шестнадцать.

старк его ненавидит и уэйд это знает; его, в принципе, на дух не переносит и вся добрая команда мстителей. чего греха таить, уилсон себя ненавидит порой так сильно, что хуй там с ними, старками вашими, мстителями и соседями по дому — это нормально. его разве что паркер любит, это вот странно. пацану, блять, шестнадцать, у него за спиной рюкзак, донельзя забитый школьными учебниками, а дома лего-конструктор, да постеры на всю стену; он всё ещё краснеет как юная девственница во время пошлых сцен при просмотре фильмов, и пускает пузыри через трубочку в молочный коктейль, он ребёнок, срань господня. и уэйд впервые в своей жизни чувствует себя ебучим аморалом, несмотря на то, что сколько бы дерьма в его жизни не делалось таких чувств не было раньше. уилсон проклинает себя особенно сильно тогда, когда питти дарит ему мимолётные улыбки и, в попытке отвести застенчивый взгляд, ерошит волосы на затылке. когда же уже у питти краснеют скулы и он кусает губы — господибожеблятьсвятыечимичанги — уэйду хочется схватиться за его очаровательные щёки с проступающими на них чудесными ямочками и натянуть мальчишку ртом на свой член. уэйд выстреливает себе в голову тут же, стирая любую мысль о подобном дерьме. питеру ведь шестнадцать, помните? чуть ли не вся его сила благодаря старку держится, а под навороченным костюмом он всё та же ебучая школота, сад детский, мелюзга, молоко поди на губах не обсохло —  или это другое что-то? в голову стреляй за такие мысли, стреляй не жалей как бы уэйд, он же алыйпсихкровавыйкомедианткорольсуицида, не пара ему вообще. уэйд, по правде, не пара и проститутке какой-нибудь затасканной, которую ебут лишь раком, да погрубее, чтобы стонала за деньги громко, мерзко, неестественно. но питти раком ебать нельзя — глазёхи ж у него красивые, как у оленёнка ебучего, загляденье просто. тут лицом к лицу, да взгляд не отрывать, смотря как тонкой дорожкой катятся по щекам слёзы, как губы пухлые облизывает, кусает, и слушать-слушать, прижавшись к изгибу шеи, как стонет звонко, совсем по-детски не сдерживаясь, а ноги-то, ммм — охуенные же, их на плечи закидывать надо, зацеловывая, чтобы изгибался мальчишка дугой, растяжка благо позволяет. дохуя позволяет, если что. старк предупреждает — угрожает — ему не единожды: с пацаном что станет, так мёртвым бассейном уилсона не за просто так звать будут – плевать что не подыхает, старк обеспечит уилсону череду самых отвратительных смертей. уэйд лишь плечами пожимает, если с питером что-то станет он сам себя убьёт, опять же — хуй с ней с регенерацией. питер неловко смеётся, краснеют уши: — мистер старк так опекает меня, даже неловко. уэйду-то как неловко, сверху вниз смотреть, не иметь силы воли за плечи потянуть да к тётушке отправить, чтобы отругала, потому что питти-бой смотрит своими оленьими глазами, трясущимися руками комкая простынь, с придыханием спрашивает: «можно, уэйд?». можно, ебись оно всё конём, можно. питеру шестнадцать и отсасывает он так хорошо, да так глубоко, так усердно, что проститутка сраная обзавидуется, и улыбается после, невинно глядя — как же уилсон себя ненавидит, убейте его, ради всего святого. когда питер вырубается после душа, предварительно собрав школьный рюкзак, то уэйд ненавидит себя особенно сильно. потому что питер перед ним в такие моменты выглядит слишком юным [куда блять юнее] — у него волосы завиваются немного, он, приоткрыв губы, сопит, что-то бормочет, улыбается и трётся щекой о ладонь уэйда — ребёнок, блять, такой ребёнок. слишком взрослыми глазами на него ребёнок смотрит, выцеловывая бесконечные шрамы вдоль рук, пальцами огибая рубцы нисходящие — слишком потрясённо звучит его голос «почему ты никогда не говорил, что это больно?», слишком долго он всхлипывает, прижимаясь к плечу. его не переносят на дух многие, ненавидят и смерти желают, да и он себя сам на дух не переносит порой так сильно — это нормально. его разве что паркер любит, это вот странно. уэйд в ответ любит — крышу сносит.