Я прикоснусь и не забуду тебя

POV Коннор Я шёл сюда, если бы можно было — то бежал. Но мы не можем делать такие простые вещи, даже если захотим. Ты не можешь бегать во время работы, потому что есть правила. Потому что ты — раб правил. Если бежать, то только затем, чтобы убить. Я захожу в подвал, небрежно хлопнув дверью. Впереди тишина. В архивном помещении прохладно, и приятный глазу полумрак: все давно стали пользоваться электронными базами, а сюда скидывают висяки и распечатки расшифрованных допросов: старая дань рукописным отчетам и удобству напечатанного материала. Меня это определённо забавляет: теплосенсоры определяют, что тут у ранняя зима, серая, почти что невидимая. Гэвин ни разу не упустил момент, встречая меня у хранилища, чтобы не отметить, что я либо должен был родиться робо-крысой, либо творю там «непонятные грязные делишки» — слишком уж часто бегаю туда. И это единственная шутка, которая парируется абсолютным безразличием. Потому что Гэвин, пожалуй, в чем-то прав. Я ведь действительно частый гость этих комнат — время здесь по-особенному двояко. Подумать только — больше половины бумаг, почти все кассеты старше меня самого. От этого всегда создаётся ощущение абсолютной инородности меня по отношению к пространству. Все эти времена «до» и «после» сливаются во что-то неосязаемое и неясное, когда я перечитываю папки с делами: десяток лет назад Детройт тонул в крови жертв случайных потасовок, в кражах средь бела дня. С появлением роботов-охранников и улучшенных технологий слежения многие преступления попросту сошли на нет. Появились новые. *** Дойдя до конца коридора, неуклюже оседаю на прохладный пол, мое предплечье, кажется, сильно бьется о старый бетон стены, а дымчатый плащ становится похожим на вещь, повидавшую десяток подворотен. Я спешно достаю простую чёрную записную книжку. Есть несколько минут. «Андроиды. Порождения хаоса и порядка». Нет, серьезно, беспорядок — моя страсть. Логически воссозданный хаос — безумно чарующая вещь, ведь подчиняется лишь тебе самому. Хэнк просто переполнен этой стихией, которую он явно давно подчинил. И меня это пробирает до самого пластика — какой же он очаровательно живой и подвластный лишь собственным законам сознания. Я падаю в любовь к нему, когда вижу его злость и досаду, граничащие с бесконечной проницательностью и эмпатией. «Я желаю овладеть тем хаосом, что вживил в меня Маркус, улыбавшийся, глядя в дуло моего пистолета. О, Маркус, в тебе столько же порядка, сколько во мне неразберихи, но даже ты тонешь в течении жизни. Что я скажу тебе, когда не примечу твое лицо с россыпью золотых веснушек на гладких щеках?» Я пишу это, чтобы оставался хоть какой-то шанс запомнить. Чернила заливают белые листы, растекаясь небрежно, неравномерно. Как эта зараза, которая охватывает мои центры памяти. Это она наводит порядок в моей голове, лишает меня того, что всегда делало живым. Кажется, я чересчур часто наблюдаю за людьми вокруг: в моей жизни накопилось слишком много примеров прекрасной иррациональности, чтобы понять, что хаос — еще большее оружие, чем порядок. Как бы это ни было парадоксально, хаос действительно легче всего контролировать, когда ты создал его сам. Поэтому я боюсь Химика. Он весь буквально состоит из распорядка и расчета. Но для нас это полный тупик. Вот так и получается, что беспорядок порядочен, когда создан собственноручно. Он знает это. Моя голова лежит на холодной стене. Черт, я чувствую холод как никогда раньше. Когда-то я получал удовольствие от контраста горячей кожи рук и спины с леденящим металлом и бетоном. Сейчас меня трясёт от ощущения того, как переворачиваемые листы бумаги режут мои пальцы. Я точно под дурью, до дрожи хочется тёплых рук Хэнка и его слов. Любых, лишь бы он говорил. Я готов снова сорваться с места и пойти к нему, и я даже не понимаю — зачем. Он прогонял меня, а я не уходил. Потому что анализ мимики говорил «останься». Голубые глаза глядели «будь ближе». Я знаю, что он о многом молчит. Лейтенант никогда не говорит всё напрямую». А есть ли толк — говорить, если мой собственный тириум отнимет у меня всё до последнего слова? «Я отлично понимаю, что это такое — забыть. Но тёплый поцелуй со вкусом газировки; горький запах крепких сигарет; звук мерных, предельно ленивых шагов — этого терять не хочется. Я столько раз стирал ненужное, чтобы навести порядок в системе, когда еще только пришёл на работу. Чтобы стать обычной эффективной машиной. Теперь-то я уж точно ей стану — похоже, моя личность умрет через пару дней». Я даже не замечаю, как меня снова знобит. Рука, вычерчивающая красивые, прописные буквы на листах, безбожно срывается с поверхности тетради, пачкая уже нанесённые знаки бесформенными разводами. Мне кажется, что этот яд элементарно сводит с ума, когда я начинаю проводить анализы и расчеты. Сознание устает натыкаться на отсутствие каких-либо выводов. А я живу выводами, поэтому остановка в поисках хоть каких-то решений подобна проигрышу самому себе. *** Я отложил чернила и огляделся, вставая. Серые стены, пыль, грязь, возникающая из ниоткуда, от старости. Между шкафами мало пространства, но достаточно, чтобы там находиться. Так тихо, что слышишь шум в голове. Спокойствие и уют, как это ни парадоксально. Маркус согласился в этом со мной, когда мы однажды спустились сюда, чтобы поднять одно из дел андроидов. Зимой он пару раз помог мне в поиске материалов. Правительство дало ему статус «консультант» по делам нашего народа, поэтому иногда он играл особенно важную роль в ходе следствия. Мы направились к хранилищу. Я, как провожающий, быстрыми шагами оказался куда дальше, чем мой смуглый друг, и уже зашёл внутрь. Обернувшись, я стал провожать его своим взглядом. Маркус зашёл в подвал совсем не уверенно, серьезно заглядываясь мне в лицо, и на третьем шаге, запнувшись о пробоину в полу, упал длинным и абсолютно непластичным телом прямо в пыль твёрдой поверхности. Послышался глухой звук. Всё это произошло так неожиданно и быстро, что я улыбнулся, а потом, ещё раз представив серьёзное лицо Маркуса до падения и его ошеломление после, громко засмеялся. Он поднялся, устроившись на полу уже как у себя дома, и, положив большую ладонь на напудренную частицами пыли щеку, засмеялся ещё задорнее и радостней, снова смотря прямо мне в глаза. Это продолжалось долго и явилось для меня чем-то новым и неожиданным, наверное, даже по-детски счастливым. «Не делай так, я ведь влюблюсь в тебя», — вымолвил он гораздо тише. В низком голосе была едва заметная вибрация, а во взгляде пылало яркое солнце. Милый мальчик Маркус. Тогда мы долго искали нужную папку: ответственный закинул ее не туда. Наконец, мы завалились на бетонный пол. Мне вдруг показалось, что тут совсем не уютно. В неловкой тишине я зачем-то извинился, что тут нет стульев. Он задумался и как-то грустно заулыбался, сказав, что наше существование не может состоять только из стульев и чего-то мягкого. «Тогда зачем нам стулья, если и без них можно сидеть?». Я чувствовал, как его грудь вздымается от внезапного вопроса. Ресницы бегали вверх-вниз, быстро, мимолетно. Иррациональность пугает. «Наверное, затем же, зачем и слёзы, Коннор». Мы замолчали надолго, рассматривая полки из ледяного металла, уставленные старой и не очень бумагой. Часто листки целым ворохом слетали со случайной полки: ветер, врывающийся через вентиляцию, грубо над нами шутил. Этот подвал никому, кроме нас с ним, не был нужен. Вовсе не потому, что здесь нет стульев; потому что рано или поздно всё теряет смысл. Даже порядок прохладного архива, который так ценился двадцать лет назад. Тогда я в очередной раз убедился, что эти свободные комнаты с нумерацией по алфавиту для меня как спасение из самых безвыходных ситуаций: столько раз ход расследования ломали обычные хроники внешне невзрачных допросов — мы раскрыли так больше десятка преступлений точно. Помню, тогда мы спасли андроида и человека, находящихся в заложниках у сумасшедших девиантов, которые прикинулись людьми. Стоило пересмотреть пару записей… «Сюда правда спускаются от безысходности, Коннор. И чаще всего уходят с надеждой». Он говорил это, и столько внутренней силы было в его прямом взгляде. Но Маркус тоже был слаб. Он приходил сюда лишь пару раз, но всегда был взволнован и старался скрыться хотя бы на час от внезапно навалившихся обязанностей вождя андроидов. Он поправлял ворот ассиметричной кофты, откидывая голову мне на плечо. И дышал. Я не находил смысла в дыхании, но вздымающаяся от затхлого воздуха грудь моего друга была куда естественней, как если б он лежал на мне холодным и неподвижным. Некоторые созданы для того, чтобы дышать и жить. Его рука ненароком касалась моей, иногда обнажался смуглый скин; он любил делиться со мной своими чувствами. Погружаясь в поток умиротворения и спокойного счастья, я обращал внимание на то, какие изгибы принимает его кисть в пути до моих пальцев. И тогда время забывало нас — а мы забывали время.   У людей есть храмы. Они ходят туда, чтобы молиться. Те, кто не верят в бога — верят во что-то другое. Не существует ни одного человека, который не верит ни во что. Невозможно не заполнить пустоту в себе хотя бы чем-то. Мой храм — спокойный полумрак подвала. Мне без разницы, пускай это хоть ад, хоть тюрьма — лишь бы он отвечал на мои вопросы. Сегодня моё сознание, забитое логикой и расчётом, окончательно лишило меня возможности верить. Эти цифры перед глазами, говорящие о вероятности моего выздоровления, вызывают лишь негодование и путаницу в голове, а потом вижу снова «Вероятность излечения — 2%». Маркус расстроился бы, если б увидел меня сейчас в таком состоянии: все эти куски информации не дают ровным счетом ничего, с каждой открытой папкой я убеждаюсь, что надежды на сделку нет. Я бывал на предпоследнем ярусе очень редко. Сейчас мне показалось логичным поднять самые первые дела, где предположительно принимал участие Химик. Это неправда, что преступники вырабатывают свой стиль очень скоро — он не подписывался в своих первых контрактах, он был злодейски аккуратен. Эта аккуратность привела к созданию преступной машины по убийству людей, к сети, в которую можно войти, но которую нельзя покинуть. Химик не связался со мной через свою жертву, не предложил мне обмена — и меня больше всего волновало то, как часто появлялись сведения о таких случаях в материалах сыщиков. Но даже самые первые дела описывали чётко две схемы — либо жертва умирала, и сеть обрывалась, либо находили труп заказчика, участвующего в сделке с преступником. Заказчики всегда были людьми отчаянными — они спокойно отдавали свою жизнь за сделку с Химиком, и злодей это прекрасно понимал. Он не стремился к популярности, хотя образ у него достаточно интересен, в особенности для андроидов. О Химике узнавали по слухам. Правда, я даже не предполагаю, кто он такой. Если учитывать, что и убитый механик, и я появлялись как в клубе, так и в галерее — то спектр подозреваемых сдвигается. Не более. Что же я упускаю? После долгих разборов допросов и отчетов об уликах я всё же наткнулся на что-то полезное. «Два потерпевших брата рассказали, что пыталась выйти на связь со злодеем, чтобы заплатить за свою жизнь. Ответы в письмах сводились к тому, что преступник не желал оставлять никакой надежды на спасение, если заказчик убийства этого желал. По словам этих двух допрошенных можно сделать вывод, что Химик не дает никаких шансов жертве выжить и получить антидот». Интересное дело, оба брата-близнеца в итоге погибли от того, что их тела прекратили принимать пищу. Детектив всё же нашел заказчика убийства. «Заказчицей оказалась девушка одного из близнецов, которую изнасиловал второй из братьев вечером, заманив к себе в квартиру под предлогом сюрприза, представившись ее молодым человеком. Зайдя в дом, заткнул рот и, сдавив сонную артерию, ненадолго вырубил. Затем насиловал два дня. В полиции заявление принять отказались — на теле не было видимых повреждений. При допросе сыщики смеялись над ней. Пошла за помощью к Химику». Я удивлённо раскрыл глаза, прочитав меланхоличную фразу «пошла за помощью к Химику». Он помогает, убивая, чувствует себя спасителем. Интересная сделка. За кого же тогда страдаю я? Я насторожился. Шаги. Такие незнакомые, но я точно знаю, что это Хэнк. Никто бы не зашёл сюда в это время: смотрители приходят только утром и вечером. Я отрываю глаза от папки быстро, чтобы увидеть его, прежде чем услышать голос, который становится чужим. С этим придется жить. — Коннор, пока тебя не было, пришла весть от Химика. Нам срочно нужно найти кого-то, кто разбирается в ядах, чтобы выиграть время. Через час начинается конференция химико-биологов, нам нужно выдвигаться через полчаса. Ты что-то отыскал? — последнее он говорит с опаской. Андерсон не обращает внимания на мой неуклюжий вид: распластавшись, я сижу у стены, как когда-то сидели мы с Маркусом. Плащ безвозвратно запачкан тяжелой пылью помещения, мне кажется, что она пробралась даже в мои легкие. Потому что сложно сказать напарнику, что я не выяснил ровным счетом ничего важного. Я молча подаю папку Хэнку, а тот вместо того, чтобы ее взять, глухо падает рядом, вытянув, а затем сложив одну на другую ногу. — Ну, давай смотреть. Я лишь покорно киваю, мне немного неудобно за то, что произошло утром. И прямо как по графику, через час после пробуждения эффект стал сходить на нет, оставляя скрытую более яркими чувствами панику. — То, что было утром, — начинаю я, запнувшись. А что мне сказать? Хэнк, я домогался до тебя, потому что обдолбан веществами, действующими, когда я начинаю тонуть в мыслях и панике? — Я понял, что ты под наркотиками. Черт знает, как они вообще на тебя могут действовать, — лейтенант мельком глядит на меня, перелистывая найденную папку, — ты письмо-то прочитай. Я раскрываю потертый конверт. Смотрю внимательно. Ничего удивительного, всё как под копирку, только чуть больше интереса ко мне. Почему существование Хэнка так удивило преступника? — Похоже, нет большого смысла копаться в прошлом. Может быть, сейчас он наделал ошибок и мы их просто не видим? — я подаюсь чуть вперёд, опираясь ладонями на пол. Лицо Андерсона спокойно, как и моё, — возможно, стоит поговорить не только с учёными в области биологии и химии на этот счёт. — Понял тебя. Камски? — лейтенант недовольно складывает руки на груди, — Ещё ни один разговор с этим шутом до добра не доводил. Слишком высокие цены ставил, слишком мало говорил. — Похоже, да. Не думаю, что беседа с ним — срочный пункт следствия, но память подсказывает, что он всегда в курсе всех интриг и болезней, нахлынувших на город, — я всегда говорил, что имею неоднозначное мнение о своём создателе. — Хорошо. Все же ты кое-что выяснил. Нам надо вникнуть в то, за что именно на тебя подписали эту бумажку. Но самое главное — мы убедились, что Камски нигде не засвечен. Кроме того, судя по письму — ты не умрешь. Разве что физически. Он встаёт и отходит куда-то совсем в угол помещения, а затем появляется с огромным кубом — магнитофоном времён, когда он был ещё совсем молод. Довольный, улыбается так, будто сейчас будет диско. — Ну, что, Коннор, у нас есть ещё пару минут. Может, оттянемся тут? Когда-то здесь хранили изъятые вещества, и мы с парнями знатно зажигали. И нажимает на кнопку. Мой мир меняется, и вопрос, как оно вообще работает до сих пор, отходит на задний план. Я встаю: абсолютно восхищён и обескуражен. — О Боже, Хэнк, это же, — я обрываюсь на середине слова, понимая, что забыл, но когда-то знал. — Ага, не рок, но чёртов старый диско, вставляет тоже! — он небрежно бросает старую бандуру на единственный стол, отчего вокруг становится дымно — пыль, вздыбившись, оседает на нас. Но выглядит весело. — Только скажи мне честно, ты пьян? А голос пропадает во взрывном звуке. Я быстро поднимаюсь и подхожу к нему, вцепляясь в губы жадным поцелуем. Мы плывём по музыке, легко склоняемся в ритм. Мой язык горит от нахлынувших ощущений, он будто проводит анализ уровня страсти в наших телах. Результат — бесконечность. Лейтенант ошеломлён, его тело такое горячее, и, похоже, он всего слегка пьян, а я снова безумно хочу всепоглощающего секса, а ещё стоять в объятьях сильных рук непредсказуемого полицейского хотя бы десяток песен. О, Хэнк, с тобой я забываюсь. Забываюсь. А Гэвин-то был прав.