Сыщик

Говорят, бесконечность не измерима никакими категориями. Говорят, человеческий разум не может познать ее и ломается в неосторожных попытках. И говорят, до нее не дотянутся, сколь бы многого ты ни знал о мире, о всех его богах, о Боге Едином и о себе. Бесконечность ускользает из пальцев и мыслей, неосязаемая и холодная, смеющаяся и мрачная. Но отец Браунинг был уверен: он ее поймал. Или она поймала его. Далеко-далеко от школы Первертс, на дне Тихого Океана, в Марианской Впадине, он наконец открыл глаза и сквозь синюю толщу воды посмотрел вперёд. В новой келье-тюрьме он давно потерял счёт времени, мыслям и даже страхам, с которыми рухнул сюда. Иногда ему казалось, что он спит, иногда — что лежит в лихорадке и считает своих демонов вместо овец, но обычно он просто надеялся, что умирает. И всегда он оказывался не прав. Это ли не она? Бесконечность? Она обступала со всех сторон и не смеялась. Она осуждающе молчала. И Бог тоже молчал. Вода давила со всех сторон, так, что в другое время Браунинг почувствовал бы себя чем-нибудь вроде большой селёдки в очень тесной бочке. Обстановка располагала к этому: вода была очень солёная, не хватало только укропа или винного маринада, колечек лука и специй. Но сейчас у пастора, совсем недавно и против воли ставшего волшебником, не было времени на подобные мысли, тем более на гастрономическую самоиронию. У него не было времени ни на что. Все силы он направлял как раз на противоположное — скорее перестать вообще думать и чувствовать. Не выходило. Браунинг снова опустил веки, поджимая колени и обхватывая их руками. От этого вода вокруг него пришла на секунду в движение, но тут же сомкнулась. Странное ощущение — когда нет ни единого свободного кусочка пространства. Когда пронизывающий холод уже стал таким же естественным, как затруднённое дыхание: будто грудь придавили камнями и построили на ней огромную церковь в романском стиле. Но в конце концов, он выбрал это сам. Он все и всегда выбирал сам, и только это, кажется, не изменилось с осквернением. Наверно, они считают эту магию сложной. А у него она получилась с полпинка, стоило лишь возникнуть желанию остаться в одиночестве. Там, где не найдёт совсем никто. Разве есть у него, священника, какой-то ещё выбор? Он болен. Одержим. И, вероятно, он опасен. А еще он почему-то чувствует себя предателем, хотя что, казалось бы, он сделал? Что? Никаких садов, неосторожных поцелуев, взяток серебром. Он, наоборот, поступил верно, когда сбежал сюда. Разумно. Праведно. Как подобает. Разве нет? Мысль была лишней и — болезненной. Даже здесь, в бесконечной тёмной синеве, Браунинг сразу же отчётливо увидел их — недалёкого Асса, которого за время работы привык называть просто Фанти, бестолковую мисс Сьюзи, рыжую Мерги. Дикость: стоило подумать о них — и стало теплее, бесконечность перестала давить, сердце застучало размереннее. Браунинг раздражённо открыл глаза. Он узник, тепло ему не положено. Но мысли уже категорически отказывались исчезать. Он тонул в них. Проклятье. Он проклял сам себя. Всякая неправильная привязанность становится проклятьем. Так говорят. С расследованием всё было не так с самого начала. С первого дня, когда они с Ассом явились в Первертс… нет, с их встречи. Они ведь понравились друг другу. Сразу. И сработались. Быстро. Бить тревогу стоило уже тогда, а Браунинг не стал. Фантом Асс был шумным и поверхностным, но довольно обаятельным, от него не тянуло скверной. Ни рогов, ни копыт, только лысина и широкая улыбка. Он даже сразу по-свойски пригласил Браунинга выпить — но, видимо, удосужившись хоть что-то узнать о своем будущем напарнике, добавил: «Просто кофе и поболтать о делах, вы же не по пиву, ага?». «Ага» — просторечно ответил Браунинг, почему-то улыбнувшись. И вот уже Асс с охотой вводил его в курс дела, и не колдовал, куда больше волшебного происхождения раздражала его нервная привычка подбрасывать теннисный мяч. Он определенно не был даже стандартно плохим парнем, тем более великим грешником. А еще он был хорошим напарником. Браунинг смутно почувствовал подвох, но понадеялся, что грешники будут дальше. Как же его разочаровали. Следующим витком проклятого дела был приезд в школу. И знакомство со всеми этими волшебниками-профессорами, волшебниками-учениками, волшебниками-не-пойми-кем. Ненормальными. Странными. И наверняка опасными. Для всех, кроме него, пастора Кольта Браунинга, лучшего сотрудника MI6, ведь его вера слишком сильна, а логика стальная. Сильнее и стальнее чего угодно во всех мирах. Так он думал, всматриваясь в преподавателей Первертса — а они смотрели так же настороженно, только более… дружелюбно? Браунинг не верил в дружелюбие, особенно со стороны таких людей, как… да их и людьми-то не назовёшь без натяжки! Непрерывно жующая гора по имени Развнедел; разгуливающая черт те в чём и меняющая цвета, как простуженный хамелеон, Сьюзан МакКанарейкл; вещающий исключительно через птиц Югорус Лужж с его всепонимающим взглядом и вкрадчивым голосом какого-то, прости Господи, святого мученика… Что может быть естественнее чуда? Фраза Югоруса странно врезалась в память. Браунинг её уже слышал. Слышал намного раньше, чем в Центральном разведывательном управлении Великобритании человек без лица и имени рассказал ему о существовании магов. Вздох дался Браунингу с трудом, но всё же дался. Магия защищала нового хозяина. Дьявол мог быть доволен. Браунинг глухо взвыл сквозь зубы. Вода у его губ вдруг окрасилась кровью. Кажется, контроль он все же немного потерял. Или голову? Там, в Первертсе, всё, что он видел, казалось ему нелепым и противоестественным. Привидения, разгуливающие по коридорам, мальчики и девочки, размахивающие волшебными палочками, каток, который всё никак не замерзал… чертовщина, да и только. А главное, никто из них, этих вроде бы взрослых и не лишенных мозгов людей, не боялся всего того, чем он пытался их пугать. Наставить колдунов на путь истинный? О боже. Браунинг никогда не был дураком, по крайней мере, не считал себя таковым, и вскоре оставил все разговоры о вере. Отныне он вообще не поднимал темы молитв, грехов, экзорцизма и инквизиции. Имеющий уши да… Нет. Не стоит оправдываться цитатами из Писания. Он просто. Сам. Никогда. Не был. Правильным. По крайней мере, недостаточно, чтобы достойно держать лицо в таком испытании. И его мотивы изменились. В нём ведь просто проснулся азарт, довольно пагубная, кстати, вещь, греховная. Понаблюдав за происходящим достаточно и начав строить гипотезы, он захотел только одного — пошатнуть стены Первертса, вывести их всех на чистую воду, найти предателя, устроить персональный Гефсиманский сад. Швырнуть в их улыбающиеся лица правду о том, что не всё в их славном болоте так гладко, сладко и идеально, не все друзья и не всем можно верить. Он желчно недоумевал. Злился. И не собирался отступать. И всё это разбудило ту вторую половину его души, которую он обычно пытался сдерживать. Сыщика. Маги почти ничего не знали о такой неволшебной, но нужной штуке, как дедукция, и действовали бестолково, по-своему, руководствуясь своими чокнутыми правилами и своей наивной привычкой доверять друг другу. Был лишь один человек, кто хотя бы пытался слушать Браунинга, тот, кого он больше всего хотел переубедить и кого точно переубедить никогда бы не смог. Югорус Лужж. Потом уже просто Югорус. Интересное имя: можно найти библейские отсылки, а можно и погодные. Помешанный на магии психопат, фанатик, из тех, кого точно надо жечь. Так показалось поначалу, с таким отношением довольно просто и удобно было сосуществовать. А потом… «Что может быть естественнее чуда?». Откуда он взял это? Откуда он мог это взять? Это же почти как «Будьте как дети». Это чужое. Лужж был странным очень во многом, взять даже мирские глупости: его симпатия к Сьюзан МакКанарейкл была видна невооруженным глазом, только слепой (и она сама) бы не заметил. А он её скрывал. Или другое: его силы, как вскоре выяснилось, хватило бы на то, чтобы обратить раздражающих его Браунинга и Асса в капибар или любую другую живность. А он её не применял. И вообще всё делал и говорил, казалось, в противоположность ожидаемому. Какой-то ненормальный. Как выражается Аесли, «нелогичный». Но именно этот ненормальный и нелогичный спас их там, на Запретной Свалке. Спас, хотя мог погибнуть или лишиться магии. Для него одно и то же. После этого Браунинг задумался, очень серьёзно. В тот день ему казалось, что так его голова не гудела со дня выбора дела (дел?) жизни. Не додумавшись ни до чего хоть немного ясного, Браунинг посыпал голову пеплом и — не дурак ли? — прямо спросил Югоруса, не боится ли тот оказаться после смерти на раскалённой сковородке. А еще все эти вилы, ямы с пламенем, ленты внутренностей, дожди из лавы, прочие некомфортные вещи… Югорус улыбнулся, соединил ладони, и с них взметнулся белый голубь с оливковой ветвью в клюве, сел на узкое плечо. Но заговорил Югорус все-таки сам: — Мир сложнее, чем вам, да и мне кажется. Как живой мир, так и мертвый. Вам никогда не угадать, попадете ли на сковородку за какой-то поступок. Да и есть ли она. А вообще подумайте, коллега, сколько сковородок надо, чтобы места хватило всем, кто в чем-то не прав? У них — у демонов — что, есть чугунный завод? Браунинг в первый момент опешил, во второй разъярился, в третий — справился с собой и задумался снова. А Лужж, всё ещё улыбаясь, чесал голубю шею. Разговор ни к чему не привел. Но ссориться они стали реже. Проклятая школа продолжала жить своей жизнью. В расследование включилась ватага детей. Ватага состояла из трёх человек — Рыжей, Стратега и Изобретателя. Так Браунинг поначалу называл их про себя, потому что ему не всегда сразу удавалось запомнить имена не-прихожан. Дети… даже дети в этой школе были удивительными. Чего стоил один упрямый, неглупый Порри с его серьёзными рассуждениями, парадоксальными спорами о магии в шестеренках и искренней заботой о друзьях, особенно о Мергионе. Он любил её так, как не всегда умеют любить взрослые, и упорно тащил из бездны безумия, куда девочка упала. И это Браунинг тоже видел, уже не посмеиваясь, как в случае с Лужжем, а скорее умиляясь. А еще Порри не боялся взрослых и их умных рассуждений. Порри очень быстро стал в дурацкой, обреченной на провал детективной передряге незаменимым членом следовательской команды. И Порри не стоило даже спрашивать о раскаленных сковородках: такие души не спасают. Они и так смогут во всем разобраться. А вот сам Браунинг, оказывается, не смог. Когда Фантом Асс так нелепо направил на него, своего напарника, Юлу, он уже почти любил их. Всех. Даже Югоруса. Югоруса, пожалуй, даже больше. Любил без желания отправить на какой-то там «истинный путь» или раскаленную сковородку. Любил просто так. Почему? Потому что они все, весь это шатающийся, колобродящий, бестолковый Первертс, были семьёй. Настоящей семьёй. А у него семьи никогда не было. И тут… Многим, наверно, интересно, каково это — получить с бухты-барахты магическую силу. Воображается разбегающееся по жилам всемогущество, безбрежное счастье… Браунинг не мог до конца ответить на этот вопрос. Он помнил только, что в первый миг ему показалось, будто его колесуют: внутри всё разрывалось на части. Во второй миг пришёл страх, а в третий — осознание. Пропал. Погиб. Бог никогда не примет его таким. Если бы он был праведником, ничего бы не случилось. Значит, и не был. И вот, он здесь, на глубине тысяч метров, в синеватой водяной темноте. Хочет умереть, но в этом ему отказано. И в прощении отказано тоже. Он молчит вместе с бесконечностью вокруг него, он вспоминает день за днём и лицо за лицом. Что может быть естественнее чуда? Кто же это сказал первым? Теперь он точно видит солнечный блик. Там, наверху, над океанской пучиной далеко-далеко. Солнце не может сюда пробиваться, наука отрицает это. Наука. Наука на самом деле ведь ничего не может. Тем более, познать бесконечность. Лицо всё-таки возникло перед ним. Старшая сестра. Улыбается, лепит из глины фигурку пингвина. Дует на неё, вытянув в трубочку губы. Пингвин оживает и идёт, переваливаясь, по берегу озера. Сестра смеётся. Через несколько дней она умрёт: у неё какая-то неизлечимая форма рака. И трёхлетний Кольт Браунинг забудет этот день. Чтобы вспомнить спустя много лет. Что может быть естественнее чуда? Это её слова. Она улыбнулась, поцеловала его в лоб и исчезла из его жизни. Может, поэтому слова «Кольт, в мире существуют волшебники» когда-то не удивили его так, как могли бы. Может, поэтому он сразу дал на сомнительное задание согласие. Браунинг с усилием открыл глаза. Он хотел ещё немного подумать о странной Первертской семье, он ведь совсем закоченел в этом чертовом океане, в этой найденной бесконечности, в своем личном Гeфсимaнскoм саду. Но он сделал другое. Он поднял голову. Так, как только позволяла водяная толща, держащая за горло. — Если Ты слышишь меня и я вправе вернуться… Дай мне знак. На мысли, казалось, тоже давила вода. Они не хотели думаться нормально, но Браунинг пытался, изо всех сил. Он надеялся, что его услышат. Нет, знал, что услышат. И… Что-то с плеском возникло рядом, врезавшись в воду. В первую минуту, когда всклокоченный Югорус Лужж попытался заговорить, изо рта его лишь вылетали пузыри, тут же превращавшиеся в маленьких дельфинчиков и начинавшие бестолково кружить вокруг головы. Заметив свою оплошность, Югорус поспешно щёлкнул пальцами и образовал вокруг них с Браунингом что-то вроде небольшого циркового купола — только без тигров. — Там… — выдохнул Лужж, опираясь о стенку. — Мисс Сьюзи… дети… — Тихо-тихо, сын мой, — Браунинг хлопнул его по плечу. Слышать собственный голос было довольно странно. — Что у вас происходит? — Бубльгум… — Лужж опустил голову. — Это всё он… Осознание правоты внезапно не обрадовало Браунинга. Он испытал примерно то, что испытывал бы, наверное, преступник, ограбивший банк за день до того, как в стране отменили деньги и ввели навязший на зубах мифический социализм. Бубльгум, значит?.. А ведь Браунингу почти хотелось верить, что в Первертсе действительно нет ни одного плохого человека. Великого грешника. Югорус тем временем продолжал посыпать голову не воображаемым, а вполне реальным, извлекаемым прямо из кармана мантии, пеплом (видимо, магическим): — Это моя вина. Если бы я мог догадаться, всего этого бы не было и с вами тоже! И я знаю, что не вправе требовать от вас помощи, потому что из-за нас вы потеряли свою веру! Коллега… как вас... патер… преподобный… я… Секунду или две Браунинг решался. И наконец он ответил: — Веру? Я? О чём вы говорите, она со мной, как и всегда. Не вправе требовать помощи? Тогда просто попросите о ней. Как сказано в Писании, стучите и вам откроют. — А… — подумав, Лужж стряхнул с головы приличную горку пепла и постучал по воздушному куполу. — Вы поможете ликвидировать отряд самых матёрых арнольдов из Министерства, чтобы спасти наш педсостав? Помимо воли своей Браунинг улыбнулся: — Конечно, Югорус. Вперед. Наверное… я всё-таки скорее сыщик, чем священник. Прежде чем исчезнуть и эффектно возникнуть в кабинете ректора Бубльгума, он снова почувствовал обиженное давление воды. Запрокинув голову, он взглянул наверх. В тысячах метров светило солнце. Браунинг ещё не был точно уверен, что шумное появление на дне океана Лужжа было знаком того, что Бог полностью простил своего склонного к авантюрам служителя… но что-то подсказывало ему, что он уверится в этом в ближайшее время. И не разочарует никого.