***
В день отъезда мадам Дидье, все это время не дававшая сыну спуску, была сама не своя: починила его одежду, перестиранную со вчерашнего дня, и как-то особенно аккуратно уложила ее в заплечный мешок; натушила овощей с фасолью, выпотрошила и изжарила цыпленка — жареное куриное мясо они ели не часто, только в особенные дни. Матушка словно знала, чем его удивить: на корабле месье Базен предпочитал расходовать провизию экономно и готовить рыбу, а вяленое мясо и уж тем более живой груз держать про запас — на черный день или для офицерского состава на случай какого-нибудь торжества. От многих и молчаливых ее забот уезжать становилось так тягостно, что Жуль, поспешно окончив трапезу, подошел к ней со спины и, склонившись, обнял за плечи, ткнувшись щекой к щеке: — Через несколько месяцев я вернусь, обещаю. — Мадам Дидье, вздрогнув, коснулась его загорелых рук с закатанными до локтей рукавами, но выслушала. — Не знаю, что говорил вам отец, но я если и выучусь плясать, то только для придворных дам, а за это не отправляют на виселицу. — Говорил, что никогда там не окажется, — скупо возразила мадам Дидье, мало утешенная словами сына. — Он не умел фехтовать, а меня станет учить капитан. Он обещал давать мне уроки. В случае чего смогу за себя постоять, — не умея скрыть своего нетерпения, Жуль легко отмахнулся от материнского предупреждения и детским движением боднул ее щеку. — Знайте, что отправить меня в море было лучшим вашим решением. А теперь прощайте, мама, до порта доберусь сам — и ничто со мной не случится. Крепче прижав ее к груди и к спинке стула, Жуль вдруг отпустил мать и, подхватив дорожный мешок, поспешил ступить на дорогу прежде, чем она успеет опомниться от его напускного веселья, а его память остановится на фигуре одинокой женщины, сидящей возле выдвинутого стула и недавно опустевшего прибора. Впереди ждал «Альбатрос» — и Жуль с нетерпением воображал ту минуту, когда поднимется на борт не новичком, а знакомым всем членом экипажа, как его встретят, как взглянет на него капитан и как с этого взгляда для него начнется ставшая за эти полгода привычной и понятной жизнь, частью которой он был. Жуль оглянулся… удостовериться, что мать не вышла его провожать — иначе могла узнать, что отплытие не сегодня, и, чего доброго, выбранить и возвратить домой, но тянувшаяся вдаль дорога оставалась пустой, и спустя около часа пути он оказался в шумном порту Марселя. «Альбатрос» — трехмачтовый фрегат, обшитый панелями светлого и черного дерева, чьи паруса уходили высоко в небо и почти скрывались там, потому что солнце резало глаза, если запрокинуть голову и постараться рассмотреть, — потрясал своим величием и чистотой, божественной непорочностью. Мать впервые не отвлекала его, и Жуль мог смотреть во все глаза на это чудо, рожденное на свет волей капитана. Гальюнная фигура — голова и шея альбатроса, еще только готовящегося взлететь и едва разводящего крылья, — перед каждым плаванием покрывалась новым слоем краски и не внушала ужаса, но именно из-за нее моряки, ходившие под парусами капитана Рейнманда, питали к судну благоговейный трепет. Жуль на всю жизнь запомнил, как в первый день плавания один из матросов, придержавший его гамак и помогший ему в него влезть, сказал, что ему повезло начать службу на «Альбатросе», потому что эта птица — добрый знак для моряка, она приносит на своих крыльях ветер и парит в небе столь же долго, сколь длится его плавание. Другой возразил, не оспаривая, впрочем, его, Жуля, везения, что эта птица — душа утонувшего моряка, а значит, они и после смерти не покинут своего экипажа (его отчего-то утешала мысль, что у смерти не удастся списать его со счетов). Едва дослушав его, вмешался третий, сказав: «Пока мы в море — за нашими душами присматривают капитан и старпом. Как только мы получим жалование и сойдем на берег, пучина греха будет стремиться поглотить каждого из нас, но альбатрос — это птица, устремленная в небо и потому дарящая нам надежду на спасение». Жуль не сразу понял, что они не спорят, но взаимно поддерживают друг друга в преддверии долгого плавания, не помнил он и того, чем закончился тот разговор, но в первую ночь на корабле заснул со спокойной душой, так, точно не отлучался из дома, так, точно впереди его не ждало никаких опасностей, но теперь он, щурясь от солнца, искал глазами капитана — и, встретив в его взгляде и едва заметном кивке головы сдержанное, покровительственное, но при этом нисколько не снисходительное одобрение, ступил на трап. Шаг, другой, третий. Еще один короткий взгляд — отметка, что капитан все еще в трауре, в черном сюртуке и черной треуголке, но не хочет им кого-то обременять, и оттого чулки, кюлоты и камзол у него белые, а сам он по-прежнему похож на гордую птицу с черным оперением на крыльях и светлым — на груди. Птицу, что охранит его от всех напастей. — Палуба скучала по тебе, сынок! — вместо приветствия, проговорил месье Планель, делая пометы в своем журнале. — Палуба — не рея, — ответил Жуль и сам же открыто рассмеялся, притянутый Планелем за шею и вывернувшийся из-под его руки. — Просветители развязали тебе язык, парень! — окрикнул его месье Планель, а Жуль, отсмеявшись, оглянулся вокруг: в прошлый раз он оказался здесь перед самым отплытием, а теперь до него оставалось еще несколько дней. Под крики чаек в погрузочный люк медленно спускали бочки, стянутые кантами. Месье Планель вел учет, расспрашивал, кого из неявившихся видели в порту и в каком состоянии, требовал, чтобы на момент отплытия все матросы являли собой пример трезвости, по верхней палубе непринужденно прогуливались офицеры и канониры, казавшиеся слишком праздными для своих должностей и не желавшие, по-видимому, торчать в своих каютах. Отметив, что солдат в мидель-деке совсем немного, хотя вещи разложены почти под всеми гамаками, Жуль спустился в нижнюю палубу — оставить вещи в своем рундуке и проведать месье Базена, их корабельного кока (с офицерским коком он знаком не был, знал только, что Базен из ревности зовет того поваром). — Соскучился по моей стряпне, парень? — усмехнувшись, спросил Базен, хозяйничавший в своем душном закуте. — После нее не приходится мыть тарелки! — ответил Жуль, запрыгнув на одну из стоявших в углу бочек. — А от поварской кухни тарелки отмываешь? — оглянувшись на едва сдерживавшегося мальчишку, месье Базен заподозрил, что попался на самою что ни на есть паршивую наживку — на лесть, но поддержал шутку и с нарочитой важностью присовокупил: — Почему у нас парни такие крепкие? Потому что здесь чище, чем в лазарете месье Арно! Жуль знал, что этим не окончится, потому что месье Базен имел привычку готовить и «приговаривать»: — Хороший капитан, хороший кок и хороший хирург — вот что нужно моряку в долгом плаваньи. У меня ничто не пропадет! Видел где-нибудь провизию, в которой не шарилась ни одна крыса? Чего головой мотаешь, паршивец? Видел — мою! Я самолично их всех переловил. Если узнаю, что заведется хотя б даже одна, помяни мое слово, лягу здесь с куском сахара в зубах и буду ждать до тех пор, пока эта тварь не появится! Жуль смеялся, а тучный месье Базен для того и рассказывал эти небылицы, чтобы его рассмешить: никому не хватит сноровки изловить крысу голыми руками. Однако Жуль думал и о том, что в действительно привело его сюда, к болтливому коку, и, вдруг сделавшись серьезным, задал вопрос, показавшийся Базену странным: — Что входит в обязанности месье Планеля? — Планеля? — переспросил кок. — Я знаю, что месье Планель — третий человек после капитана и кока, что он многое знает, что он опытный моряк, грамотный и достойный человек, но что именно должен уметь человек, занимающий должность месье Планеля? — Месье Планель был боцманом, затем старшим боцманом, пока капитан не сделал его своим квартирмейстером. Человек, занимающий должность месье Планеля, должен быть справедлив — именно он помогает капитану определить наказание для провинившегося матроса, только у него есть право вето — если капитан не ведет сражение. Перед отплытием месье Планель отвечает за снабжение корабля провиантом и порохом, следит за состоянием судна, а в море — ведет судовой журнал и присматривает за нами, поэтому ты вяжешь узлы и учишься ставить паруса под его руководством. — Он изо дня в день по четыре часа наставляет меня, — подтвердил Жуль, задумавшись над значительностью той роли, которую играла фигура месье Планеля на «Альбатросе», и невольно проникся к нему уважением — вновь. — Думаешь, готовит себе в помощники, а? — с недоверчивым любопытством во взгляде спросил кок. — У него уже есть месье Сенье. — Будет два боцмана, — пожал плечами месье Базен, и Жулю показалось, что он понял значение этого жеста: коков тоже было два, один — настоящий корабельный, а другой — сухопутный повар и самозванец, так отчего же месье Планелю не обзавестись вторым помощником, каким-нибудь младшим боцманом?.. — Капитаном станет Планель, если что-то произойдет? — подумав, Жуль задал свой последний вопрос. — Он подменит его до окончания плаванья, но мы не пираты, парень: «Альбатрос» принадлежит капитану Рейнманду — это его собственность. Квартирмейстер не может ее наследовать. Жуль соскочил с бочки, но Базен придержал его: — Не так быстро. Ты, поговаривают, сопровождал капитана в Париж, а теперь как-то скверно настроен. Куда мы плывем? Говори. — Вместо синего форменного мундира с красной подкладкой на капитане черный сюртук, — отговорился Жуль, хорошо зная, что Базен суеверен, и тут же, оставшись довольным произведенным на кока впечатлением, прибавил, прежде чем отослать себя наверх: — Меня ни во что не посвящали, но я думаю, он надел траур, — не подумав, сказал Жуль и вышел, тут же захлебнувшийся ощущением чего-то непоправимого, как человек совершивший какое-то кощунство, как богохульник, так легко распорядившийся его горем и тем одним согрешивший против своего бога.***
— Найти ему занятие, капитан? — спросил Планель, кивнув в сторону появившегося на поверхности юнги. — Пусть осваивается — и получаса не прошло, как он здесь, — заметил капитан, опустив руку на эфес шпаги. — Человек рождается на свет и тем одним ставит натуре вопрос: кем она его сотворила? Натура остается нема, и тогда слепец, руководствуясь естественным чувством, ищет наставника — того, кто поможет ему стать человеком, возьмет его руку и придаст ей смелости прикоснуться к неведомому или отведет ее от дурного. Я смотрю на этого юношу, и мне кажется, что он не знает, что хочет сказать миру, который открылся перед ним. Сверив эту характеристику со своими собственными впечатлениями и не найдя никаких существенных расхождений, месье Планель нашел возможным согласиться с капитаном: — Полагаю, в таком случае он оказался именно там, где ему следует быть. Море научит его жизни, а мы — дисциплине, и я не позволю вам слишком выделять его: выйдем в море, станет работать как одержимый, — шутя, заверил месье Планель, любивший в юнге прямодушный нрав и открытую, непринужденную веселость, делавшую его беззаботным среди многих и многих рутинных забот. — Дом графа, безусловно, произвел на него впечатление, столь сильное, что оно не могло оформиться до нашего отъезда. Мне интересно, какое направление приняли его мысли за время отсутствия. — Отправить его к вам, капитан? — флегматично спросил месье Планель, получив согласный кивок от капитана, снявшего свою треуголку — этот жест всегда означал намерение спуститься в каюту. — Скажи, что после отплытия у него не будет времени учиться фехтованию, но не спрашивай о том, что стало с его платьем. Ничто не должно отпугнуть его от искренности.***
— Продала? В первый же день? — точно из одного только простого человеческого участия спрашивал капитан, занимающийся тем, что вкладывал шпагу в его ладонь и, ставя руку, располагал напряженные пальцы на ее эфесе. — Так все и было, капитан, — отвечал Жуль, впервые чувствуя вес холодного оружия в своей руке и внимательно следя за действиями капитана. — Матушка гордится собой, что отдала меня на военный корабль, но она совсем не переменилась и не заметила, чтобы переменился я, — прибавил Жуль, когда капитан на шаг отступил от него и тоже взял шпагу. — Поэтому она так и поступила, — разъяснил капитан, и Жуль решил, что он оттого так спокоен и не сердит, что теперь они на корабле и ближайшие месяцы ему все равно не довелось бы надеть тех вещей. — Теперь ты должен сосредоточиться на другом. Выступи вперед, левую руку вскинь или отведи за спину. Шпагу держи легче, если в запястье хватает сил. Тяжело?.. — присмотревшись к нему, вдруг спросил капитан, не видевший в руке дрожи, но замечающий излишнее напряжение кисти. Позитуры всем поначалу давались нелегко. — Нет, — поспешно ответил Жуль, как ученик, страшащийся того, что его откажутся учить, если решат, что ему еще рано осваивать эту науку, тогда как в действительности рука, на весу державшая шпагу начинала ныть. — Тогда повторяй за мной. Следи за движением кисти. Плавнее. — Жуль поминутно взглядывал на руку капитана, для которой вовсе не существовало веса шпаги, и не понимал, как эти легкие, едва заметные движения кисти могли охранить его. — Мольер писал, что фехтование — это искусство наносить уколы, не получая их, так вот ты должен встречать и сбрасывать мою шпагу, затем — атаковать. Рука только выполняет то, о чем глаза предупреждают ум. Понимаешь? — спросил капитан, остановившийся напротив и дождавшийся сосредоточенного кивка. — Ан гард! — встав в позицию, скомандовал капитан. — Эт-ву прэ? Если не готов, топни ногой или подними шпагу, — подсказал капитан, не без удовольствия отметивший, что Жуль, несмотря на явное волнение, не переменил своего положения. — Алле! — отрезал капитан, в то же мгновение сделав выпад, и Жуль от страха отступил назад и с силой откинул шпагу, легко направляемую тяжелой рукой капитана. Он открылся — и тут же даже не почувствовал, а увидел острие шпаги, приставленное к своей груди. Цыпленок на вертеле. — Благородный человек никогда не нанесет грубого удара или глубокого укола. Задержи шпагу на долю секунды и отступи. Жуль поднял глаза на капитана, надеясь на то, что тот не объявит об окончании поединка, потому что он еще ни в чем не успел разобраться, но капитан похвалил его за то, что он заметил и вовремя отразил удар, и отступил. Жуль наконец-то опустил занемевшую руку и вздохнул, тут же услышав почти веселое, подбадривающее «Ан гард!» — и встал в позитуру: настала его очередь атаковать. Жуль не знал, сколько раз в каждом из них переменился защищающийся и атакующий, только когда в дверь каюты постучались и капитан опустил шпагу, давая понять, что поединок окончен, он заметил, что взмок от этой тренировки, чувствительно отзывавшейся во всегда ровной спине, и никак не мог восстановить своего дыхания. Месье Планель вошел, вслух отметив прояснившееся лицо капитана и осведомившись о том, делает ли он, Жуль, успехи? На что капитан ответил, что успехи пока что весьма посредственны, но юноша не безнадежен и по возвращении из плаванья он намерен записать его в манеж. После чего мужчины перешли к столу и принялись сверять сметы, а Жуль остался в стороне, не понимая, следует ли ему осторожно выйти и не мешать или надлежит дождаться ухода месье Планеля и продолжить упражняться со шпагой? Однако ни месье Планель, ни капитан ничем не выдавали того, что его присутствие стесняет их, не понижали голос, не взглядывали на него и не делали ему знаков уйти, а потому Жуль присмотрелся к склонившемуся над разложенными на столе бумагами капитану и, пожалуй, нашел, что не понимает еще одного: почему такой превосходный фехтовальщик, каким показал себя капитан, в совершенстве овладевший искусством «наносить уколы, не получая их», не хотел прибегнуть к нему в салоне графа де Варандейля? Не шпагой, разумеется, — словом, как месье Лефевр, чей цепкий взгляд не пропустил ни одного выпада за столом, а язык ранил с почти восхищающим изяществом. А сама графиня? Жуль счел, что капитану не следовало позволять ей превращать его в булавочную подушку, но он, полагаясь на свою выдержку, упрямо облекался в броню своих терпеливых добродетелей — и теперь лацкан черного сюртука скрывал след от распустившегося алым укола. Графиня Кларис де Варандейль, верно, никогда не задумывалась над тем, что ее не ранили только потому, что не желали того, но все это значило одно — и в любви возможно «наносить уколы, не получая их». Благородный не нанесет такого удара, а она нанесла — лихорадочно соображал Жуль, вдруг взглянувший на капитана как человек, зараженный чужим суеверием: что, если месье Базен встревожился не напрасно и капитану нельзя выходить в море?