Могилы горят

      Тук-тук. Тук-тук.       Хэйтем почти перестал спать, — горло сковывает могильным льдом, или, возможно, пламенем (могилы горят, Хэйтем точно знает), стоит лишь закрыть глаза, а в ушах стоит гул и размеренный стук сердца спящей под землёй любви. Лёгкие изнутри провоняли трупным запахом, особенным едким ароматом кладбищ (могилы пахнут сиренью и ещё чем-то сладким, Хэйтем точно знает) и впервые он верит не только в себя.       Тук-тук. Тук-тук.       Каждый раз, словно впервые: по телу тысячей горящих льдинок пробегают мурашки, сердце бьётся быстрее точно в упоении, гоняя по венам сладостное предвкушение. Ноги не держат, подкашиваются под тяжестью горького отчаяния, которое Хэйтем ощущает всякий раз, когда прижимает губы к неровности эпитафии на холодном мраморе. Хэйтем снова тонет в буйных водах городского кладбища (тут бывают штормы, Хэйтем точно знает). Воздуха не хватает, грудь разрывает острый поток воды, хочется дышать глубоко и шумно, порывисто хватать губами чужие стоны, и Хэйтем пытается задохнуться, не предавая спящего там, в земле, любимого.       Тук-тук. Тук-тук.       Шею обдаёт прохладным ветром, и Хэйтем вновь радостно оглаживает выбитое на гладком надгробии имя, ведь он знает — любимый проснулся, чтобы навестить его снова. Хэйтем улавливает тяжёлый вдох (могилы дышат, Хэйтем точно знает). Капли с влажного подбородка скатываются вниз, — это, наверное, дождь прошел. Хочется сломить надгробную плиту, такую хрупкую, будто она из бумаги, рыть землю руками, сжечь дотла гроб, чтобы увидеться с ним; но нет, нельзя, иначе Агерцео будет гневаться, ведь ложе его должно оставаться в презентабельном виде. Он лишь вновь и вновь любовно оглаживает злосчастную плиту, что так жестоко не подпускает его к любви, спящей там, под ней, и нежные ладони чувствуют пульс, а в ушах опять раздаётся размеренный стук.       Тук-тук. Тук-тук.       Колени начинают саднить, но Хэйтем держит себя в руках, терпеливо дожидаясь к себе внимания — Агерцео так не любит, когда его торопят. Холодные руки касаются его лица, заключая подбородок и горящие от недавнего дождя, — почему-то соленого — щёки в морозный иней. Хэйтем ощущает лёгкий аромат гнили, витающий где-то около, такой привычный уже чуткому обонянию. Агерцео заставляет поднять голову и смотреть, Хэйтем смотрит на любимое лицо с нежностью и всей любовью, на которую способен был когда-то. Он совсем как живой, думает Хэйтем, не замечая грязно-сиреневые трупные пятна на прекрасных щеках и лбу, и холодный отблеск в глазах, не желая замечать следы от касаний смерти. Агерцео убирает руки, и Хэйтем подставляет щеку под пощечину. Он вновь виновато склоняет голову — заслужил. Агерцео не умирал никогда, лишь заснул слишком надолго. Его гладят по волосам, поощряя мысль в правильном русле, и Хэйтем впитывает в себя толику ласки.       Тук. Тук.       Гул уходит, он больше не чувствуется, и Хэйтем несмело, со страхом поднимает на Агерцео глаза. Взгляд мгновенно спотыкается о глубокий порез на прекрасной шее. Края ужасной раны загнивают, и Хэйтем который раз ужасается:       — Откуда?.. — вопрос звучит глухо.       Агерцео молчит, отведя лишь руки Хэйтема от себя, не давая касаться там, где хочется больше всего. И молчит, молчит, молчит, не говорит ни слова, никогда, ни при каких обстоятельствах. Хэйтем жмурит глаза, сильно, до цветных пятен в темноте. Ну, конечно. Мёртвые не умеют разговаривать. Агерцео наматывает длинные чёрные волосы на кулак, резко тянет, вынуждая подняться, и Хэйтему всего на миг становится страшно. Не мёртвый, не мёртвый…       — Позволь мне…       И Агерцео позволяет. Он позволяет снять ему дублет и рубашку, отложить их в сторону, чтобы не испачкать, позволяет дрожать пальцам, развязывающим шнуровку, и вот, наконец, он притягивает его к себе. Хэйтем не стесняется своей наготы, он не помнит о ней, растворяясь в морозных объятиях любимого; ему кажется, что кожа сейчас покроется инеем, но он не смеет пошевелиться. Агерцео наклоняет его, и руки Хэйтема находят опору в мраморном надгробии. Нутро обжигает холодом, резкие толчки причиняют боль, но Хэйтем счастлив, он так счастлив ощущать его в себе, что согласен терпеть всю жестокость любви его, ведь он так скучал.       Они оба скучали.

***

      Сторож главного кладбища столицы был доволен своей работой: здесь тихо, молодёжь не осмеливается заниматься вандализмом, никто не раскапывает могилы да некроманты не беспокоят. А жалование низкое… Так это ничего. Зато сторожка есть.       Сторож кладбища зажёг масляной фонарь и отправился на полночный обход своих владений. Найдя же на могиле некоего Агерцео молодого юношу, он совсем не удивился. Все уже привыкли, что он у могилы этой вечно сидит, не гоняют.       — Опять наклюкался… — вздохнул сторож. — Сейчас плед тебе принесу, несчастный.