от каждого, кого повстречал за свой недолгий бунташный век. Меглин точно помнит каждую и все бережет на подходящий случай. Потому что все крайние, все виноватые, и от всех до тошноты привычно несёт никотином. Он каждого знает в лицо. Меглин не забывает лиц. Как-то раз Есеня, его дорогая дьяволица в мешковатых брюках, знакомила его со своими бывшими однокурсниками. Они запоминаются на счет пять, эдакие бравые ребята: один — хороший, другой — шкет. Шкет, который, разумеется, не мог не заявиться к Меглину, узнав что Есенька ушла в «вольное плавание» и делит крышу теперь с живой легендой мира ментов. — Здравствуйте, я Женя. Есеня так много о Вас рассказывала, что я не выдержал и решил ненадолго заглянуть, — отдает честь будто играет роль в спектакле, а на деле — самый настоящий проходимец без шанса как следует сыграть свою роль. Родион таких не любит. Родион бы такого не убил. Живучий ведь гад, не прикопаешься. Молодой человек улыбается во все тридцать два, казалось бы, вот-вот уже светиться начнёт. Только вот свет у него не настоящий — как у люминесцентных светильников из ближайшей школы, которые то и дело моргают на уроках, когда надо и не надо. — Ну проходи, Женя. Что расскажешь? — Выставлять себя слишком гостеприимным хозяином Родион не хочет и не планирует, но мысль о том, что его безраздельно-черная спутница с простым карандашом в волосах будет недовольна таким поведением, заставляет его проявить чудеса великодушия и гостеприимства, — чаю? Или что покрепче предпочитаешь? Женя думает где-то с минуту; смотрит хитро, по-лисьи, и неторопливо отвечает: — Покрепче. А ещё, я тут Вам гостинцев принёс, — Женя светится какой-то фальшивой радостью, а Родион лишь мельком замечает георгиевскую ленту у него на пиджаке, — скоро праздник же. Давно же он их не носил. С тех самых пор, как родителей лишился, наверное. Эти рыжевато-медные, в полоску, ленты из плотной материи, которые служат неким универсальным индикатором памяти и уважения. Или просто превращаются в уныло-обязательную условность, без которой праздник — не праздник вовсе. Родион их видел как-то. Ветеранов. Такие же люди, просто другого возраста и — совсем немного — из другой эпохи. Они столько всего прошли, пережили… а теперь что? Георгиевские ленточки им на могилы вешают те, кто также легко пройдет мимо обветшалых развалин, где пытаются перезимовать ещё живые фронтовики. Меглин ведь тоже ветеран в своём деле. Меглин ведь понимает. — Нет, Евгений, праздник этот… не праздник. По-другому его назвать должны были, — Родион посмеивается совсем тихо, так, чтобы незваный гость не услышал не дай бог; ему же хуже будет, — но сейчас предлагаю тост: за Наших. И только Есеня бы, наверное, поняла, о каких Наших идёт речь. — За наших, — кивает в очередной раз Женя и выпивает до дна; Меглин думает, что, наверное, проще было бы уже сто раз позвонить Есене и спросить, чем она соизволила так долго заниматься, однако… решает дать ей время. Выбеленная до неизбежности нить самовнушения совсем уже пришла в негодность, честно говоря. Женя уходит в тот день поздно ночью. Точнее, вылетает с порога благодаря взрослому пинку взрослого человека, который по-взрослому отреагировал на совсем невинную шутку. Потому что даже шевелить губами о Есене соплякам запрещено. — Да что ж такое ты творишь, а, Есень? — новая грустная усмешка на не шибко молодом лице выглядит так же привычно, как и приевшийся уже запах спирта и никотина. Если бы только все проблемы решались так же быстро, как заканчивается сигарета… Меглин, наверное, окончательно забыл, кем является и кем станет, потому что на часах уже далеко за полночь, а дверной молоток по-прежнему молчит. У Меглина нет телефона и это, наверное, первый раз, когда он об этом действительно жалеет. Он уже почти готов выпустить надежду со дна шкатулки, спрятанной в глубине кромешно-черной бездны разума. И всё это во имя одиозных свершений и совсем обыкновенного беспокойства. Она заходит к нему — «домой» — не проронив ни слова. Кажется, беседа с отцом прошла далеко не так гладко, как ей бы того хотелось — характер у него непростой, совсем непростой; вот только… что-то не так. Неправильно, как вода в руках Пиночета или оперная ария в исполнении Глухого. Есеня, скинув куртку, подходит вплотную и, кажется, даже улыбается. Родиону хочется, чтобы она улыбалась. Однако на губах черноглазого демона самая настоящая кривая ухмылка. Есеня опять пьяна и, кажется, их ждет долгая ночь. Которая по счёту? Этого Меглин припомнить уже не может. «Память — наш худший враг. Убивает медленно, а когда убьет — никто и не заметит. Живые мертвецы в наши дни не редкость… главное, чтобы сердце билось. Остальное зависит от случая и только от него». — Ты не прав. Память делает нас людьми, — напоследок бросает Есеня, ведь, честно говоря, она знает, что права. Знает, что в глубине души Родион думает так же; просто признать боится. Потому что не забудет.