Растопи мой лед

В такие моменты я не могу смотреть на тебя без улыбки. Тогда, когда в хаосе, беготне и вечных ритмах наших жизней, все вдруг ненадолго замирает, позволяя мне ощутить кожей повисшую в воздухе легкость. Нет, пожалуй, я к этому привык, но мне все так же трудно поверить, что это может происходить рядом с тобой. Ты сидишь на диване развалившись, вальяжно, всем своим видом давая понять, что ничего тебя не тревожит, но я замечаю, как напрягаются стальные мышцы под тонкой белой кожей от каждого шороха, каждого непонятного звука. С этим ничего не поделаешь – ты словно приучен постоянно быть настороже, это инстинкт, впитавшаяся в кровь детская привычка, от которой я едва ли сумею тебя когда-то избавить. Твои глаза закрыты, но веки подрагивают, сгоняя и без того хрупкую иллюзию покоя. И все равно мне слишком сложно давить расползающуюся по губам улыбку – подобные ситуации из раза в раз кажутся мне чрезмерно, до спирающей духоты в груди, домашними, как будто кровавые бойни, тяжелые истории прошедших лет и сотни людей, которые еще ждут наших пуль, существуют в каком-то совсем ином мире. Не в этом. Не в нашем. Мне не хочется тревожить тебя, но позволить тебе остаться наедине с собственными мыслями еще не правильнее, поэтому я нарочито громко ударяю донышками чашек по кофейному столику, заставляя тебя легонько, но все же заметно вздрогнуть, поднять белесые ресницы, на долю секунды сохраняя в зверино-красных глазах ощущение бесконечного беспокойства. Всего на мгновенье, так, чтобы никто не успел прочитать эту вопиющую траурность, но я научился различать ее куда раньше, чем ты мог себе представить. Легкомысленность – далеко не та черта, по которой стоит судить о людях предвзято, правда, Хайне? Твой взгляд останавливается на мне, пронзительно и чуть устало изучая губы, растянутые в широкой улыбке. Мне немного жаль, что я знаю так мало о твоих настоящих чувствах, но тебе ведь непременно нужно время, чтобы открыться самому, по своей воле. — Твой кофе, песа. И я улыбаюсь еще лучезарнее, рефлекторно перекидывая зажженную сигарету из одного уголка рта в другой, чувствуя, как едкий дым приятно щекочет горло и язык. Ты хмуришься, но все же киваешь, притягивая к себе одну из чашек, так и не удостоившись оторвать ее от кофейного столика. — Не стоит благодарностей. Я внимательно наблюдаю, как гнутся твои тонкие губы, вероятно предвещая очередную гадость или грубость в мою сторону, с шумом опускаюсь на диван рядом. — Я не просил кофе. Я знаю. Но мне все равно хочется делать его для тебя, даже если в итоге ты все равно почти никогда к нему не притрагиваешься. — Да у тебя на лице написано, что тебе не хватает моего внимания и любви, песа. Я смеюсь, позволяя себе расслабляться, нагло укладываю голову на твои тонкие колени, глядя снизу вверх чуть прищурено. Мне даже интересно, каково было бы вот так просто смотреть на тебя двумя здоровыми глазами. Стал бы ты еще красивее от этого? Хотя, наверное, неважно. Я все равно забыл подобное ощущение. — Чё? Дым течет белесыми струйками, когда я выдыхаю, поднимается вверх, путаясь в твоих жестких волосах, нагло скользя по точеному лицу, заставляет тебя забавно кривиться. Псы не любят запах сигаретного дыма, да? Наверное, ты действительно ненавидишь его – этот запах, которым пропитана вся моя одежда, вся моя жизнь, все мои мысли. — Ничего, иди ко мне, я тебя обниму. Поднимаю руки вверх, словно пытаясь обнять тебя за шею, но не дотягиваюсь, хватая руками воздух, теплый и горький от бесконечного дыма. Не знаю, для чего я это делаю. Может рассчитываю, что ты когда-нибудь действительно с радостью ответишь на мои ласки. А может мне просто нравится тебя злить, наблюдать за теми эмоциями, что я в силах в тебе разжигать. Тяжелый кулак с силой врезается в щеку, пожалуй, все же куда менее нежно, чем мне хотелось бы. Сигаретка, предательски покинувшая поле боя, срывается с кончика языка, скрываясь куда-то под кофейный столик, а вслед за ней и мне не удается сдержать равновесия. — Эй, ты охерел что ли?! Я же к тебе со всей душой, блядь! Рот наполняется терпким вкусом крови, пока я силюсь подняться с пола, который вдруг кажется таким чертовски скользким. Вот же ж морда собачья. — Да чтоб ты… Ты двигаешься быстро, удивительно сочетая в своих манерах плавность и резкость – признаться, именно это восхищало меня с момента нашей первой встречи. Только в этот раз ты предпочитаешь заткнуть меня не кулаком. Впрочем, с твоим-то усердием ни тот, ни другой способ нельзя назвать хоть немного гуманным по отношению к несчастному инвалиду киллерских войн. Блядь. Ты не лечишь, ты усугубляешь. Всегда. Я отчетливо ощущаю твой горячий язык, ожесточенно слизывающий горькую кровь, струйкой текущую из разбитой щеки. Ты не целуешь, ты кусаешь. На то ты и пес, да? Я обожаю тебя, я схожу от тебя с ума. Твои пальцы холодные, гибкие, они дарят мучительную агонию, обжигая каждым касанием, до дрожи, до метания и беззвучных всхлипов. Это так восхитительно – когда ты грубый. И это так невозможно – когда ты нежный. Невыносимо. Волшебно. Божественно. Не хватит слов. Только… я люблю тебя, Хайне. Люблю все то, что ты смог в себе сочетать. Блядь. — Твой ужин, песа. Я ненавижу готовить. Для всех, кроме тебя. — Спасибо, Бадоу. Я чувствую, как кровь приливает к лицу, заставляя руки предательски дрогнуть, так, что тарелки звонко ударяются одна об другую. Лед ведь правда когда-нибудь тает, превращаясь в воду и кровь, да, Хайне? И твой лед, и мой.