Заклятие Тарантула

"– Велико его раскаяние, – перевел Волк Сиамцам. – Оно ежедневно поминает девиц в своих молитвах, вымаливая прощенье у их разгневанных теней. – Ох-ох, – простонал Вонючка. – Тереза, Анна, Мария, Софья…" *       Кошатница шепчет-бредит в темноту: "Пожалуйста! Ещё одну ночь. Приди ко мне. Расскажи свои сказки. Спой." Пой мне ещё Дом молчит. До рези в глазах она вглядывается в тени на стене. Шарит локтём по вороху одеял. Кошачья мама знает свою точку отсчёта. Сейчас это не трудно — повернуть ключ и запустить маятник. По кругу, в противоположную сторону. Кошатница не двигается с места. В их совместной игре перепрыгивает только Шакал. Тихо За стеной сонное шуршание. По потолку медленно проплывают полоски света, одна за другой. Призрачные шпионы Наружности. Кошатницу начинает подташнивать. А что, если Он не придёт? Не захочет видеть её? Забудет... В обратную сторону крутится магнитофон — Ну ты что? Всё просчитано, кисунь. Сфинкс пригласил Русалку прогуляться во дворе. По мне, так банальщина сплошная, а не романтическое свидание. Горбач рядышком тарзанит... На дубе том. Идёт направо — песнь не заводит. Налево, мать его, сказку не говорит. Лорд с Рыжей закрылись в классе биологии, и преисполнившись соответствующей атмосферой, внимательно изучают книжку, ту что я им недавно подарил... Лэри тренирует Логов в практике сбора палаток на скорость, Спица контролирует трезвость соревнующихся. Мак на чердаке общается с хтоническими сущностями. Слепой... Ну откуда мне знать, что делает наш любимый вожачище? Впрочем, он тоже не спохватится... совместно с Крысой не спохватится. Курильщик, а что нам Курильщик? Тем более, он в Могильнике. — А сам ты где? — Я сижу тихо-мирно в Четвёртой, потрошу рюкзак и присматриваю за Толстым. — Откуда тогда знаешь про остальных? — Потому что я валяюсь на полу в Клетке, дорогуша, — Табаки нежно похлопал Кошатницу по щеке. Он лежал, положив голову на колени Кошачьей мамы. — Прыгнул? — Ну а на что ещё Клетка-то сдалась? — Шакал засунул в рот сразу две карамельки, скрутил из фантиков бантик и запульнул им в одного из котов. Серый котище даже ухом не повёл и продолжил дремать на соседнем матрасе. Шакал же засуетился, хлопая себя по карманам. Вскоре он выудил откуда-то ещё одну конфету, освободил от затёртой приклеенной обёртки, заботливо подул на карамельку и сунул в рот Кошатнице. Та улыбнулась, принимая "щедрый" дар, и продолжила вглядываться в блестящие в полумраке глаза. — Боюсь спросить, где ещё ты находишься в данный момент... — Боишься, так и не спрашивай, — прошепелявил Шакал, перекатывая языком конфеты. Кошатница нагнулась и поправила носом и губами прядь волос Табаки, съехавшую ему на глаз. — И не буду. Обидно, что я не могу погладить руками твои волосы... — А ты попробуй от сердца начать движение. Я же видел, как ты в тот раз танцевала... У тебя тогда было даже больше пары рук, — Шакал, опершись на ладонь, потянулся и включил ближайшую настенную лампу. Потом снова лёг Кошачьей маме на колени. Кошатница вздыхает, жмурится и смотрит в лицо Табаки. В уголках глаз, между бровями, от носа к губам, на смуглой коже Шакала спрятались десятки мимических морщинок. Не глубоких, слегка заметных, но достаточно старящих любимое лицо. Неуверенно, силой мысли, Кошатница пробует провести по ним несуществующим пальцем, и ей кажется, что морщинки немного разглаживаются. Она нежно ведёт призрачной ладонью по спутанным, давно нечёсаным прядям и ощущает зыбкое покалывание и щекотность где-то на грани себя и не себя. — Ты такой... Ужасающе страшный... И одновременно с этим безумно красивый. — Да, я такой, — Шакал, собравшийся было поковыряться в носу, вовремя спохватывается и начинает деловито чесать ноздрю и переносицу. Потом застывает, заметив в уголке глаза Кошатницы блеснувшую слезу. Её бровь страдальчески надломлена, радужка медленно заполняется сапфировой синевой. — Не уносись, пожалуйста, в такие дали. Давай лучше я расскажу тебе о чём-нибудь? — Угу, расскажи мне о прошлом. О юности Дома... — О юности... Провокационный вопрос. Но... Как я могу отказать своей кошечке? Слушай. Совсем недалеко, со стороны пустырей, не доходя до нашего забора шагов пятьдесят, когда-то давным-давно был прудик. Почти круглое маленькое окошко, в обрамлении ив и берёз. Наш дуб тоже был молод, он стоял на самом краю парка, в центре которого, в тени деревьев был спрятан этот пруд. После дождя с поникших веток ив в чёрную гладь воды, то там, то тут падали капли воды. И круги красиво разбегались, меняя черноту на серебро, пересекаясь друг с другом и начиная новый разбег.       Мысок маленькой туфельки то прячется под подолом светло-голубого платья, то появляется вновь, будто дразня. Насыпная дорожка сухо похрустывает под ногами. Тёмные ветки ивы колышутся на ветру, переплетаясь прядями. Они, словно распущенные волосы любимой, что решила сбежать ото всех и смотрит сейчас в глубокий омут, собираясь с силами для решающего прыжка. — Тереза, послушайте... — Нет! Нет, всё решено. Замолчите, Карл, прошу Вас. Я велела собрать свои вещи, почти всё отправлю к маменьке. Зачем Вам мои тряпки? И завтра же ухожу. Стану трудницей, а дальше... На всё воля Божья. Матушка меня примет, я говорила... — Тереза, синичка моя, — молодой человек остановился, упал на колени, обхватил руками бедра девушки и уткнулся лицом в подол платья. — Молчите, Карл. Заклинаю, пожалуйста, — голос Терезы дрожит и срывается. — Если Вы не страшитесь за себя, хотя бы меня пожалейте. Это грех, великий грех... Я буду много молиться, чтобы искупить нашу вину. Надеюсь, мне хватит на это жизни. И за Вас сердечнее всего буду молиться, каждый день. Чтобы Господь вразумил Вашу душу... — О чём Вы толкуете?! Грех? Мы же муж и жена! Пожалуйста, остановитесь, синичка... Слёзы бегут по её бледному лицу прямыми дорожками, она даже не пытается скрыть или стереть их. Две линии вниз. Кап-кап. На ключицы, и дальше, ниже, впитываясь в полоску белого кружева. — Это было... Слишком жутко. И слишком сладко... Я люблю Вас... Тебя, — девушка гладит его непослушные волосы и, захлёбываясь слезами, выводит: — Но это было невыносимо страшно, греховно. Я испугалась, что мы никогда больше не будем людьми... Это было от дьявола! Вы сами, словно дьявол, Карл... Лицо Терезы беспредельно высоко. Она не смотрит вниз и не поднимает мужа с колен. Небо в серо-сиреневой дымке окутало фатой фигуру девушки. Вся розовая нежность восхода перемешалась с грязной ватой туч и давила стопудовой тоской, прижимая к земле. В Доме темно. Шорохи, скрипы Сводят с ума...       Кошатница проводит носом по морщинке Шакала, от крыла носа к краю губ. Целует её и отстраняется. — Такая глубокая... Как будто... Расскажи ещё про матушку Анну. Она хоть когда-нибудь отдыхала? — У неё была своя маленькая комнатка. Практически келья, без всяких излишеств. Там была лишь одна красивая безделушка — картина на стене. Натюрморт с красными маками. Да ещё изразцовая печь в углу. — На изразцах: корабль... Роза... И птица. — Душа моя, так ты сама всё прекрасно помнишь... Кончился день, Не имеют значения цифры. На лепестки рассыпался мак... Мужчина средних лет, стоит, повернувшись лицом к окну. Серо-карие глаза пытливо всматриваются в раскачивающуюся на ветру ветку дуба. На ней остался последний сухой лист. Ветер треплет его во все стороны, царапает когтями соседних ветвей, но тот держится, словно приклеенный. Мужчина сжимает рукоять трости так, что костяшки пальцев белеют. — На мне есть грех. Не тот, о котором Вы когда-то говорили. Другой. Когда началась война, я признаюсь, обрадовался. Решил, что ничего лучше и быть не может. Послужу Родине и за одно распрощаюсь, наконец, со своей растреклятой жизнью. В итоге потерял всех своих друзей, а получил лишь это, — он проводит рукой по глубокому шраму на щеке, из-за которого один угол рта навсегда застыл в злой усмешке. — Позже я долго путешествовал. Где только не был. И знаете, после десятка лет странствий я повидал множество людей с противоречащими друг другу взглядами на жизнь, с непохожими верованиями и отношением к Богу. Но везде мне светило одно и тоже солнце, везде было одинаково синее небо над головой... В это время в комнату робко постучали, дверь скрипнула, и в проём просунулась голова женщины в тёмном платке. — Матушка, Игорь уголь привез, позволите ключ от сарая? Благодарствую. Анфиса в судомойной опять две тарелки разбила. — Полно, сестрица, переживём. Гусей накормили? Да, Мане капли не забыли дать? Свят-свят! Что же это я? Совсем потерялась. Марии капли, а Мане молока. Ну, с Богом, — полная женщина в чёрной рясе, сжимает виски ладонями и рассеянно обводит комнату взглядом. Бледно-голубые, словно выцветшие, глаза на миг останавливаются и смотрят в упор на мужчину, затем снова приходят в движение, взгляд скользит по стенам и половицам. Они с мужчиной снова вдвоём в комнате. — Сердечно благодарю, что не оставляете нас своим вниманием и заботой. Без Божьей и Вашей помощи уж и не знаю, как зиму бы прожили. Я каждый день деткам говорю: молитесь о здоровье Вашего благодетеля... Мужчина резко обернулся и прорычал: — Тереза, об этом ли я говорил и просил Вас? — Прошу Вас, называйте меня матушкой Анной. То имя я оставила в миру вместе со всей старой жизнью. Мой единственный муж — Господь, перед ним дала обет я до гроба опекать и служить обездоленным детям и этому Дому, — женщина подошла к стене и погладила её. — Это моя жизнь, мой саван и моя судьба. Все дети Дома — мои родные дети, я не оставлю их. Мои кости будут лежать здесь, пока не врастут в фундамент и стены. Никто не разлучит нас. Рано Заветную карту вытаскивать из рукава. Чайник кипит, Капля из крана Медленно-медленно-медленно Падает вниз.       Табаки целует мокрые, солёные от слёз щёки Кошатницы. Его голос необычайно мягок и тих. — Раньше девичьего корпуса не было. На его месте стояла крохотная церковь, одной стеной соединённая с Домом. Два раза в день там, утром и вечером, проходили богослужения, на которых обязаны были присутствовать все дети... В комнатке душно. Пахнет ладаном, микстурами и свечным воском. Матушка Анна мечется по кровати, пальцы сжимают крест, завёрнутый в угол измятой простыни. Иссохшие, потрескавшиеся губы что-то тихо шепчут. Над матушкой склонилась старушка, изо всех сил пытаясь расслышать слова горячечного бреда: — Урсула, проверь... Посмотри, нам хватит? До конца месяца хватит..? — Чего хватит, матушка? Что, родная моя? Ох, горе-то какое... — Хватит нам муки... — Ох, о том ли сейчас думать?! Всего довольно: и муки, и яиц и молока хватает... — Я устала, Урсула. Очень устала... Даст ли Господь мне прощение и милости свои? Проверь, Урсула, принеси мне книгу учёта... Боюсь, нам не хватит... — Да полноте, потерпите, матушка. Мария, зови батюшку! Совсем худо нашей кормилице! Быстрее! Господи, заступи, спаси, помилуй и сохрани, Боже... На столике рядом с кроватью нет свободного места. Иконы, пузырьки с лекарствами, подсвечники с горящими огоньками над огарками свечей, стопка простыней, заляпанных по краям оплывшим воском. И сверху белой кипы постельного белья лежит красный цветок с поникшей вниз головкой. — Мои ноги за эту жизнь нашагали так много... Я устала, Урсула. Не хочу больше ходить. Даст ли Господь покой моим ногам? Посмотри, сестра... Он не пришёл? — Кто, матушка? — ...Мои руки работали так долго, на жизни нескольких людей хватит. Я устала... Карл, это ты? Ты не обманывал, когда... — Да нет тут никого, родная! Ох, да что же это... — Пусть Господь даст отдых моим рукам и ногам! Боже, прошу! Как же тяжко... Урсула, проверь, Павел забыл покормить Мирошку... — Не забыл, родная, не забыл... Ну что же это? Мария!! — Только одного прошу, не уносите меня отсюда. Мои кости должны быть в Доме... Я остаюсь здесь... И Карлу скажите... — матушка вздрогнула, её лицо перекосилось от боли, рот широко раскрылся, пытаясь вобрать в себя воздух. — Марияаа!! Кошатница плачет, уткнувшись носом в жилетку Шакала. Сквозь рыдания слышится жалобный стон: — Дура, дура, дура! Какая же... Прости меня, прости... Пожалуйста! — Ну что ты, луковка, перестань. Ты нам новый пруд напрудишь. Не надо. Ну успокойся... Я сам уже мокрый. Всё хорошо... Я тут. Табаки и Кошатница. Здесь и сейчас... Голос дрожит, Хлопнула дверь - это ветер. Держась за края, До размеров Вселенной Сужая зрачки, На рубеже этих сумрачных тысячелетий, По горло в воде На дрейфующей льдине ждут рыбаки.       Старик склонился над письменным столом. Всполохами то светлеют, то погружаются во мрак стены, словно за сгорбленной спиной старика на полу горит источник огня. Кроме него освещает комнату лишь одна настольная лампа с красным абажуром. Обе руки держат перьевые ручки, рядом с ними лежат два листа бумаги. Правая неспешно выводит размашистые паутинки букв, сплетая их в слова и предложения. ...Настоящим завещанием делаю следующие распоряжения: ... вклады, а так же недвижимость, принадлежащую мне (список ниже, в приложении №2), завещаю организации: Детский дом-интернат, ранее Дом призрения обездоленных сирот (далее в тексте - Дом), находящейся по адресу... Наследство вступит в силу при соблюдении следующих условий... ...Начатый мною благотворительный ремонт здания завершить не позже... Правая рука замирает. В движение приходит левая. Она уверено выводит на соседнем листе оккультные знаки, чертит пентаграммы, обводит и зачёркивает символы. Старик шепчет: — Осталось совсем немного. Твой Дом станет моим. Больше и глубже, чем ты можешь представить. Если ты так любишь его, значит будешь любить и меня. Левая рука бросает ручку, отодвигает в сторону большой прозрачный кристалл на подставке и наливает вина в бокал. Старик делает несколько глотков, оборачивается назад и некоторое время во что-то всматривается у себя за спиной. Потом берёт правой рукой ручку и продолжает писать. ...оставшаяся денежная сумма будет ежегодно поступать на расчётный счёт Дома при условии... ...Учебный план, требования к принимаемым, методические рекомендации, список оборудования и другое указано ниже, в приложениях № 4 - 25... Руки снова меняются. Правая отдыхает, левая растирает и перемешивает серый порошок в ступке. Старик усмехается, его сморщенное, обезображенное шрамом лицо ещё больше кривится и становится похожим на оскаленную демоническую маску. Глаза впиваются взглядом во что-то невидимое, тенью застывшее в углу. Губы шепчут: — Я сам стану сиротой и калекой, самым маленьким и убогим. И ты не оставишь меня своей заботой и любовью. Я буду везде: заберусь пылью в трещины половиц, прорасту плесенью на твоих стенах, буду капать слезами из подтекающих кранов. Ты больше не убежишь от меня никуда. Мы будем вместе. Тебе захочется большего, а я забуду прошлое. Станешь звать меня, не услышу, — старик смеётся, уронив голову над ступкой. — Я дам Дому новую шкуру. Миллионы историй и игр. Я стану отцом для всех твоих ненаглядных детей. Буду любить их так, как ты не сможешь. Буду иметь их так, как тебе не дано. И ты поймёшь, что была не права. В конце всех концов... Только тогда... На столе грудой лежат бумаги, пузырьки и мензурки, наполненные мутным содержимым, коробочки и свёртки. Рядом с почти опорожнённой бутылью вина стоит глубокое блюдо с колотым льдом. Старик снова что-то чертит и уже не шепчет, а почти кричит: — Я соберу там таких же как я, никому не нужных уродов и изгоев. Буду сочинять им страшные сказки каждую ночь. И ты тоже будешь их слушать. Сказки, в которых нет ни слова правды. Твоей правды. Ты станешь вместе с детьми искать меня, а я не сделаю ни одного шага навстречу. Я нарушу все законы, чтобы доказать... Затяну время в узел, так чтоб не выбраться! Ты забудешь своего Бога и будешь жаждать только меня, своё страшное чудовище! А я солью свою память в землю, дождём... Порывом ветра распахивает окно, в комнату врывается поток сырого воздуха с запахом прелых листьев. Стены трепещут переливами света-тени. Где-то далеко слышатся раскаты грома. Старик с силой отбрасывает ручку и придвигает к себе лежащий рядом железный лоток. В нём шприц с набранным лекарством внутри. Седые волосы развеваются на ветру, от чего лицо старика выглядит ещё более жутким. Он берёт шприц, колет и вводит содержимое в ладонные мышцы кисти. — Мои кости истлеют рядом с твоими костями, Тереза, вместе с этим Домом. Я всегда буду рядом с тобой, настолько, насколько возможно. Буду обнимать и гладить тебя. А ты будешь считать, что одинока. Ты не найдёшь меня, пока не изменишься. Изменишься так же, как я собираюсь изменить этот Дом, — старик достал из выдвинутого ящика разделочную доску и положил её на край стола, рядом с кривым тесаком, на лезвии которого горела арабская вязь. Придвинул ближе блюдо со льдом. Остальные бумаги и вещи одним движением сгрёб в другую сторону стола, оставив рядом лишь листок с завещанием. — Чёрт возьми, я ненавижу его, твой Дом, что разъединил нас вовек. Но я полюблю его, обещаю, Тереза. Полюблю всем сердцем. Потому что ничего другого у меня нет. Не будет. Я буду лелеять и множить каждый миг проведённый без тебя. Рассыплюсь пеплом мгновений и уничтожу это чёртово время! Старик взялся за палец и сдвинул обручальное кольцо выше к среднему суставу. Положил мизинец и безымянный палец на разделочную доску и взмахнул тесаком. — Пусть будет бесконечное количество кругов! Вечность врозь и каждый миг вместе. Чуть позже лёд в блюде почти растоплен и плавает прозрачными линзами в кровавой луже, а правая рука дописывает ровным почерком: ...Данное завещание составлено в двух экземплярах. Одно из них хранится... Подпись: Карл Тарантул... Окончание фамилии смазано каплей крови. Но ты пой мне еще! Что я могу изменить, Направляемый собственной тенью, Давным-давно предупрежденный о том, Что начиная обратный отсчет: Любой, имеющий в доме ружье, Приравнивается к Курту Кобейну, Любой, умеющий читать между строк, Обречен иметь в доме ружье. Сгорбленный старик, прихрамывая и тяжело опираясь на трость, еле-еле ковыляет к группке людей в строительной одежде. Одна его ладонь опущена в карман чёрного пальто, вторая сжимает толстую папку. Он долго о чём-то беседует с рабочими, указывая на лежащий на земле крест. Только он, да раскуроченный купол напоминают о том, что здесь когда-то стояла церковь. Чуть позже старик отходит от беседующих и в сопровождении двух мужчин приближается к старому фундаменту церкви. Рабочие, грязно переругиваясь между собой, ломами вскрывают каменную дверь на полу, и старик, вынув из кармана маленький свёрток, неспешно спускается вниз, а через минуту возвращается. Чуть позже он стоит поодаль, наблюдая за работами по укреплению старого фундамента. Среди куч строительного мусора, штабелей бруса и арматуры шумит дуб, закрывая старика разлапистыми ветвями в кружевных листьях, припорошенных пылью.

***

На том самом месте где стоит Серый Дом, и в тоже время совсем-совсем далеко, наконец-то заканчивается строительство. Трёхэтажное строение почти полностью повторяет своего брата. Соседи так никогда и не увидят хозяина особняка, но истории о поселившихся в нём привидениях начнут пересказывать из уст в уста уже в первую неделю после того, как со стройки уедут последние рабочие.       Дом всегда ценил щедрые подарки. Он отблагодарил своего дарителя сполна. Выполнил все до единого требования и пожелания. За свой новенький скелет, удобную одёжку и заботу, за миллионы свежих историй и приключений, за своих новоиспечённых жителей с багажом индивидуальных вселенных за спиной, и наконец, за свою прочную тень и отражение по ту сторону зеркала, он одарил благодетеля даже большим количеством даров, чем тот хотел. Теперь Тарантул имел целый ряд чинов и регалий, которые достались ему в награду. А к ним, совершенно безвозмездно, прилагалось бессмертие да прочная цепь из нанизанных друг на друга шестерёнок. И пусть кто-нибудь скажет, что это была нечестная сделка. Пой мне еще! Я просто знаю, Что в последний момент, Когда тебе никто не поверит, Прохожий на остановке возьмет И укроет тебя под плащом. Дома задрожат при появлении трамвая И когда откроются двери... Пой мне еще! Пой мне еще... /Еще одна ветвь продолжения истории: в фанфике "Слишком много Шакала"/