Борей

Чайки одобряли темное хмурое небо десятками мелких острых галок. Море гудело будто бы в раковине, но на вид было нарочито, обманчиво дружелюбным — лишь тени барашков на кончиках волн предвещали недоброе. Ветер подхватывал белесые легкие кудри — и солеными брызгами бросал в лица незадачливым туристам, которые тут же прятали носы под широкополыми шляпами. Они зябко поводили голыми, раскрасневшимися от былого солнца плечами, быстрым шагом топая с пляжа. К вечеру обещали грозу. Ноэл застыл у тонко очерченной мокрой линии на песке — дальше вода добираться не смела. Его не пугали волны, не тревожили резкие крики чаек — он лишь чуть жмурился от водной россыпи, когда та попадала на ресницы. Ему нравилось море. Нравилось столько, сколько себя помнил — с детских впечатлительных лет. Нравилось просто быть рядом, молча, с торжественным пониманием делить давящую тоску, укромно спрятанную под толщей воды. Порой хотелось заглянуть чуть дальше, в самую глубину, где чернела звездой другая жизнь, но плавать он не умел, да и много позже начал понимать, что все это к лучшему — вдруг бы ему там пришлось по душе? Они с детьми приехали сюда с неделю назад, но это был первый из дней, когда он смог прогуляться к пляжу в одиночестве. Натянув глупые сандалии и широкую цветастую футболку, он с радостью затерялся в толпе таких же жаждущих солнца — все они подставляли серые лица лучам, а после с тревогой трогали носы и подбородки, опасаясь солнечных милостей. Ноэл часами мог бы гулять по шершавому берегу, пиная мелкие камушки, но часов у него не было, как и камушков на берегу — вокруг было засыпано мягким топким песком. Море в какие-то пару минут раздуло невесть откуда налетевшим ветром; оно подбиралось все ближе, обжигая резкими всплесками голые ноги. Давным-давно Ноэл знал чувство, которое, казалось, делало его самим собой. Не просто был с ним знаком — сам им был, и чтобы его из себя выкинуть, опустошить горящую душу, нужно было разрывать себя на кусочки и бросать на бумагу. Отец выколачивал из мамы улыбку, из него — дух до остатка. Денег не хватало даже на кроссовки. Демки все они слушали с ухмылкой. Единственная знакомая жизнь — в маленькой комнатке, которую делишь с малым. И год за годом желаний, стремлений, мечтаний становилось все меньше: они гасли во тьме, словно умершие десятки тысяч лет назад планеты. Их пожирала черная дыра глухой ярости на все вокруг и отдельно — на самого себя. Как случилось так, что вроде бы даже не жил, но уже все просрал? Уебищное прошлое, сраное настоящее, ебанное будущее… «Ты чего зыркаешь так?» — спрашивали опасливо редкие подружки, заслоняя руками лица от взгляда его жадных глаз. «Чего тебе надо?» — с безалаберно безбоязненным интересом вглядывался в него Лиам. «Всего», — отвечал он, не надеясь даже, что тот поймет. Лиам убегал на улицу, возвращаясь прокуренным и подранным как дворовый кот. Лиам вытирал краешком рукава испачканный пивом влажный рот. Лиам мял пакетик с клеем тощими в цыпках пальцами. Лиам смотрел на него непозволительно пристально. И снова ярость, и снова ноет, но теперь его заполняет не сосущая пустота, а холодные темные воды — до самого горла, сковывая мысли, заставляя думать об одном и том же раз за разом, снова и снова, момент за моментом, еще и еще. Мог ли я избежать? Скажи, что не мог. Пожалуйста. Алый голос в голове отвечает — «ты мог». Смогу ли убежать? Скажи, что смогу. Пожалуйста. Алый голос режет мысли молчанием. У голоса нет лица, но иногда, безо всяких причин — не подгадаешь — он смотрит из-за угла знакомыми глазами. Голубыми, в темной опушке густых ресниц. Ноэл выдохнул изо всех сил — в легких больше не осталось кислорода. Это было очень давно. Над усталым морем расплывалось багровое пятно заходящего солнца. Гроза миновала, прошла где-то там, далеко, лишь немного встревожив эти места. Он тяжело ухмыльнулся — в какой-то момент он позволил себе простить себя самого. Было сложно; пришлось отказаться от многого, отсечь, уничтожить — точно так же, как когда-то рассекал душу, чтобы писать свои песни. И лучше не знать, смог ли сделать то же самое его младший брат.