Rosarium

      Она ютится в кристаллической ловушке, стиснув колени и вся дрожа. Глухой стук и отрывистый тяжкий крик Соусейсеки раз за разом пронзают ее затылок и с каменным оглушительным грохотом скатываются вниз по загривку, оставляя от мира только холод обступившего минерала и лоскутки всполошенной, панически мечущейся догадки: могут ли они треснуть, свалившись с такой высоты? Суисейсеки будто наяву видит, как, вспыхнув крошечной игольной точкой под волосами бессильно распростертой сестры, ветвисто разбегается по шее коралловый лабиринт хрустких трещин, уже слышит этот чудовищный сухой треск, ощущает вопиющее бессилие и обжигающую муку распада, вскидывает было руку к собственному затылку, но…       — НУ ЖЕ!!!       У Коротышки на руках трясется, крепко зажмурившись, еще более маленькая и беззаступная, чем обычно, скрючившаяся в единый припорошенный кружевом розовый комок, зареванная Хина-Ичиго, а проклятые кристаллы ощеренно колют ноги и спину, равнодушно предупреждая всякое поспешное движение. А глаза за стеклами очков полыхают так незнакомо властно, голос звенит, заламывая подчиняться, и он весь склоняется к ней, в кровь раздирая висок о надзирающую мерцающую пику, и приказывает без всякого сомнения, стеснений и жалости:       — ПРЕДЛОЖИ МНЕ КОНТРАКТ!       Конечно, она не колеблется и не блаженствует, выполняя то, о чем так долго мечтала в надежно непроглядном уютном мраке своего сундука, продираясь к нему сквозь треск рвущихся юбок и фиолетового крошева, перемалывающегося в пыль под ногами и даже — головокружительно страшно! — клыкасто скользящего по фарфору осторожно ползущих навстречу пальцев. Джун упрямо тянется к робко пробирающейся сквозь хрустальные гремучие дебри ладошке, и Нефритовая Звезда с ужасом слышит, как визгливо рвется в каменном оскале его кофта, как он болезненно выдыхает, накрывая губами ее кольцо, надрезав до мяса локоть и распоров правый бок всего за одно порывистое решительное движение, а потом вселенная тонет в громоподобной вспышке животворной зелени, и она опьяняюще твердо за один вздох узнает так ослепительно много нелепого и истинно правильного: это ЕЕ Коротышка, с восхитительно теплым рвано частым дыханием, даже в такую минуту встревоженным «Что случилось?» на кончике языка, струится прочь от кольца, заполоняя тело всей своей несуразностью, ненаглядной раздражительностью, нечесаной смоляной башкой, неловкой заботой, жалким стеснением, пропитывает каждый квадратный миллиметр, отдавая силы, И ЕГО НИ ОДНА ОТМОРОЖЕННАЯ БЕЗГЛАЗАЯ ПАРШИВКА И ПАЛЬЦЕМ НЕ ТРОНЕТ!!!       Она хохочет до рези в горле, пьяная от его доверия и энергии, разнося к чертям блистающую клетку, взмывая к потолку и с невероятной легкостью выплескивая в безразличную противницу букет гибких побегов-щупалец, будто ненароком роняя несколько целительных капель на скорчившуюся внизу, угловатую фигурку, сочась изумрудным сиянием, любовью и упоенным собственничеством, в первый раз со дня создания на мгновения начисто вымывающими из сознания истерическую непроходящую потребность в близнеце.       Разумеется, понимание, чей внезапный паралич вкупе с общей безнадежностью ситуации плашмя швырнули ее нового хозяина на этот жертвенный алтарь, отчетливо разбавляет нектарный триумф винной горечью, но Третья не привыкла распускать нюни и сдаваться.       На небосклон всходит зрелая льдисто-голубая Луна, почти такая же яркая и лучезарная, как Солнце, а, что до жара — так куклам не пристало мерзнуть.       Джун, вздрогнув, просыпается.       А Шинку — нет.

(Вот облегчение!       Казалось, она всегда на страже, вечно бдит и при себе держит…).

      И он даже не сердится. Он улыбается — Суисейсеки кажется, что в первый раз. А, может, просто потому что эта маленькая блестка нежности предназначается ей одной?       Он неуклюже — это от смущения! она видела, как бесподобно аккуратно он шьет, да и наловчился уже с куклами иметь дело! — сажает ее на колени, зажимая подмышкой учебник в мягкой обложке, и тут же запоздало с опаской спрашивает: «Эээ, не против?» — вжимая голову в плечи, привычно готовясь к удару и явно сожалея об отсутствии свободных рук. Она с наслаждением встряхивает нежно-древесными локонами, рассеивая его опасения одним звонким бравым «Нет!» (потому что внутри она только-за-за-за-за-за-за, каждым лепестком Мистической Розы!), и, героически играя невозмутимость, с восторгом ерзает, выпрямляясь, задевает макушкой его подбородок, нащупывает плечом пульсацию сердца, млеет-млеет-млеет, задыхаясь, хоть куклы еще не влюбляются и не дышат.       Джун поворачивается, скользя щекой по ее волосам, и в замешательстве уточняет, обрывая чтение (отчаянно старался озвучить алгебраические формулы с выражением — глупо, но пытался): «Интересно?..». Во имя Отца, конечно! Она ведь не слова слушает, а голос. С оробелым счастьем подстраивается под его дыхание, легонько вертится, щекоча ему лицо и смакуя свою вседозволенность.       А книжку он потом для их ночных посиделок подберет другую: купит редкий экземпляр «Царства Флоры» на японском, сборник средневековых поверий о лекарственных и мистических свойствах всевозможных растений и легенд с ними связанных — одна тягучая травянисто-пряная сказка для звезд и умиротворения.       И неважно, что днем все горизонты опять заслонит вездесущая гордая Шинку, а Коротышка будет звереть, неистово орать и увязать в бесконечных перебранках с ней, неизменно оканчивающихся мастерским применением Алой Леди ничуть не роняющего ее достоинства насилия. Ну и пусть, стоит одному из них растравленно отвернуться, второй тут же станет шелестяще шептать его имя, пусть, когда они смотрят друг на друга, всем остальным будто не остается места в этой реальности, зато свои мудреные тома про переселение душ на немецком Пятая читает в независимом одиночестве, а Суисейсеки по ночам может, как и прежде в своем чемодане, исступленно до пылкого самозабвения верить, что младший Сакурада принадлежит только ей одной, на всем темном свете.       Только теперь она способна в доказательство своих мыслей отставить чашку — он незыблемо заваривает для них вкуснейший, мягкий и нежный персиковый чай (Шинку не просыпается даже от такого бесподобного запаха, а ведь Садовница опасалась!) — и как бы в полудреме уронить голову ему на плечо. Правда, удовольствие это дорогое, так как после трех подобных махинаций мальчишка всенепременно непререкаемо заявляет, что она издевается над собой и пора на боковую, и тут уж бесполезны всякие уговоры, так что она скатывается с его колен и, обиженно бурча, топает (делает вид, на деле краде-е-тся — нам же свидетели не нужны!) к своему ложу.       Ее чемодан с коварной постепенностью ближе всех подобрался к кровати, что аккуратистка Шинку таки заметила и теперь с непреклонным упорством, якобы движимая тягой к порядку, пока остальные помогают Нори убирать посуду, загоняет отступника на исходные позиции. А, как только она уляжется, Джун собственноручно, не сетуя, возвращает все на круги своя, чтобы убаюканной Суи недалеко было тащиться по окончании бдения, повергая тем самым свою норовистую подопечную в сладкий завороженный трепет. И, вопреки возмущенным воззваниям Рубин, спросонья юный Сакурада о злополучный сундук еще ни разу не споткнулся.