***
Мы все проморгали. Третьекурсники, пропитанные верой в человечество, в геройские идеалы, в самих себя, жаждущие близящейся славы, мы пропустили самое важное, главную людскую надежду и главный порок — неконтролируемое желание счастья. У нас была мечта, которая делала нас счастливыми, у большинства же не было ничего. Поэтому когда появилась эта чудодейственная сыворотка, эта невозможная панацея, общество взорвалось. «Эйфория», благонадежное изобретение Касайкичи Фармасьютикалс, имитирующая легкое ощущение счастья, но не вызывающая привыкания (физического — никакого, это правда), являющаяся во всех смыслах чудодейственным и безопасным средством, многим заменила не то что общение — даже первичные потребности, вроде сна или еды. На фальшивом, силиконовом ощущении счастья мозг мог продержаться дольше, чем предполагали медики. Нам повезло: студентов Юу Эй блюли. Нам запрещалось употреблять допинг любого вида, даже тот, который проходил как «активная биологическая добавка». Мы, пожалуй, были одними из немногих во всем мире, кому пришлось довольствоваться своим сереньким мирком: обычными рассветами, стандартными закатами, скучными лекциями и выматывающими тренировками. А на практике стало ясно, что что-то идет не так: злодеи раз за разом разносили нас в пух и прах. Бакугоу, Тодороки, Киришима — все только и делали, что восстанавливались в школьной больнице. Аизава-сенсей был предельно спокоен: тренировал нас в прежнем темпе, не писал рапорты начальству и сам пропадал на миссиях, хотя официально у него была только одна работа — кураторство нашего класса. Однажды до Исцеляющей девочки он все-таки не добрался, и когда мы навещали его в больнице, врачи констатировали три по шкале комы Глазго. Из-за бесчисленных инцидентов правительство было вынужденно раскрыть тот факт, что после неоднократного приема «Эйфория» увеличивает физические и интеллектуальные возможности потребителя, а в некоторых случаях влияет и на Причуду; у кого-то — лишь слегка, у кого-то — раздувая силы до непостижимых размеров. Первая побочка проявилась так же быстро, как и возросла популярность добавки: огромный мыльный пузырь лопнул. Люди перестали контролировать собственные Причуды, и недавняя эйфория обернулась преисподней. Потеря контроля была не самым страшным, самым страшным, как и всегда, оставалась смерть: внезапная, скоропостижная, непрогнозируемая. В любой момент у потребителя «Эйфории» могло остановиться сердце. Хотя куда чаще причиной смерти была Причуда, разрастающаяся до такого размера, что буквально сжирала владельца изнутри. Причуды, усиленные тысячекратно, словно плавили тех, кто не мог совладать с их силой. Я как никто понимал ужас такого конца: «Один за всех» сопротивлялась мне с самого начала, и я никак не мог использовать всю ее мощь. Я тренировал тело, дух и разум, и что-то стало получаться. Люди, набросившееся на «Эйфорию», не тренировали ничего — их просто разрывала изнутри неуправляемая, стихийная сила. Было не важно, попробовал ли ты подлинное счастье на вкус один раз или являлся постоянным потребителем — в зоне риска оказывались все. Начавшуюся панику, быстро переросшую в разбои и вандализм, не могли сдержать даже профессиональные герои. Мы помогали — тогда еще все изрядно переоценивали свои способности, не видели картины целиком. Люди вроде Бакугоу и Тодороки были нашими иконами, и время от времени им даже удавалось себя оправдать и остановить какого-нибудь любителя «Эйфории». Наше торжество быстро сошло на нет: одна из первых миссий привела к тому, что некоторые ученики Юу Эй были похищены. В их числе оказалась и Урарака. Я помню, что чувствовал, когда один из полицейских сообщил мне эту новость — боль похлеще той, что вскрывала все разорванные мышцы на забинтованных руках. Пока полицейский объяснял обстоятельства, я вспоминал румянец на щеках Очако и смущенную улыбку в тот вечер четырнадцатого февраля год назад. «Я пойму, если ты мне откажешь», — сказала она, протягивая шоколад и маленькую записку с предложением встречаться. Я не знаю, почему милая, храбрая Очако не нашла в себе сил попросить вслух, не знаю, как она вообще могла подумать, что я ей откажу. Если бы она попросила упасть замертво на том же месте, я бы, наверное, смог. «Учеба важнее», — объясняла она после, но мне не кажется, что она действительно так думала. Я молчал в сковавшем льдом оцепенении. Я молчал, пока Тодороки тряс меня за плечо, а Мина пыталась усадить обратно на постель. — Похищена, значит — жива, — выплюнул Бакугоу, поднявшись с больничной койки. Выражение его лица было безразличным. Скорее даже не так — пустым. Он выглядел как человек, констатирующий факт. А я уже знал, что это, в сущности, просто слова утешения, а не безразличие, что они предназначены не мне — ему самому. Знал, и все равно врезал. Может быть даже потому и врезал: это было мое горе, и Кач-чан не имел право утешать себя. Не имел права считать, что ему больнее. И уж точно не имел права злиться больше меня. Наверное, он это тоже понимал — ответил мне только взглядом. Такой свирепой, звериной злости, смешанной с непередаваемой болью погибающей во взрыве планеты, я никогда не замечал даже в нем.***
— Бакугоу, а у тебя есть желание? — внезапно спрашивает Урарака, повернувшись к стоящему позади всех Кач-чану. Мы застываем: дерзость в Очако обычно просыпается не вовремя. И обязательно — в присутствии Бакугоу. Тсую толкает меня в плечо, видимо, намекая, что нужно быть готовым. Очако почему-то наивно считает Кач-чана таким же, как мы. Она будто совершенно не видит разницы с тех пор, как сразилась с ним на Спортивном Фестивале. Мы все делимся тем, что на душе. Высоко в небе разрываются тысячами разноцветных звезд фейерверки, и каждый из моих одноклассников загадывает желание. Яойорозу предупреждает, что вслух говорить нельзя — не сбудется, но в ответ на это получает лишь беспардонную, смущающую ремарку Ашидо. «Да брось ты, мы знаем, почему ты не хочешь говорить», — хихикает Пинки, поглядывая на Тодороки, и Яойорозу вроде как даже злится. Ашидо по барабану: она спит и видит, как бы наладить чужую личную жизнь. Мне это в ней очень нравится. Наверное потому, что во мне нет смелости влезать в чужое личное пространство. У Ашидо же это выходит так легко, так непринужденно. Очако допытывается до Кач-чана почти с такой же легкостью. — Желания — бред неразумных детишек, — цедит Бакугоу, не спеша смотреть на Очако. — Ну и всяких имбецилов вроде вашей компании неудачников. — Пожалуй, это самое ласковое, что можно получить от него в этот погожий летний вечер. — А я считаю, что желать чего-то всем сердцем — это чудесно, — совершенно игнорируя его настрой, замечает Урарака и тесно прижимается плечом к моей руке. В небе взрывается фейерверк, и даже в его неверном, неровном свете я могу различить чувство, отразившееся на лице Кач-чана, мелькнувшее на секунду в глазах. Он всегда выбирает самые неверные моменты, чтобы взглянуть на Очако. Но я буду дураком, если приму его злость за простую ревность — Бакугоу не таков. Он другой, отличный от нас, от меня, от нее, поэтому я просто продолжаю смотреть, с любопытством, может, излишне изучающе. Никому не нравится этот мой взгляд, я знаю — многим кажется, что я смотрю сквозь, в душу. Но это не так: я не вижу даже половины правды, даже трети того, что силюсь рассмотреть. И все же Кач-чана я знаю. Он точно возразит, что я знаю не его, а ребенка, мальчишку. Но когда его губы беззвучно двигаются в темноте ночи, застывшей в дистанции между взрывами двумя фейерверков, я с легкостью могу угадать, что он говорит. — Хочу летать.***
Мы ее спасли. Это стоило нам стольких сил, стольких ран и скорбей, но мы спасли Очако — единственную, кто выжил из похищенных ребят. Мы ее спасли, но не вернули — она была другой теперь, не похожей на девушку, что я знал. Стала молчаливой, словно боялась проговориться о чем-то, сдержанной, словно не хотела выпускать то, что сидело внутри. Ясный, теплый взгляд ее был теперь почти всегда затуманен, будто воспоминаниями былого — доктора удивлялись, что она смогла перенести такую дозу «Эйфории». Очень скоро мы поняли, что Очако не смогла. И старались даже между собой не поднимать эту тему: в любой момент самая мощная побочка «Эйфории» могла проявиться, в любой момент Урарака могла умереть. Просто пуф — и все. И это было бы легче — мы знали, что от своей набравшей мощь Причуды натренированная, подготовленная Очако будет умирать долго и мучительно. Мы об этом не говорили, но это знание было всегда с нами. В первый раз она сбежала из корпуса, чтобы добыть дозу. Ее отыскал не я — Бакугоу. Я был на тренировке и узнал об этом через несколько часов, от Всемогущего. Вместо благодарности я разбил Кач-чану нос и впервые ощутил на себе всю мощь Причуды Урараки. Она использовала ее на мне, как никогда раньше не использовала ни на ком, вероятно, она даже не знала, что что-то подобное возможно: все внутренние органы будто перемешали в единую кашу. Хотя нет, не все — Очако, прикоснувшись ко мне, не тронула сердце. Я чувствовал, как кровь меняет направление, как легкие стремятся вылезти через горло — полная внутренняя невесомость. Продлись это на мгновение дольше, я бы точно так бы и закончил. Кач-чан не стал разбираться и ждать — остановил Урараку одним точечным ударом по затылку. Она рухнула ему в руки безвольным мешком, а я получил шанс сказать спасибо. Все вдруг стало не так, и я понял, как чувствуют себя «эйфорийные» наркоманы, когда их снимают с препарата: я испытал счастье, подлинное и всеобъемлющее, и у меня его забрали. Винить нужно было не Бакугоу, который контролировал Урараку лучше всех. Его компании она теперь не избегала, наоборот — делалась с ним еще больше похожей на зависимую: если Кач-чана долго не было рядом, она впадала в какую-то странную, жестокую истерику, сжимала мир до миллиграмма и никого к себе не подпускала, а затем всякий раз извинялась так долго, что слова ее звенели в ушах. Винить нужно было не Бакугоу, но я все равно винил его. Однажды, глубоко за полночь застукав их в школьном коридоре — Очако впивалась в него и цеплялась за его плечи так, что была похожа на тонущую — я не выдержал. Кажется, я обвинил Кач-чана в том, что он пользуется положением, и добавил какую-то гадость, вроде что нормальная — я так и сказал, «нормальная» — Очако никогда бы к нему и на метр не подошла. Даже не стал сопротивляться, когда получил в зубы. Наверное, я хотел получить по заслугам. За то, что не спас Урараку в том числе. Неужели я сдался просто потому, что она предпочла не меня? — Ничего ты не понимаешь, урод. Я все верну назад. Как было, — с машинным скрежетом разомкнул челюсти Бакугоу, нависая надо мной. Потому что для него «как было» значило «починю и верну тебе». Я испытал замешательство и раболепный восторг. Я испытал надежду и ужас. — Ты действительно думаешь, что можешь исправить все это? Можешь просто взять и отменить весь тот ущерб, что уже причинен? Тогда ты еще больший псих, чем я. — Он вырубил меня ударом сапога с тихим, внятным рыком.***
Академию Очако не закончила: перед финальными экзаменами она снова испарилась из Юу Эй, и найти ее не смог даже Бакугоу. Она нашлась сама — объявилась в сводке новостей как разыскиваемая преступница. В первую стычку с ней мы дружно пытались достучаться, поговорить, объясниться и выслушать объяснения — Очако прикончила нескольких. Бакугоу не собирался с ней разговаривать: он сражался так, что разнес два квартала. Каким-то образом он сразу понял, что она не станет слушать, сразу понял, что она не сдастся, что остановить ее можно лишь силой. И принял эту истину быстро, без колебаний. И ему почти удалось скрутить ее, почти удалось добраться — Очако была на расстоянии вытянутой руки. Но удрала. Использовала его же прием и удрала. — Прикончу эту девку, — рявкнул Кач-чан, переступая через безжизненные тела с застывшей агонией на лице. — Найду и вырву хребет к херам. Его обещание отдалось эхом в моем пустом сознании, застряло дротиком где-то под ребрами. Я не стал поднимать взгляд — и так прекрасно понял, что он имеет это в виду. В конце концов, он не смог пересобрать Урараку, не смог вернуть все, как было. И он имел право на злость. В этот раз гораздо больше, чем я. И все же когда я нечаянно набрел на него вечером в пустой ванной в мальчишеском крыле общежития, он не был похож на прежнего решительного себя: оперевшись руками на край умывальника, Бакугоу беззвучно глотал злые, беспомощные слезы и показался мне вдруг потерянным мальчишкой, лишенным в одночасье семьи, дома и надежд. Чувствовал ли он вину за то, чего так и не сделал, или же за то, что сделать ему теперь предстояло — я не стал всматриваться. Узнал позже, когда Бакугоу, размазав по стенке мозги очередного мелкого дилера, все-таки добыл заветный шприц с препаратом. Я думал, он охотится за информацией, потому даже не пытался его остановить. Когда осознал, было уже поздно — Кач-чан без колебаний, с обычной своей решительностью вогнал шприц до упора в вену левой руки. Взглянул на меня — и вдавил поршень.***
В какой раз ты уже стоишь вот так перед Очако? Я устал считать. Просто иду за тобой, когда ты говоришь «вставай и иди». Потому что знаю: ты можешь сделать то, что мне не под силу. Ты можешь одолеть «преступницу № 3». Ты смотришь на меня с нескрываемым презрением и думаешь, должно быть, что подобными тебе люди должны рождаться: с кожей, сделанной из металла, с чувствами, обернутыми в непробиваемую железную броню, с сердцами из стали и кристально-ясными стремлениями. У меня есть для тебя новость, Кач-чан: эта армия, может, перестанет чувствовать боль, но вряд ли даже она сможет перестать любить. Ты не отступаешь, даже когда асфальт под твоими ногами начинает плавиться. Очако лишь легко смеется и смотрит на тебя своим затуманенным взглядом — для нее все это увлекательно, для нее все это игра, после которой она обязательно получит еще дозу исчезнувшей с прилавков «Эйфории». Однажды мы выйдем на того, кто снабжает ее этой дрянью, и я боюсь представить, что ты с ним сделаешь. Мне кажется, она по-прежнему с нетерпением ждет ваших встреч. Без тех истерик, что она закатывала, но я чувствую ее нервозное желание, когда смотрю на нее. Она редко обращает на меня внимание — за пределами вашего круга мир для нее не существует. Наверное, где-то в глубине души она тоже злится, злится, что никто из нас так и не спас ее. Я хочу так думать, потому что это значит, что прежняя Очако все еще где-то там; если она потеряет свой гнев, мы так и не выиграем. Ты ведь тоже это понимаешь, Кач-чан, потому и злишь ее еще больше? Доводишь до того состояния, когда мир начинает мелко подрагивать, будто все наши острова вот-вот рванут в воздух. В такие моменты даже мне обидно, что ты так и не научился летать. Но я знаю, что одно желание с того вечера фейерверков ты для себя припас, Кач-чан. Припас на черный день, если Очако окончательно исчезнет. Я знаю, потому что смотрю. Когда я смотрю, я вижу. И сейчас, когда Очако так трепетно, почти ласково касается тебя, я вижу, что в этой войне нам не победить.