Battlefield

— Гвендоли-и-ин, — она нарочно растягивает звуки, чтобы дотянуться до хрустального имени, вытянуть из него сладкую сердцевину, перетянуть хрупкое тело жгучими жгутами. Гвен жмётся к батарее лопатками, позвонками и тенью своей, заново скроенной, ладно пришитой, идеально пригнанной — попробуй поиграть в догонялки, останешься в дураках, угодишь прямиком в дур… Нет-нет-нет, мисс Стейси, будьте благоразумны, Рейвенкрофт не лечебница даже, Рейвенкрофт — приют бесприютным, доля — обездоленным. Сидите, мисс Стейси, вяжите шарфик, если спится за спицами — не беда, если плачется вдруг — то вода... Отирайте, мисс Стейси, её со щёк — и немедля примите меры, приняв порошок. он волшебен, расслабьтесь, закройте глаза, добрый доктор-смотритель не смотрит назад… — Вэнди-Гвэнди, где же твой Питер Пэн, — тихий оклик кличет в расколотую реальность. Гвен фокусирует взгляд на лице — полузнакомые черты очерчены сурьмяным карандашом, и теперь нестрашно, теперь осмысленно, хоть и бессмысленно всё. Фелиция Харди не прячет кошачьих зелёных глаз, пряча в их глубине детские секретики да взрослые тайны. Тогда Гвен выдыхает накопленное (копилось монетками-цветными таблетками) «никогда», поднимается на затёкшие ноги и пошатывается, как пошатываются рано или поздно лондонские мосты, Нью-Йоркские башни и чьи-то юные жизни, зацветающие колокольцами фрезий. — Фелиция, я… я который час… сколько времени мы находимся здесь? — сумбурные фразы прорастают меж стыков мраморной плитки полынью, полыньи открывая в полу. — Ни к чему маяться — маятники тебе не помогут… не помогут нам, — она осекается, отсекает лишние распросы молчанием и глядит странно, говоря: — Странники ищут на карте созвездий дорогу домой… Нелепости лепятся в бесформенный ком, но Гвен за столько-то дней поняла: Фелиция Харди знает цену каждому слову, зато загадки свои продаёт за бесценок — двадцать пять центов солнца да сказки-присказки… тысяча и один день, тысяча и одна миля. Кто бы мог подумать, что огромный мир запрут в комнатушке-клетушке, что под миртовым деревом останетесь вы вдвоём — чёрная кошка с десятым посмертием и белая лебедь, царевна Лыбидь без братьев-князей. Гвен двигается неуверенными шагами не верящего в себя (не верящего себе?) ребёнка — нетренированные мышцы вконец ослабли. Гвен садится в продавленное кресло — локти на подлокотники, глаза — в вечернее заоконье, зарешёченное, жаль не изрешёченное… Гвен кажется иногда: кругом пустыня, видятся ей барханы с выгнутыми спинами, слышится ей голоса: «Скоро всё закончится, милая, не сдавайся», «Я иду к тебе, Гвен, я приду к тебе, Гвен». Затем миражи истлевают, истаивают в больничной палате. Идут стрелки часов — умелые стрелки Хроноса, приходит безумный шляпник, улыбается словно встретил Алису, суёт Гвен хрусткие, не измятые, не измусоленные бумаги — зря спешите, мисс Стейси, отказываться, подпишите, мисс Стейси, вот здесь. Голос Гвен непривычно твердеет гренландским льдом, сама Гвен всё твердит: «Извините, незаконные эксперименты над людьми противоречат моему мировоззрению, конституции США и женевской конвенции заодно». — Крак, крак, тук, тук, там, под сердцем, кракатук. Вэнди-Гвэнди, не зевай, цифру лучше называй. Шёпот, шорох, взмах руки, ох, живучи пауки… — пауза, нечаянная пауза для отчаянной девочки, чтобы не отчаялась случайно.  — Вязнут бабочки в смоле, Вэнди-Гвэнди, будь смелей… — Гвен спохватывается, подхватывает безумие в ритме счеталочек, волшебных палочек и звонкого смеха, выныривая из грёз, возвращаясь из гроз к вечному штилю. Надежда остаётся на дне всякой бездны, надежда — худшее и лучшее в нас. Потому Гвен лихорадочно думает: Пит не может её не спасти, он обязательно найдёт способ, отыщет лазейку среди проводов, вьющихся лозами, бьющих без промаха. Наверняка. Следы от угольных игл ноют, когда прикасаешься к ним неосторожно, когда забываешься, забываешь о главном. Гвен чувствует лёгкую боль и ощущает: разум растуманивается, оттого, должно быть, не успевает заметить, как Фелиция Харди вспрыгивает на подоконник, отмытый стерильно-истерильными средствами. Движения её стремительны и грациозны, она прищуривается выжидательно, мол, расскажи сказку, раз обещала, мне любопытственно, чему учат в школе правильных девочек, поучая будущих паучих. Гвен не помнит, не понимает, откуда возник этот ритуал и куда он их ведёт. Гвен просто рассказывает, просто пересказывает были-небылицы, а Фелиция Харди перемигивается с мигом, венчает вечность и всё ввинчивает болты в разболтанное тело. Она не позволяет себе терять форму, ловкость и сноровку, не теряется, не стирается от бесчисленных процедур. Секретарша Нормана Озборна и его сына Гари, доверенное лицо, приближённое к… они хотят выпытать у неё что-то важное, испытать на прочность — прочь, чёрная кошечка, поиграли и будет. Будет так, как захочет Фелиция Харди — в этом Гвен сомневаться не приходится, отчего-то же их поселили бок о бок, у Фелиции Харди есть козыри в рукавах — однажды она дёрнет за верёвочку, однажды джокеры разлетятся по свету ворохом грязного белья, пороха и костяной пыли от скелетов в застенках Озкорпа. А сейчас… Гвен говорит о Дороти, принёсшей в дар Изумрудному городу своё сердце и коньки… то есть — серебряные башмачки, конечно, вот так оговорка. Фелиция Харди улыбается до невозможного тепла, до искренней правильности и вдруг вскидывает руки, баюкает в кораблике ладоней клочок бумаги, обвитый тонкой, едва приметной с такого расстояния паутинкой. Сердце Гвен колотится, выколачивает из рёбер пустоты пресловутой пустыни, но Фелиция Харди лишь прикладывает палец к губам — не губи нас, глупая Гретель, погаси в зрачках светлые блески-отблески прежней Гвен… И Гвендолин Стейси замирает в мареве, прикрывает веки, испуганно жмурится точно боится проиграть в жмурки. Раз-два-три, раз-два-три, в глаза кошкам не смотри. И Гвен Стейси не смотрит, Фелиция Харди сама оказывается рядом, ободряюще сжимает холодную руку, шепча на самое ухо: — Паркер и вправду умненький паучок, хоть и нетерпеливый. Сказала ему выждать, так он чуть не рванул за мной в это весёленькое местечко. Из него ведь никакой сумасшедший, а мне сбрендившей и притворяться не нужно. Кстати, свадьбы после прибывания в вороньей усадьбе играются на ура. — З-зачем? Зачем рисковать собой? А если бы они перевели тебя в… «особое» отделение? — Гвен задыхается — не вдохнуть, запинается о запчасти — части сюрреалистичной головоломки, не обращая внимания на сарказм. — Вэнди-Гвэнди, — Фелиция Харди хрипловато смеётся, — в «особом» не так уж и плохо, Гарри Озборн подтвердит. Что же до риска, вы нравитесь мне — ты и твой супергеройский дружок, он придёт сюда с минуты на минуту. Или лучше сказать — прилетит? — Ты? Как же ты? — Гвен открывает глаза, непонимающе моргая. — А я истрачу ещё пару жизней и пару смертей, мы с Хороном приятели, милая Гвендолин, — Фелиция Харди глядит серьёзно, глядит в упор. Гвен устало склоняет голову, не тая грустной улыбки, пока расползается нитками, расходится швами-петлями её тень.