на двоих

      Кора Хейл — взбалмошная южанка с пропахшими сладким ментолом каштановыми волосами и мягкой оливковой кожей. Она — тёплое сияние давным-давно застывших звёзд с рассыпанными по телу искорками-родинками и бегущим по венам сверкающим ихором. Она — новая греческая богиня, созданная искусными руками скульптора из храбрости Артемиды и красоты Афродиты.       — Я не заслуживаю тебя, — Тео хрипит, дергая заржавевший рычаг ручной коробки передач и медленно зажимая педаль тормоза. — Ты достойна лучшего. Ты же знаешь.       Тео Рейкен едва ли походит на Ареса, у него от бога войны лишь врождённое стремление к разрушениям и пустая ярость. Он — злодей с пометкой «в отставке», а у бывшего зла будущего быть не может — аксиома.       В кино — по шаблону — такого не показывают. В кино злодеи не могут перейти на другую сторону, в кино злодеи изначально обречены на поражение. В кино зло достигает апогея и перегорает в конце, как дешевая лампочка. А в жизни — в одиночестве медленно разлагаются среди гнилых подворотен, выплевывая остатки души алыми сгустками через ротовую полость.       Бывшему злу катарсиса не достичь, ему бы гореть в аду — да только Рейкен и там уже побывал.       И у них на двоих, казалось бы, общего ничего. Кора — нить Ариадны в его проклятом лабиринте, Святое Причастие для праведника. Он любит искренне, до хрипоты, до болезненного скрипа в металлических рёбрах, но для неё всё ещё слишком гнилой — непростительно жалкий. Он знал с самого начала — она достойна намного большего, чем пропитанный ядовитой ртутью верный, но сломанный механический волк.       — Это не тебе решать, — она хмыкает, уставляясь взглядом в запыленное дорожным песком лобовое стекло и сжимая от напряжения кулаки.       Хейл ненавидит эти разговоры до теплящейся в груди тоски, до почти электрического покалывания на подушечках худых пальцев. Ненавидит, что слишком идеализирует, что разочарованно хмурится, сверля взглядом пустынную трассу, ненавидит до рвущегося через вакуумную пластину в горле волчьего крика и давится своей же недосказанностью — ведь по семейной природе душу раскрывать никогда не любила, не умела.       Дуновение ветра через открытое окно в машине холодом окольцовывает открытую шею, остужая сердечный пыл пламенной волчицы.       Кора знает, что похожи до трагичного пожара в ореховых радужках, до горестной боли в костях. Знает, что кроме друг друга — никого, знает — важно, и смиренно выдыхает, невесомо перенося свою ладонь с кожаного сидения на ладонь Тео, хрупко сжимая.       — Ты нужен мне, Рейкен. Ты же знаешь.       Он усмехается, качнув головой, и касается ладонью её зардевшейся щеки, ледяными пальцами неосторожно задевая кончик носа. Она от щекотки невольно заливается звонким смехом, отпихивая от себя неуклюжую руку волка. И Тео, кажется, наконец понимает, настолько ему дорога теперь его жизнь — жизнь, в которой Кора ему улыбается, сидя на переднем сидении его разбитой Шевроле.       А у них на двоих помимо симметричных ран — дешевый алкоголь и пьяные ночи, кассеты с песнями Дэвида Боуи, еда из придорожных забегаловок и согревающий холодным летом рассыпной чай из трав в металлическом термосе. Старая Импала со скрипящими дверями и пятидесятилетней выдержкой — их колесница, обнятые оранжевыми лучами солнца трассы посреди калифорнийских пустошей — извилистый путь на небесный Олимп.       У них на двоих — то космически сюрреалистичное счастье, которого они оба всегда хотели.