Самадхи

      …С того дня, когда я неведомо какими наитиями Камадэва или майями коварных мстительных апсар додумался привязать моего прекрасного махараджа к ложу, это стало ритуалом. Крепкие путы, сплетённые из кожи и прочного шёлка, так и остались висеть на резном изголовье в ожидании… когда он, освободившись от короны, тяжких царских ожерелий и одежд, упадёт на ложе, закинув руки за голову и с хрупкой откровенностью вцепившись пальцами в прорези узоров изголовья — словно безмолвно прося меня о том, чего я даже больше никогда не предлагал сам. Теперь лишь отвечал на его тихое, но истовое желание несвободы — и чем крепче, тем лучше. Так, чтобы и двинуться не мог. И сверх того — повязку на глаза. Ничего не видеть — только чувствовать…       Нет, так было не всегда. Но нередко. И особенно, когда днём происходило что-то такое, что его особенно раздражало: какая-нибудь особо скучная церемония, или бестолковые подданные, истово рвавшиеся исполнять его приказы, но делавшие всё не так по тупоумному усердию своему. Когда я вечером находил его в покоях уже успевшим или собравшимся швырнуть что-то об пол: какой-нибудь ларец или статуэтку, а то и собственную корону. И даже не от злости. Скорее, от беспомощности перед человеческой глупостью или давно отжившими, поросшими мхом, но крепко въевшимися, словно мёртвые кораллы, в живую жизнь томительными церемониальными догмами — всем этим, что отторгает душа воина, привыкшая к чёткости и практицизму. Если ты по природе своей скорее генерал, чем раджа… Если уж ты Картиккея, а не Кубера…       Но никогда его раздражение не выходило вовне — не обрушивалось на людей. Даже в наказаниях ослушникам он был умеренным настолько, что удивительно, как в Анге не расплодилось всяких дерзецов… Но его превозносили и боялись; и только глупцы и невежды, да вот ещё нудные пандиты да бессмысленные посланцы с казёнными выражениями почтения, лишь отнимающие время, могли привести Ангараджа в скверное расположение духа, но никак не бунтари и непокорные, коих просто не было в его землях.       Но в такие вечера его желание отмежеваться от белого света становилось жадным просто до предела. И проявлялось так, что я иной раз жалел об этих своих «затеях», но чаще — вовсе наоборот.       Ибо мне нравилось — и я не мог не признаться себе в этом — видеть его в «неволе»… и не только видеть.       …Безумие накрывает меня самого от возможности владеть им — таким: не способным ни к единому движению, ни к малейшему протесту, воспротивиться чему бы то ни было. Стремление взять сметает мой разум, я почти не могу ждать, что-то делать для него, даже дать ему те самые чувства, которых он ждёт, чтобы долго и томительно, до «вытягивания жил», как я это умею… но не желаю сейчас… нет, я могу только пронизать мою добычу и упиваться, вцепившись зубами в его ключицу, словно голодный тигр, или терзая безропотные уста… уже не задумываясь о том, хорошо ли ему хоть сколько-нибудь, или это уже просто экзекуция…       Он блаженствует. От всего, что бы я ни делал. Никакому разуму невозможно вместить это — истинное, неподдельное сладострастие от… Я бы сам так никогда не смог. Даже помыслить такое — о себе. Это только его, только этот безумец… мученик страсти… своей тёмной чувственности… И она не разрушает его — напротив! Даёт ему — всё. Это невозможно уразуметь — только принять. И постараться не обезуметь вместе с ним… хотя бы…       …Но я уже перестаю чувствовать себя «лекарем»… я, скорее, дюжий кузнец, обрушивающий тяжёлый молот на раскалённое железо, — эта роль куда сильнее искушает меня, она куда вольнее… Ещё бы! Это так немыслимо, чудовищно, прекрасно — его несвобода… Его райская боль и адский восторг, его исчезновения и возвращения…        …Он приходит в себя после блаженного обморока, я сдёргиваю тёмную повязку с его глаз… он рассредоточенно моргает, словно удивляясь тому, что снова в этой Вселенной, в своём воплощении… а не где-нибудь в Сурьялоке или… Затем взгляд его находит меня.       — Ты? — какое-то детское изумление.       — А кого ты думал тут увидеть? — усмехаюсь. — Может быть, почтенного Видуру?       Его подвижное лицо озаряет улыбка.       — Или Васудеву Кришну?       Вот это я брякнул напрасно… Этот взор ничего не умеет скрыть — особенно в такие мгновения. И особенно нескрываемо — отвращение.       Мне не очень-то нравится это… хотя я давно уже запретил себе пытаться совместить некоторых дорогих мне людей, но всё же…       — Если к тебе такому, — вырывается само, — войдёт любой и займёт моё место, не говоря ни слова, — ты ведь и не отличишь! Или… тебе всё равно?       — Ты… — снова повторяет он. И больше ничего. Но в этом коротком слове, в самом этом густом, глубоком голосе, исторгшем его — куда больше, чем если бы мне спели длинную песню о том, что не спутают меня ни с кем по звуку моего дыхания, шороху шагов, любимому аромату и прочему такому, о чём любят петь молодые риши прелестным гопи.       Я порываюсь освободить его. Хватаюсь за верёвку…       — Нет… быть… так… до того… как ты… снова…       Сейчас ты не можешь ничего скрыть… весь как на ладони…       — Ненасытный… — ложусь рядом и прижимаюсь к нему, так, чтобы слега придавить собою. Обхватить за плечи и шептать в самые уста. — Ещё не успел пережить это, а уже думаешь о том, чтобы… повторить?       Он вскидывает на меня глаза с ужасом, делает резкое движение, рывок из пут — и не может возобладать над обессиленностью. Что ж, сам захотел остаться несвободным.       Я отстраняюсь и усаживаюсь на ложе, скрестив ноги. И смотрю на него с тёплой усмешкой. Разглядываю. Не могу насмотреться… И словно что-то заставляет меня запустить шпильку в его беспомощную откровенность.       — А если я больше не захочу?       Он отворачивается в мгновенном смятении, а потом снова смотрит на меня прямо и почти вызывающе.       — Ты??       Но больше ничего не может сказать. Я уже привык к тому, что в такие часы он иной раз теряет разум, забывает многие слова, и от него сложно добиться вразумительного ответа. Разве что только собственные райские грёзы не заставят его потоком выдавать что-то безрассудное…       Но сейчас — иное. Он закрывает глаза, запрокидывается и погружается в глубину собственного состояния. Всего вот этого вот: пленённости, беспомощности, беззащитности, пережитой боли и принадлежности… Я никогда не мог этого понять. Меня долго глубоко внутри это приводило в бешенство. Да если бы такое произошло со мной, если бы я волею или неволею оказался в таком положении, я бы пришёл в лютую ярость, и не остановился бы ни перед чем, чтобы только освободиться… Да я бы всё здесь разнёс, сломал бы изголовье, а от того, кто посмел бы это сделать со мной, отбивался бы так, что мало бы не показалось! Ноги ведь свободны — и тоже натренированы наносить удары, и в бою, и…       Он тоже так бы мог. Когда я соразмерял его немыслимую силу с хрупкостью резного изголовья из мангового дерева, понимал: вырваться для него — даже не встанет вопросом. Хотя узы крепкие, на несколько оборотов, и завязал я их на множество узлов, — но все равно всё здесь происходит лишь по его желанию…       Странному… затягивающему… и глядя на него, я уже не могу думать, зачем ему это… ибо он невыносимо прекрасен в этой погружённости в самого себя, в этом медленном, текучем переживании собственной несвободы и абсолютной открытости… я не понимаю даже, помнит ли он сейчас обо мне, о том, что я смотрю… а я с трудом гашу в себе кощунственные помыслы: ведь я сейчас могу даже убить его — и он не сможет защититься… просто потому, что не успеет выйти из этого… может, и это заставляет его так проживать подобное состояние — передо мной… Словно вызов: убей меня, Арджуна, сможешь? Это так легко. Ведь хочешь же…       Да, хочу. Но иного.       Я не могу любоваться просто так — и не прикасаться. Руки мои словно сами, устав от жестокости, мечтают быть ласковыми… я начинаю едва заметно поглаживать его бёдра, колени, лодыжки… внезапно меня словно толкает что-то… склоняюсь к его стопам, прижимаюсь к ним щекой, обхватываю губами пальцы… ты прекрасен везде, каждая частица твоего тела, каждый изгиб… сладостный мой…       — Что… ты… делаешь? — он вздрагивает.       — Люблю тебя…       — Нет… нет… я не достоин…       Отстраняюсь. Не могу не съязвить:       — А чего ты достоин? Только быть избитым и… использованным? Как… шлюха?       — И этого я не достоин…       Что???       А не перегнул ли ты со своими погружениями? Пора бы выдернуть тебя из этого, не то ещё…       — А ведь правда, Арджуна… ты принц… я шудра… как у тебя не отсыхают руки, когда ты прикасаешься ко мне?       …Ну, да, запрезирай себя до смерти… неужто тебе мало быть обнажённым, пленённым, безвольным, уже прошедшим через насилие, в синяках и укусах, в полной власти другого… так ещё и…       И я вижу, что нужно… всё… и ещё больше… Словно обнуление, перерождение, наговское выпрастывание из «старой кожи», чтобы подарить себе новую, умирание в огне, чтобы выйти из него юным и обновлённым — как гласит варварская легенда о дивной солнечной птице…       У меня на глазах.       То ли он давно уже потерял всякий стыд, то ли само это понятие не совместно с ним. Человеческое смущение — привычное для него — и это почти божественное откровение до полного самоуничтожения с обновлением и возрождением… как Вселенная после тандавы разрушения — в мгновенном переходе в новое Явление из дыхания Брахмы…       И от меня требуется участвовать в этом!       Но я ведь — не бог…       Я могу лишь ответить как человек.       — Не смей. Это всё не имеет значения.       — Когда-то имело.       — Ты давно сумел доказать всем…       — Но не себе.       — Не надоело доказывать изо дня в день?.. Ты, наверно, ещё и потому непобедимый воин, что где-то вот знаешь… что если тебя захватят в плен, то не убьют просто… и даже не устроят публичную казнь… такого прекрасного и жаркого, и любящего власть над собой, могут захотеть сделать иным развлечением…       — Меня невозможно захватить.       — Уверен?       — А даже если предположить, что произойдёт такое… меня просто обменяют… это выгодно… сразу на три десятка своих военнопленных… или даже больше.       Внезапная рассудительность. Воина и правителя из него не вытравить ничем. А ведь он прав.       — Разве это не доказательство — того, что есть ты?       — Но и то, что ты сказал, может быть… малый шанс… но, учитывая мою тёмную карму…       И снова — запрокинутое погружение… да ты, что ли, хочешь так???       Об этом даже страшно подумать… но не в том случае, если вообразить в этой роли себя… Завоевателем, заполучившим такой трофей.       И он явно чувствует мои помыслы.       — Арджуна… — глаза распахиваются, в них — неясный зов…       Руки мои снова ложатся на него. То, что заставит его смутиться — по-человечески… и прекратит это божественное мученичество… и мучительство… ладонь моя накрывает его плоть, ещё спокойную, но я тут же чувствую трепет…       Да, моего возлюбленного мгновенно пробивает дрожь, он пытается отвернуться, лицо его горит алыми пятнами замешательства… Будто никогда так не было. А ведь было и много большее…       — Чего тебя смущаться? — бросаю я. — Я прикасался к тебе везде, я видел тебя в любом состоянии, столько раз заставлял тебя проходить через завершение… я знал тебя и в самом неприглядном виде… чего тебе краснеть?       Он снова опускает ресницы, стискивает зубы, — и открывается мне, разводя бёдра, позволяя прикасаться к их внутренним сторонам и чувствительным местам… но всё равно ему словно мешает что-то… И к этому невозможно привыкнуть — к откровенности на грани ненависти к ней… это — человеческое…       — Арджуна… — сквозь зубы.       — Что?       — Ударь меня…       Снять запрет. Давно уже знаю. Сам — не может. Здесь — не бог…       Здесь бог — у него.       Бхагаван Рудра. Многорукий и яростный. Медленно просыпается во мне.       — По… лицу… да… пощечину…       Это похоже и на мольбу. И на приказ.       — Я ведь не нежная апсара, — выдаю с иронией. — След моей ладони будет долго гореть на твоей щеке.       — Пройдёт…       Что ж, если тебе так нужно, душа моя…       Даже не знал, что мой удар будет таким громким, словно хлёст спущенной тетивы. И след на разгоряченной коже — будто клеймо…       Откинувшаяся голова моего невольника медленно поворачивается — и я вижу горящую пустоту в потемневших, с багровыми отблесками, глазах… ту самую… Всем телом он подается мне навстречу, а то, что всё ещё накрыто моей ладонью, мгновенно каменеет… Рудра во мне готов расхохотаться с рыком звериным…       Дэвы вновь одержали победу над асурами! Вот один из них, поверженный демон… Как все демоны — искушение… А дэвы ведь — не святые. Я научу тебя, кто здесь владыки Вселенной!       Всё равно не запомнит… у асуров нет памяти… Иначе давно бы уже перестали, словно одержимые, лезть под тришулы адитьев снова и снова — и на статуях в людских храмах под пятами победительных богов корчиться в смертных муках… Или… это другое???       Рудра хохочет…       Вскочить над ним во весь рост, сладострастно приложить ногой под рёбра, торжествуя, утвердить стопу на груди… медленно, упиваясь, приподнять носком подбородок…       Лучше не смотреть в эти глаза. Лучше вообще никуда не смотреть.       ...Именно таковы они на статуях — если ваятель одарён и чувствует суть… Таким был Наракасура на одной из них… даже черты похожи… и дикий багровый взор… и я тогда запомнил именно его, а не грозную богиню, сразившую врага Вселенной…       Их ничему не научить. У асуров нет памяти, нет разума, привычного дэвам и людям… только это… смертная похоть… потому их можно только уничтожать и казнить бесконечно… и постараться не обезуметь вместе с ними…       — Арджуна-а!..       Да, чудовище.       Рудра заходится хохотом — до хрипа… Ещё удар, второй, снова...       Крик, почти истошный… Мгновенный поток слёз… он плачет всегда, когда это происходит… не может и не хочет сдерживать освобождения… И — никогда больше.       Лучше никуда не смотреть... Мужское тело ничего не может скрыть. Это как вызов, словно оружие, нацеленное в саму мою суть...       Мне уже не остановиться. Мой собственный огонь уже давно искажает меня, и у него есть лишь один выход…       Я падаю на свой трофей… и мой стан тут же обхватывают его ноги. Длинные, крепкие, слишком сильные. Если бы он захотел, то, сжав бёдра, мог бы раздавить меня. Я снова наношу хлёсткий удар, чтобы сбить эту уже бесконтрольную силу… и он понимает… уже не по-человечески… уже как зверь…       И я тоже зверь, и мне уже не хочется быть умелым кузнецом, хочется быть просто голодным тигром, просто… загрызть… Пусть тебе будет так больно, и смертно, и страстно, как ты хочешь, демон… и ещё больше… если тебе мало беспощадного обладания, то получи ещё и когти в шею, и зубы на уста… демон… демон… вселенная моя…       Уже не могу смотреть на это искажённое почти до безобразия лицо, уже не могу видеть того, кем владею… я уже ненавижу его — за то, что он всё еще не дошёл до завершения… а я не могу быть первым, оставив его… но моих сил уже просто нет… ты сам не хочешь, чтобы я был другим…       С трудом отстраняюсь. Запускаю руку между нашими телами, чтобы добраться до него, и, уже без всякой осторожности, схватить — и несколькими движениями заставить взорваться… Довольно с тебя, чудовище… И мне пора…       С хриплым воплем он теряет сознание, и я изливаюсь уже в бесчувственное тело. И сам исчезаю из мира.       …И, как всегда, боюсь открыть глаза. Хотя давно пора было привыкнуть. Но… он часто приходит в себя раньше меня — и мой истомный взор может встретить кинжалы его остальневших глаз и такое из уст — едкое, хлёсткое, убийственное — что я долго «не очнусь» в сердце своём. У асуров нет памяти. Когда это приходится на блаженную расслабленность — оно ещё страшнее. И он, видимо, прекрасно это знает — разя без всякой жалости именно в эти минуты. Этому нет никакого щита… даже будь у меня божественные доспехи, они бы просто сгорели, как рисовая бумага, от такого, ещё и с болезненными ожогами…       Но страх страхом, а разум диктует иное. Всё закончилось, его нужно освободить. Не следует переусердствовать с «неволей».       Я поднимаю глаза — и вижу: мой возлюбленный всё ещё «там» — в своей непостижимой никакому уму сладострастной «самадхи».       Нет, без всяких допущений — именно самадхи. Хоть любой мудрец-святой-риши обрушил бы на меня праведный гнев, если я бы я назвал так это вслух. Хотя… есть же писания, которые говорят так о любовном блаженстве. Не совсем, но… А сколько песен!.. И их поют открыто, на деревенских праздниках и в царских залах собраний в часы развлечений…       Я всё-таки высвобождаю его руки из петель и осторожно кладу их вдоль тела. Бережно отираю его тело тончайшим полотном, набрасываю на него покрывало — только ниже стана, чтобы не смутился, когда придёт в себя; но оставив открытым верх — чтобы любоваться. Никогда не смогу налюбоваться, никогда. Совершенное, сильное, могучее тело ратхина, с литыми мышцами — да оно должно быть непробиваемым! И почему он так остро реагирует и на боль, и на ласку… словно все нервы на поверхности, словно сам — сплошной нерв… А во всём остальном — железо. Никогда мне этого не понять.       Глаза его медленно открываются. Медленно… как палач плавно и изящно заносит ритуальный нож над телом преступника — чтобы пришедшие поглазеть на казнь зеваки могли подольше полюбоваться происходящим; чтобы несчастный дольше и отчаяннее являл публике свой ужас, ради которого люди, собственно, и приходят на такие зрелища…       Сейчас как рубанёт… или надменным равнодушием, или презрением, или смертным ядом очередной правды… Впрочем, я уже готов. Даже ответец зачесался на языке…       — Арджуна… любимый…       Что???       Даже в самом глубоком омуте своих телесных грёз он никогда не говорил мне так. Я был и царём, и богом, и повелителем, и спасителем — но только не любимым. Словно все эти «боги» и «господины» адресовались не мне, а всего лишь игре… вот этой вот игре… и от них отдавало жестяной фальшью… холодной, полой, пустынной…       Никогда не думал прежде, что может чувствовать сутрадхара, который в праздничном ритуальном представлении непревзойдённо исполнил роль Бхагавана Рамы, но, вместо сердечного поклонения земному воплощению Великого Бога, получает всего лишь увесистый кошель с монетами от довольного действом раджи да ещё какие-нибудь безделушки от рани… браслеты с лотосных ручек или оторванные с ожерелий подвески… брезгливо брошенные, словно подачка псу. И должен выказывать при этом почтительный восторг и благодарность. Тот, кто только что до самой души своей был — Рамою… или даже самим Махадэвом…       Победительным Рудрой…       Я теперь знаю. Давно уже знаю…       Но… я не ослышался…       — Любимый… не хочу больше бояться… да, я боялся… что этим окончательно потеряю себя… я и без того… зависим… и мне уже не будет спасения… пусть!.. я… люблю тебя…       — Ты бредишь, — режу я. — Ты ведь знаешь: с тобой бывает такое после… И ты потом сам ненавидишь себя за всё сказанное в беспамятстве. И любишь отыграться за это на мне. И об этом ты пожалеешь. И захочешь реванша. И…       — Нет… Арджуна… я… не умею об этом говорить… не знаю, как… Просто… возьми всё, что пожелаешь! Всё, что принадлежит мне в этом царстве! Сколь угодно золота… рубины, сарды, лазурь… коней, колесницы, шелка, сандал… дом, дворец — какой захочешь, из тех, что принадлежат мне… рабов и рабынь, самых дорогих… любую должность, какая тебе по душе, если хочешь чем-то заниматься и иметь власть, богатство и почёт… всё возьми, что я могу дать… только… не оставляй меня…       — Что ты можешь дать? — я склоняю голову набок, и уже моё лицо перерезает кривым кинжалом полуулыбка. — Что может дать проигравший себя? Что у него есть? От заката и до самого рассвета у тебя нет ничего, кроме твоего прекрасного лица и горячего тела с пылающими на нём следами моих рук и губ — знаками моей собственности. Ты ничего не можешь дать мне, кроме себя. И я не возьму ничего, кроме тебя. Ничего. Потому что у тебя — ничего нет.       И я наблюдаю за тем, как он откидывается, невольно опускает ресницы, погружаясь в переживание моих слов… И когда это Камадэв вложил в мой разум, что именно и как мне говорить? Не говоря уже о том, что — делать… Я ведь даже толком не читал любовные сутры… да и есть ли там такое?       Но это — есть… О боги, как же его уносят сами помыслы такого рода, сами звуки слов, тона, интонаций… в какой глубинный омут тёмных, тягучих, словно смола, ощущений… будто какие-то путы связывают его изнутри, оплетают гибкие, подвижные лозы, и сотворены они из молока и мёда…       — Да, — продолжаю я протяжно и жёстко. — От заката до самого рассвета здесь нет никаких царей. Забудь эти слова: «махарадж», «ангарадж» — здесь таких нет. Здесь есть только мой пленник, мой прекрасный невольник, мой трофей, моя игрушка для удовольствий, с которой я сделаю всё, что пожелаю… И даже твои словесные реванши тебя не спасут… Я позволяю тебе их лишь по милости своей… и потому, что они меня забавляют… У тебя нет ничего! Даже тебя. Ты мой, моя вещь…       — М-х… что ты делаешь, Арджуна? Зачем?.. Я уже не…       — Тебе снова? О нет, ненасытный, тебе следует поберечь себя… а то ведь не сможешь завтра на троне сидеть…       — Тогда… зачем?..       — Просто чтобы ты знал: здесь никогда не было, нет и не будет никакого торга. Ни я не покупаю тебя, ни ты меня. Не смей.       — Арджуна, я не хотел тебя оскорбить… Я подумал… мне давно следовало подумать об этом… ты скучаешь днём… и какая-то должность, занятие могли бы пойти тебе на пользу — да и Анге тоже. Ты умён, решителен, гибок… если ты, конечно, сам захотел бы приносить пользу… чужому царству…       — Опять? Убери Ангараджа. Иначе я сам сейчас его уберу, — моя ладонь охватывает его шею — не слишком, только чтобы дать почувствовать силу.       — А-ах...       — У меня и так уже есть должность. И это не считая соломенной куклы для битья на тренировочном поле. Но это я не считаю — это просто разминка. Другая должность — серьезнее: любить тебя. Если ты думаешь, что ты — лепесток шафрана… Ты — железо, и мне нужно быть хорошим кузнецом… Я бы даже почитал, что пишут об этом в сутрах Камадэва, если такие есть в твоём хранилище…       — Потому я и хочу хоть чем-то вознаградить…       — Замолкни. У тебя ничего нет. У тебя нет даже тебя.       Он отчаянно зажмуривает глаза, закусывает губу, пытается повернуться, спрятать лицо в подушку… охает от боли в изломанном теле…       — Арджуна, ты убьёшь меня… этим огнём… довольно, прошу тебя… пощади…       — Вот так, — говорю я, — вот то единственное, что тебе можно со мной. Все остальное — майя. Забудь обо всём. С заходом солнца ты забываешь всё: свою власть и силу, все заботы, тревоги, дела, ответственность, всю тяжесть, что ты на себя взвалил, всё, что гнетёт, всё, всё… Помнить ты можешь только об одном: ты — мой. Это приказ. Иди сюда, — я раскрываю объятия.       Он порывается в мою сторону — и с болезненным шипением замирает.       — Ох… я не могу даже пошевелиться… но… если ты меня схватишь…       — Тебе будет больно… — спохватываюсь резко. И правда, — внутри поднимает голову «лекарь», — не переусердствовал ли я? Он вообще сможет завтра встать?       — Пусть… так… хорошо… позволь мне, прошу тебя… быть… только телом… в синяках… ничем больше…       Сможет. И ещё поваляет меня в песке на тренировочном поле… от всей своей любящей души. Тебе всё нипочём, ракшас…       Я решительно захватываю его в крепкое объятие, невзирая на то, как он невольно вздёргивается от боли и сдавливает стон. Но он тут же умащивается удобно, утыкаясь носом в курчавую поросль на моей груди. Я специально не удаляю волосы, — потому что ему нравится прятать в них лицо, вдыхать их запах — словно что-то из детства…       На его собственном теле нет ни единого волоска — возможно, от природы. В нём вообще очень много странного. Вот даже сейчас… я буквально вижу, как медленно, но явно и заметно — заживает, сходит, попросту исчезает след моего укуса на его ключице. Это почти чудо… и я воспоминаю, что слышал об этом и раньше — в завистливых сплетнях хастинапурских кшатриев и песнях сказителей — что «этот выскочка», великий воин Карна, не только одарён почти полной неуязвимостью в сражениях, но ещё и божественным даром в считанные минуты-часы восстанавливаться от ран. В бою его незащищённые плечи и руки может пронзить десяток стрел — но это для него ничто. Выдернет, как щепки, и ринется дальше — и даже следов не останется после. И правда, нет. Никаких шрамов от боевых ранений… Даже у меня — есть, у него — ни царапины. Именно поэтому он непобедим в битве. И им так дорожат и Хастинапур, и Анга — несмотря ни на что…       Божественный дар. Знак божественности — и не один, — которые ты сам почему-то с упрямством мула отказываешься видеть и признавать…       Пока я заворожённо «провожаю» сначала исчезающий укус, затем — бледнеющий на глазах багровый след от верёвки на запястье… его тело расслабляется, дыхание выравнивается… незаметно мой обессиленный возлюбленный погружается в тихий сон… но я слышу его голос… бездумный говор во сне…       — … сладко… как сладко… кровь моя — сахарное гхи… только ты…       — Да, — шепчу в шелковистый локон над ухом, — от заката до самого рассвета ты имеешь право думать только вот об этих руках… — я снова стискиваю его, вновь заставив невольно дёрнуться и зашипеть. И тут же прижаться ко мне ещё сильнее.       — … твой копьё… — едва слышно выдыхает он в беспамятстве.       О, да… об этом ты даже во сне не забудешь!       — Обязательно, — отвечаю я, ласково усмехаясь, — пронзит тебя ещё не раз… всё только для тебя… я весь для тебя, возлюбленный, душа моя… твой огонь, твоё освобождение, твоя самадхи… бог мой, демон, человек... родной... ты только… принадлежи… Если для тебя всё так… только не вини себя за это, не ненавидь… Только не причиняй себе той боли, которая тебе не нужна…       — …люби…       Нет для меня большего счастья, свет мой, чем когда ты засыпаешь в моих руках. Нет, и не будет. И пусть завтра снова тебя укусит какой-нибудь «вепречервь» — и снова в ненависти к себе «за слабость» ты накинешься на меня — справедливо или нет, — с неприглядной правдой-истиной или банальными оскорблениями. Пусть даже полвечера я при всём желании не смогу пробиться сквозь этот поток звенящих словострел — сквозь эту самозащиту, не нужную тебе самому. Но я пробьюсь. И снова всё будет так, как хочешь ты. Так, что твой сон потом будет сном счастливого ребёнка — без единого страха, без жутких сновидений, без малейшей судороги твоей изломанной души — только покой и блаженство…       Самадхи.       — Спи, мой возлюбленный, душа моя… Спи…